скорость невелика, но
этот момент движения, прыжка доставляет скрытое удовлетворение,
как от пойманной за хвост удачи или успешного побега. Прыжок
запланирован самим устройством канатной дороги, и от мнимой
опасности вас ограждает покойная как сфинкс бабушка, но лязгая
дверцей перед тем, как оторваться от земли, вы волей-неволей
безмолвно произносите: "Повезло". Поразительно, что именно
здесь, в качающемся над условной пропастью ведерке, вы очень
быстро принимаете удобную позу и даже пытаетесь расслабиться,
хотя только встав на твердую землю, осознаете, что это не
удалось. Лучше всего путешествовать в одиночестве -- это еще
одна реминисценция из детства, ведь тогда мир за металлическим
забралом дверцы существовал для вас одного. Честно говоря, в те
времена меня не особо смущал очевидный факт моей подвешенности:
весь мир (вернее, тот, кто осознает этот мир) болтался на одном
железном пальце, ухватившемся за трос. Будь я мальчиком с
техническим складом ума, меня, возможно, посетила бы мысль о
невесомости, но теперь более всего хочется, чтобы палец никогда
не разжался. Разумеется, этого не произойдет; более того, на
каждом столбе, поддерживающем канатку, глядит вам в лицо
устрашающий щит, гласящий: "Вагоны не раскачивать! ОПАСНО".
Действительно, раскачивать вагончик совершенно не хочется, тем
более, что он сам без конца подпрыгивает и дребезжит, наглядно
демонстрируя истину, указанную на щите.
Оглядывая окрестности из-за бортов ведерка, вы открываете,
что именно ограниченность вашего пространства, его целостность
и ненарушимость и есть причина тайного наслаждения, влекущего
сюда теперь уже редких пассажиров. Есть нечто шаманское в этом
вибрирующем движении между небом и землей, есть здесь некое
торжество без риска, удовольствие без страха, и наконец где-то
в печенках колышется невыразимый экстаз от ощущения того, что
вы знаете, как и кем устроена эта штука, что она понятна и
безопасна. Лично мне доставляет особую радость некое
постоянство, заложенное в канатной дороге человеческим разумом
-- именно здесь он торжествует над непостижимостью бытия. Жаль,
мы не американцы, и нам не дано (в силу, вероятно,
укоренившейся традиции) наслаждаться еще и тем, что за все
уплачено, а значит, мы действительно занимаем в этой вселенной
положенное нам место. Здесь скрывается повод для особой
гордости, но излишняя приверженность размышлениям в этом деле
только вредит.
Однако путешествие пока еще продолжается, и, вдоволь
насладившись однообразным пейзажем, вы начинаете с любопытством
разглядывать соседние вагончики. Все они пронумерованы;
например, вы можете заметить, что прямо перед вами движется
ведерко номер 13, и испытать радость по поводу того, что вы
благополучно избежали несчастливого номера. 13-й недавно
покрашен в серое и по сравнению с другими, облезлыми, выглядит
нарядным -- вероятно, для того, чтобы заманить в ловушку
незадачливого путешественника. Впрочем, вы, конечно, понимаете,
что ваши шансы и шансы гипотетических пассажиров 13-го
абсолютно равны, однако некоторое сомнение не покидает вас,
пока вы думаете об этом.
Чем занимают себя люди, перемещаясь по канатной дороге из
пункта "а" в пункт "б"? Вот парочка: он набросил ей на плечи
свою куртку (наверху прохладно) и нежно обнимает ее за плечи, а
она рискованно свесилась вниз, и волосы ее треплет ветер. Как
бы не выпала, думаете вы, но гоните от себя эту мысль -- тем
более, что девушкин спутник выглядит весьма надежным. Вот они,
по неумолимому закону канатки, остались далеко позади, а вы все
еще не успели перестать думать о них, как взгляд схватывает
новую парочку. Это иностранцы -- китайцы или корейцы -- и,
вероятно, канатка им в диковинку. Они возбужденно
переговариваются между собой на непонятном птичьем наречии; вы
никогда их не поймете, и на мгновение от этого становится
грустно. Впрочем, о чем они могут говорить и будет ли интересен
перевод этих пиликающих звуков, которые, пока вы размышляли,
затерялись среди настоящих птичьих криков? Ласточки здесь
близко -- по крайней мере, в данную секунду можно причислить
себя к сонму обитателей эфира. С земли доносится лай собак, и
этот контраст лишний раз подчеркивает ваше теперишнее положение
в пространстве.
Один за другим проплывают одинокие вагончики. Вот очень
странный -- весь забран решеткой. О нем неинтересно думать, и
вы переводите взгляд с неба на землю и обратно. Отчего-то
всплывают в памяти китайцы: они называли свою империю
"Поднебесной". Наверное, с точки зрения ласточек это и имеет
какой-то смысл, но здесь, в громыхающем под небесами ведре,
аналогия выглядит неуместной или двусмысленной. На какой-то
момент внизу открывается ровная, устланная мягкой травой
поляна; вагончик движется метрах в пятнадцати над ней, и
отчего-то очень хочется прыгнуть, уткнувшись лицом в ароматные
волны; должно быть, эта мысль также запланирована устроителями
канатки: в соседнем вагончике раздаются крики и призывный смех;
юноша, размахивая недопитой пивной бутылкой, делает вид, что
собирается вниз, а неумело покрашенные в блондинок девушки как
бы пытаются его отговорить. Самое забавное, что прыгнуть
действительно можно (и безопасно), но это будет уже совершенно
другой аттракцион, нарушающий мудрые законы канатки, согласно
которым одного желания "сойти с поезда" уже совершенно
достаточно для успешной, полной впечатлений поездки.
Путешествие занимает немного времени; вот уже виден конец
-- пункт "б", импровизированный вокзал по ту сторону. Вы
различаете фигуры ожидающих своей посадки, неизменную бабушку и
тронутый ржавчиной четырехугольный щит с устрашающей надписью:
"Выход обязателен! ОПАСНО". И здесь щит прав: прежде, чем
принять в себя новых путников, вагоны стремительно погружаются
в черную рокочущую бездну, поименованную табличкой "Машинное
отделение". Именно там, я полагаю, и находится то самое колесо
(вал, ротор), служащее причиной движения пронумерованных
стальных ведерок, уцепившихся за трос стальным неразгибающимся
пальцем, -- туда и обратно.
Бабушка рысью кидается к вашему вагончику: вероятно, ваш
не в меру задумчивый вид встревожил ее. Она молчит, но всем
своим видом дает понять простую истину, запечатленную на щите.
Вы встаете и одним движением (прыжок, побег) покидаете вагон,
наблюдая как медленно он движется в царство, доступ в которое
вам закрыт. И слава Богу!
ЛИЗА МАЯКИНА
"Всю ночь во сне я что-то знал такое вот лихое,
Что никак не вспомнить ни мне, ни тебе..."
Егор Летов
За несколько минут до того, как Лиза окончательно
проснулась, она вспомнила нечто очень важное -- настолько
важное, что просыпаться не хотелось вовсе. Она купалась в
полудреме; вокруг кружили желтые облака, внезапно сменявшиеся
отчего-то американскими горками, -- однажды, когда Лиза была
еще совсем маленькой, родители водили ее в чешский луна-парк, и
Лиза с восхищением и ужасом скользила вверх-вниз, отчасти
приближаясь к невесомости. Между тем, это самое, важное,
сопровождало Лизу как ангел-хранитель или, еще лучше, -- как
нечто само собой разумеющееся, настолько очевидное и
прекрасное, что забывать о нем попросту не было никакого
резона. Однако именно в тот ослепительный миг, когда Лиза была
уже на полпути к совершенному пониманию сущности своего знания,
запищал будильник, неопровержимо заявляя о начале нового дня и,
одновременно, прекращении всяческих иллюзий. Когда Лиза
проснулась, она едва не плакала: настолько ясным и
окончательным было знание, которое она ухитрилась полностью
забыть с первыми гудками трехрублевого китайского
приспособления.
Однако и это впечатление вскоре переместилось в область
сна, вернее, воспоминаний о сне; вставая с постели, Лиза
помнила, что несколько минут назад каталась на американских
горках, а все остальное как-то скомкалось. Она поплелась в
ванную, почистила зубы и вымыла лицо американским гелем с
загадочной формулой "пи-аш пять и пять", сущность которой
представлялась Лизе совершенно непостижимой. Говорят, профессия
накладывает отпечаток; Лиза в душе старалсь не соглашаться с
этой парадигмой, обоснованно считая, что тот отпечаток,
наложить который способна должность библиотекаря, отнюдь не
радостен. Так или иначе, но гуманитарное образование начисто
лишало ее способности понять американскую формулу; сквозь
ароматную пену Лиза пыталась раскрыть ее смысл, и он
представлялся ей в виде громадных молекул, похожих на
разноцветные воздушные шарики, связанные в причудливую гроздь.
Разглядывая свое розовое отражение в зеркале, она представляла
себя парящей на этих шариках, и поднималась к небу и желтым
облакам до тех пор, пока, наконец, полностью не проснулась. И
здесь, когда она застала себя за приготовлением яичницы из
последнего оставшегося в холодильнике яйца, Лиза внезапно
осознала, что из памяти вылетело нечто исключительно важное.
Что бы это могло быть, рассуждала Лиза, вспоминая дела,
которым должен был быть посвящен сегодняшний тусклый день. Так.
Отдать Лариске три рубля -- раз (можно, конечно, и попросить
обождать до получки, но у ее Петьки день рождения, и в школу
надо что-то нести), купить свеклы и капусты на борщ -- два,
потом девочки говорили, что в "Дружбе" есть хорошие
прибалтийские трусы (пойти посмотреть) -- три. Что еще? Вроде
все, трезво рассудила Лиза, не любившая, когда посторонние
мысли надолго занимали ее воображение. Однако, допив чай, она
поняла, что все-таки упустила какую-то важную мелочь. Ага --
поставить на туфли набойки! Ой, -- тут Лиза даже испугалась,
вспомнив, что набойки уже поставлены, и быстро сказала себе:
"Перестань сейчас же". Она наскоро собрала сумочку, подвела
губы и с досадой выпорхнула на улицу, которую с утра заволокло
монотонной прилипчивой моросью, необычной для июля месяца.
Двери троллейбуса распахнулись как раз в самую лужу,
оставшуюся после ночного обширного ливня, и Лиза, сокрушаясь,
принялась осторожно искать мелкое место. В этот самый момент
волна освободившихся пассажиров накрыла ее с головой, и Лиза
побежала не разбирая дороги. Инерция вынесла ее прямиком ко
входу в метро; здесь она отдышалась и с тоской изучила
запечатлевшийся на ситцевой индийской юбке фейерверк грязных
брызг. Лиза сдержанно чертыхнулась: настроение было
окончательно испорчено, а когда это происходит с утра, весь
день можно считать прожитым зря. Вдобавок откуда-то нестерпимо
воняло; Лиза подняла глаза и убедилась, что запах исходит от
старика-бомжа, устроившегося на ступеньках. Она затаила дыхание
и как обычно намеревалась было поскорее миновать нищего, как
вдруг услышала протяжный и скрипучий полувозглас-полувздох:
"Дайте копеечку". Где-то в животе Лиза почувствовала, что
старик обращается не в абстрактную пустоту, а непосредственно к
ней, можно сказать, лично -- как к старой знакомой или того
хуже, родственнице. В сердце неприятно екнуло, и она машинально
полезла в сумочку, нашаривая мелочь. Нищий распространял
совершенно невозможный запах, однако чтобы совершить акт
милосердия, Лизе предстояло сделать пару шагов вперед.
Набравшись мужества, она решительно приблизилась к грязной
кепке, небрежно брошенной на мраморные плиты, и опутила туда
пару медяков, сразу же отдернув руку, а затем совершенно
рефлективно поглядела прямо в лицо старику; среди свисающей
клочьями грязной бороды и отвратительных морщин она наткнулась
на пару хитрых внимательных глаз-щелочек. Нищий безо всякого
намека на благодарность смерил Лизу ехидным взглядом и как-то
очень спокойно, непрофессиональным тоном произнес: "И скажите,
который час". "Без десяти девять", -- не задумываясь
пробормотала Лиза, пытаясь бороться с запахом, и вдруг поняла,
что безнадежно опаздывает. Эта мысль окончательно лишила ее
сил.
Бесстрастные библиотечные часы показывали половину
десятого; Лиза схватилась за голову. За ее рабочим столом
торжественно громоздилась Светлана Карповна, машинально
перебирая в пухлых веснушчатых руках стопку незначительных
бумаг.
-- Опаздываешь, Маякина, -- горестным тоном произнесла
она, словно бы Лиза опаздывала на ее, директрисины, похороны.
-- Что ты себе думаешь?
-- Ничего, Светлана Карповна, -- пролепетала Лиза, делая
вид, что поправляет прическу. -- Я... я забыла завести часы.
В эту самую минуту засевшая с утра занозой мысль снова
кольнула где-то в желудке. Лиза поморщилась.
-- Чего рожи корчишь? -- Светлана Карповна сегодня
пребывала в отличном расположении духа, а это означало, что
Лизе придется вытерпеть длиннющий поучительный монолог. --
Проспала, значит?..
Когда экзекуция подошла к концу, Лиза отчаянно рыдала в
уголке, а удовлетворенная директриса с трудом протискивалась
между столами, направляясь к выходу. Сквозь слезы Лиза
наблюдала ее жирную колышащуюся спину, перетянутую, как сбруей,
мощной лентой бюстгальтера, крошечный затылок, увенчанный рыжей
буклей, и от отвращения хотелось плакать еще больше. Наконец,
Светлана Карповна исчезла в дверном проеме, а из-за шкафа
выглянула вечно испуганная Ларискина мордашка.
-- Опять? -- шмыгнув носом, произнесла она. -- Ой, Лизка,
ну не плачь, я тебя прошу. Ну ее в задницу. Мы тут уже все
привыкшие. Ну чего ты, Лиз? Она так всех новеньких дрючит.
Наплюй.
Вслед за Лариской из-за шкафа выплыла Ольга Анатольевна,
бережно неся впереди себя свой пятый номер.
-- Маякина, -- покровительственным басом произнесла она,
-- вытри нюню, подруга. Ну что ты за курица?
-- Это что же, -- всхлипывая и запинаясь, возмущалась
Лиза, -- вот это и есть жизнь? На сто пятьдесят рублей до
потери пульса? От зарплаты до зарплаты, да еще и с этой
стервой? Подумаешь, опоздала. Чем тут вообще можно заниматься.
Целый день, целый день, и так до старости. Я, может, жить хочу!
Кто на меня посмотрит? Вот, -- она провела пальцами по щекам,
-- уже морщины, пожалуйста. Кому нужна библиотекарша? Никому.
-- Да, -- задумчиво пробасила Ольга Анатольевна, -- щас
телки пошли знатные. Вчера одну видела -- знаешь, выходит такая
фифа из "Мерседеса", ну, все при ней: ножки, сиськи, да, и идет
так, знаешь, идет, вроде никого тут кроме нее и нет больше. А
на поясочке, значит, мобильный телефон болтается. Ну зачем ей
мобильный телефон, думаю, сучке? А Ларис, как ты считаешь?
-- Оля, -- укоризненно сказала Лариска, и ее мышиная
физиономия недовольно скуксилась. -- Что ты девочке душу
травишь? Заняться нечем?
-- Вот ты, Лара, -- снова всхлипнула Лиза, -- где ты себе
мужика найдешь, да еще и с Петькой со своим? Мы ж тут все... мы
тут все проклятые!
-- Ну ты загнула, -- с каким-то сомнением сказала Ольга
Анатольевна. -- Вот я, например, -- десять лет здесь как штык.
И ничего, жива-здорова, слава тебе Господи.
-- Ага, -- злобно фыркнула Лариска, -- десять лет без
права переписки. Верно Лизка говорит: кому мы нужны? Что ты,
Оля, майсы мне рассказываешь. Ходишь тут, умничаешь, а сама ж
до сих пор целка -- как тебе только удалось.
-- Пошла ты, -- буркнула Ольга Анатольевна и торжественно
удалилась за шкаф.
-- Все как по нотам, -- безучастно произнесла Лариска. --
Теперь два дня разговаривать не будем. А потом снова -- одно и
то же. Так и живем.
-- Так кому она, жизнь-то такая нужна? -- Лиза вытерла
слезы и разглядывала себя в карманное зеркальце.
-- Никому, наверное. А что поделаешь?
-- Да ничего. Пошли работать.
-- Не, ну вот живут же люди. И смысл какой-то во всем этом
находят. И бабки у них есть...
Лиза молча встала и не дослушав подругу, отправилась
заполнять карточки. Нужно было чем-то себя занять, но как назло
поганая мысль все вертелась в голове. Что же это я забыла,
думала Лиза, записала бы, что ли, на бумажке... На фоне общей
трагедии ее жизни такая пустяковина выглядела совершенно
нелепой, однако по-прежнему не давала покоя и будоражила ум. К
вечеру все утренние разговоры позабылись; осталось лишь это
несостоявшееся воспоминание, все больше и больше забиравшее
Лизу под свое мрачное крыло.
1 2 3 4 5