Она чувствует себя зверьком в зоопарке. Вроде делай что хочешь – а ничего нельзя. Можно пойти пройтись, уйти в спальню, устроиться на кухне или подойти к Турбьерну. Выбор большой, но что она ни сделай, последствий не оберешься. И она просчитывает эти последствия.
Потом берет кофейник, две чашки и заходит к нему. Он не смотрит в ее сторону. Она наливает кофе и садится. Турбьерн подходит к телевизору, давит на кнопку, включает, времени половина восьмого вечера. У нее теплеет на сердце – разбирательство откладывается. Она пялится на экран, ничего не видя. Она полагает, что и Турбьерн также, что телевизор просто уловка, выход из положения. Она косит глазом в его сторону; лицо захлопнуто, узкий штрих рта, да, ничего хорошего он не скажет, сейчас нет.
Скрипит лестница, это спускается из своей комнаты Унни.
– Я съезжу к Бенте.
– Ладно. Только не поздно.
– Хорошо.
Унни уходит. Турбьерн не сводит глаз с экрана. Ингрид подливает в чашку кофе, тянется за журналом, берет его, листает, смотрит картинки. У нее такое чувство, что отчуждение раздувается, раздувается, скоро им с ним не совладать, чем дольше они молчат, тем труднее, и она говорит:
– Извини, что я так психанула.
Никакого ответа.
– Просто меня очень обидело, что ты ничего не сказал.
– В этом доме мне больше не для чего говорить.
– Турбьерн.
– И сказать мне нечего.
– Конечно, есть.
– Я живу там один всю неделю только для того... а теперь ты вдруг собралась на работу... тебе денег мало?
– Ты один? Это я торчу целыми днями одна и скоро свихнусь, ты этого хочешь?
– А как же Унни?
– Унни?
– Да, Унни. Она должна перебиваться сухомяткой только потому...
– Только почему? И с чего ты взял, что ее я заброшу... уж не говоря о том, что Унни сама советует мне пойти на эту работу, да и вообще, зачем ты приплетаешь сюда Унни, ведь ты же имеешь в виду совсем другое?
– Да ради Бога, делай как знаешь. Я здесь больше не живу.
Она не отвечает: хорошего ей сказать нечего, а для остального злости не хватает, больше всего ей хочется, чтобы улеглось ожесточение в душе, чтобы они примирились. Но Турбьерн говорит:
– Ты думаешь, я ради себя завербовался на стройку?
Она не отвечает. Сердце бешено колотится, лучше выждать.
– Я сделал это, чтобы вам с Унни было хорошо.
Она не сдерживается:
– Возможно. Хотя я была против – ты помнишь?
– Ты не понимала положения дел.
– Чего такого я не понимала? С чего бы я не могла разобраться в ситуации? Разве не я сказала, что коли денег не хватает, я тоже пойду работать, и разве не ты ответил тогда вопросом: не хочу ли я тебя унизить? Этого я никак не хотела.
– А теперь бы не отказалась?
Ингрид берет паузу, сердце стучит в ушах, потом говорит:
– Тебя унижаю не я.
Он вскакивает, стоит, смотрит на нее, глаза злющие. Буравит ее взглядом, но ничего не говорит. Потом дергается в сторону телевизора, выключает его и широким шагом выходит из комнаты. Что ж теперь, думает Ингрид. Потом она слышит, как хлопает дверь пристройки, встает, подходит к окну и успевает увидеть, как он уходит по дороге.
Домой он возвращается ночью, пьяный в дым. Ингрид просыпается, ей кажется, будто в дом ломится огромный зверь. Посомневавшись, она встает, надевает халат, спускается в гостиную, оттуда на кухню. Он сидит за столом, уронив на него голову, так что лица ей не видно.
– Тебе бы лучше лечь, – говорит она негромко.
Он издает звук, будто силится ответить, но не может. Она обхватывает его, чтобы помочь подняться, говорит:
– Турбьерн, идем.
Он поднимает голову – та половина лица, что ближе к ней, залита кровью.
– Господи! Что ты с собой сделал?
Он кривит рот в ухмылке и передразнивает ее:
– Что ты с собой сделала?
– Турбьерн!
– Иди и ложись.
Она берет полотенце, смачивает его теплой водой и хочет стереть кровь. Он отталкивает ее:
– Иди ложись!
Она понимает, что это не порез, на взгляд кажется, будто он пропахал щекой по бетонной стене.
Она оставляет полотенце на столе и уходит. Потом лежит, ждет, но он не идет, и она незаметно для себя погружается в сон. Под утро он приползает, но так тихо, что она понимает, что не должна просыпаться.
* * *
– Что это было с отцом ночью? – спрашивает Унни.
– Хватил лишку и поцарапал лицо. Мы тебя разбудили?
– Он подрался?
– Больше похоже, что упал.
– Он как приедет, сразу завихривается.
– Это я могу понять.
– Потому что тут твоя вина, ты это хочешь сказать?
– Отец сейчас не в себе, ты же видишь.
– Из-за тебя? Да?
– Унни!
– Почему ты не хочешь поговорить со мной?
– Что ты имеешь в виду?
– То, что меня это тоже касается. Ты по своей глупости считаешь, что я ничего не понимаю. А на самом деле – это ты ничего не понимаешь! Блин!
– Не смей так выражаться!
– Хочу и буду! Почему мне нельзя разговаривать дома так, как я привыкла?! Или здесь вообще нельзя выражаться ясно? И почему ты не можешь объяснить, что у вас? Я бы хоть могла решить, как себя вести. Или мне и решать не положено, я ж соплячка!
– Что ты такое несешь?
– Ты прекрасно знаешь! Ты думаешь, я дура? Ты не хочешь вмешивать меня во все это, но хоть отдаешь себе отчет, каково мне? Или ты меня нарочно мучаешь?
– Замолчи!
– Нет, не замолчу, потому что мне надоело быть пай-девочкой, которой не положено рта раскрывать. Это такой же мой дом, как и твой. Мне тоже есть что сказать, а если нельзя – то и до свидания, я лучше свалю отсюда, а ты сиди тут со своими тайнами. Господи, мама, я же вижу, что между вами происходит, а ты вроде бы, чтобы оградить меня, говоришь: то, что ты видишь, – неправда. Мам, у тебя что, совсем головы нет? Я считала тебя умнее.
– Ты не можешь понять...
– Вот оно что, я не могу понять! Где мне, в моем-то сопливом возрасте! Тогда я тебе кое-что скажу: отец для тебя значит больше, чем я. Нет проблем, все понятно, но почему ты не можешь сказать это вслух? Чтобы я тоже могла что-то выбрать, а не...
– Это неправда. Это вообще нельзя сравнивать.
– Еще как можно. Но теперь тебе придется раз в жизни меня выслушать, потому что я не так глупа, чтобы не понимать, что говорю. Отец не хочет, чтобы ты выходила на работу, это при том, что его нет всю неделю, а тебе хочется работать. В отличие от него, я живу здесь постоянно, но я хочу, чтобы ты пошла работать, поскольку вижу, как тебе это важно. Отец думает только о себе, и ты это прекрасно знаешь, но тоже думаешь исключительно о нем. Отец не принимает тебя в расчет, но ты все равно подлаживаешься под него, а я – всего только дочка, эка важность, не хватало еще напрягаться говорить со мной. Знаешь, что я тебе скажу? Ты относишься ко мне так же, как отец относится к тебе.
Ингрид не отвечает. Унни встает, с грохотом отодвигает стул:
– Черт бы побрал всех этих родителей!
Потом она уходит, не забыв со всей силы хлопнуть дверью.
* * *
Турбьерн греется на солнце перед домом и смотрит на поля, которые он сдал в аренду. Ингрид стоит у окна в гостиной и смотрит на его спину. По дороге ковыляет Сиверт, он был в городе, ходил в церковь. Через пару часов Турбьерну возвращаться на стройку. Бедняга, думает, наверно, и какого черта я приезжал домой? – с внезапной жалостью понимает Ингрид. Крупный, здоровый верзила, а поди ж ты, какой слабак. Отпустить его, так ей совесть не позволяет, поэтому Ингрид решительно направляется к двери, распахивает ее – и замирает. Ну почему вечно я, вдруг обижается она, почему никогда не он? Но потом она все-таки наводит на себя дисциплину и спускается во двор. Молча встает с ним рядом. Ни о чем в такой ситуации не поболтаешь, а все слова вдруг кажутся ей непомерно значительными. Она отступает на несколько шагов, но недалеко, чтобы услышать, если он заговорит. Он долго молчит, потом разворачивается и уходит домой. Она семенит следом.
– Зачем ты так? – говорит она.
Он не отвечает.
– Ты хочешь, чтобы я отказалась от этого места?
Он не отвечает.
– Здорово свалить из дому, правда?
Тогда он поворачивается и смотрит на нее – ей делается страшно. Она останавливается, не идет за ним. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью.
Она остается на улице. Сначала она не может объяснить себе, что именно так напугало ее, только знает, что не надо попадаться ему на глаза; она обходит дом и спешит в свою дубраву. Тут, среди зеленых уже деревьев, ей открывается суть: он разлюбил меня. Просто больше он тебя не любит, объясняет она себе. Именно эта мысль почему-то никогда раньше не посещала ее, и она даже испытывает своего рода облегчение, что все объяснилось – поначалу.
Ингрид думала не возвращаться до его отъезда, но теперь она разворачивается и бредет домой.
Она опоздала, он ушел буквально минуту назад, часом раньше нужного времени. Она выходит из-за кустов и видит его внизу на дороге, она окликает его, дважды и так громко, что он не может не услышать, но он не оборачивается. Она звереет, бросается вдогонку и настигает его у моста перед большой дорогой; она запыхалась и не может вымолвить ни слова, зато он может и говорит:
– Если ты королева, то я – король.
И уходит, не оглянувшись. Она остается.
* * *
Вечером она затевает вафли, не совсем ясно понимая, что это на нее нашло. Радости, судя по ее виду, хлопоты ей не доставили, и сперва они, отец, она и Унни, сидят, не зная, что бы сказать. Потом тишина начинает давить, и они обмениваются ничего не значащими словами: приятности в воскресном ужине нет ни грана – на стол и сладости на нем легла тень Турбьерна. Вафли удались на славу, и отец, и Унни нахваливают их, но все сегодня горчит.
Внезапно Ингрид становится нестерпимо обидно, что Турбьерн ушел из дому так нехорошо, не по-людски; она выскакивает из-за стола, запирается в спальне, падает на кровать и разражается рыданиями. Она плачет долго, выплакивает слезы под сухую: ей жалко Турбьерна и себя жалко. Она лежит с сухими глазами и прислушивается к голосам в гостиной, они долетают как приглушенное, неразборчивое бормотание.
– Он сложил свою сумку и ушел, ни слова не сказав, – рассказывает Сиверт Унни. – Он стал спускаться по дороге, потом я услышал, как твоя мать окликнула его, потом я увидел, что она бежит за ним, а он идет как ни в чем не бывало – когда он скрылся за углом, она еще его не догнала, потом она тоже пропала из виду, а немного погодя вернулась, вот и все, что я знаю. Но ей плохо, я вижу.
Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:
– Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!
– Не вздумай! – говорит Унни. – Правда, Сиверт?
– У-у.
– Видишь? Даже не думай!
Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:
– Легко тебе говорить.
– Все равно, нас трое против одного.
– Трое?
– Да. Мы трое против одного отца.
– Унни, не надо.
– А что, неправда?
– Давай не будем об этом.
– Давай не будем об этом! – взвивается Унни. – Ясный перец! А самое лучшее – вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.
– Хватит.
– А почему? Это мое мнение!
– Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.
– Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как... как последний... а тут уже все надо спустить на тормозах.
– Не смей так говорить о собственном отце!
– Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?
Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:
– Сказала так сказала, весь умишко напоказ.
– Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.
– Довольно!
Унни вскакивает:
– Счастливо оставаться!
– Ты собралась на улицу?
– Да!
– В такое время?
– Да!
Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.
Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.
– Чего-то тебя плющит, – говорит Анна, – дела пришли?
– Пришли. Блин!
– У-у.
– А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?
– Но они ж не могут.
– Я знаю. Но если б?
– Удавилась.
– Вот именно.
Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:
– Бывай.
– Пока.
Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.
* * *
Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.
Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.
Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь – как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.
* * *
Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.
– Учи цены, – говорит он, – и смотри, что делает фру Хансен.
Она кивает, она сама признательность. До конца дня она зубрит цены и следит за Юрун Хансен, которая стоит за прилавком и продает хлеб и пирожные, это кажется нетрудно. Ингрид тоже пробует упаковать пирожные в коробку, это не так просто. Ближе к часу дня она продает два батона и четыре пирожных «наполеон» и чувствует себя счастливой.
Идут дни, Ингрид втягивается в работу, покупатели ее не раздражают, но от Турбьерна – ни слуху ни духу. Через две недели она начинает тревожиться. Она пишет ему письмо, но не отсылает его. Лето в разгаре, через три недели у Турбьерна отпуск, что тогда? Три дня погодя она пишет новое письмо. Она рассказывает, что ей нравится работа и она успевает управиться и по дому тоже. Заканчивает она словами: «Надеюсь, ты приедешь в пятницу. Нежный привет. Ингрид. P.S. Вовсе я не королева». Дурацкое письмо, сетует она, но отсылает его.
Он не приезжает и никак не объявляется. В воскресенье после обеда она поднимается в спальню и бросается на кровать. Спать она не хочет, она лежит и смотрит в потолок. Она ни о чем не думает, мысли являются и пропадают, не увлекая ее. Так же спонтанно перед глазами возникает равнина, пустая, ничем не примечательная, но она наступает на Ингрид, заползает в нее, заполоняет ее целиком, погружая в тоскливое одиночество: вдруг оно запускает маховик страха, беспощадного, как лавина, которая обрушивается на нее. Ингрид тщится выбраться и не может, так продолжается неизвестно сколько, потом Ингрид вскакивает, бежит в ванную, включает кран и плещет в лицо холодной водой.
Мысль о том, что она может сойти с ума, даже не закрадывалась ей в голову. Теперь, когда она смотрит на себя в зеркало над рукомойником, эта мысль пронзает ее.
Ингрид нравится в кондитерской, четыре с половиной часа за прилавком пролетают незаметно, и она получает 117 крон в день. Она не зарабатывала деньги девятнадцать последних лет и, впервые взяв в руки зарплату, она радуется, как ребенок. Душа поет! Ингрид бессильна с этим бороться, она летит домой на велосипеде и мурлычет себе под нос, но внезапно падает духом: этого Турбьерн не поймет никогда. Эта мысль как дегтем замутняет ее радость, но радость такая сама по себе чистая, что все черные мысли растворяются в ней.
Но возвращаются потом.
До его отпуска чуть больше недели, думает Ингрид, а вестей от него так и нет. Что бы это значило, прикидывает она, заранее настраиваясь на тяжелое. Она чувствует, что не сможет посмотреть ему в глаза как раньше, что будет вести себя, как человек с нечистой совестью.
Но получку я отдам ему, решает она. Не истрачу из этих денег ни эре, все пойдет в общий котел – на его счет.
Она все чаще спрашивает себя, любит ли она его, и отвечает то да, то нет. И оба ответа окутаны роем оговорок и сомнений.
Она часто возвращается к той мысли, что пришла ей в голову по дороге домой: что Турбьерн никогда ее не поймет. Так оно и есть, все отчетливее осознает она.
До начала его отпуска считанные дни, ее беспокойство взвинчивается, но приступы страха не повторяются.
1 2 3 4
Потом берет кофейник, две чашки и заходит к нему. Он не смотрит в ее сторону. Она наливает кофе и садится. Турбьерн подходит к телевизору, давит на кнопку, включает, времени половина восьмого вечера. У нее теплеет на сердце – разбирательство откладывается. Она пялится на экран, ничего не видя. Она полагает, что и Турбьерн также, что телевизор просто уловка, выход из положения. Она косит глазом в его сторону; лицо захлопнуто, узкий штрих рта, да, ничего хорошего он не скажет, сейчас нет.
Скрипит лестница, это спускается из своей комнаты Унни.
– Я съезжу к Бенте.
– Ладно. Только не поздно.
– Хорошо.
Унни уходит. Турбьерн не сводит глаз с экрана. Ингрид подливает в чашку кофе, тянется за журналом, берет его, листает, смотрит картинки. У нее такое чувство, что отчуждение раздувается, раздувается, скоро им с ним не совладать, чем дольше они молчат, тем труднее, и она говорит:
– Извини, что я так психанула.
Никакого ответа.
– Просто меня очень обидело, что ты ничего не сказал.
– В этом доме мне больше не для чего говорить.
– Турбьерн.
– И сказать мне нечего.
– Конечно, есть.
– Я живу там один всю неделю только для того... а теперь ты вдруг собралась на работу... тебе денег мало?
– Ты один? Это я торчу целыми днями одна и скоро свихнусь, ты этого хочешь?
– А как же Унни?
– Унни?
– Да, Унни. Она должна перебиваться сухомяткой только потому...
– Только почему? И с чего ты взял, что ее я заброшу... уж не говоря о том, что Унни сама советует мне пойти на эту работу, да и вообще, зачем ты приплетаешь сюда Унни, ведь ты же имеешь в виду совсем другое?
– Да ради Бога, делай как знаешь. Я здесь больше не живу.
Она не отвечает: хорошего ей сказать нечего, а для остального злости не хватает, больше всего ей хочется, чтобы улеглось ожесточение в душе, чтобы они примирились. Но Турбьерн говорит:
– Ты думаешь, я ради себя завербовался на стройку?
Она не отвечает. Сердце бешено колотится, лучше выждать.
– Я сделал это, чтобы вам с Унни было хорошо.
Она не сдерживается:
– Возможно. Хотя я была против – ты помнишь?
– Ты не понимала положения дел.
– Чего такого я не понимала? С чего бы я не могла разобраться в ситуации? Разве не я сказала, что коли денег не хватает, я тоже пойду работать, и разве не ты ответил тогда вопросом: не хочу ли я тебя унизить? Этого я никак не хотела.
– А теперь бы не отказалась?
Ингрид берет паузу, сердце стучит в ушах, потом говорит:
– Тебя унижаю не я.
Он вскакивает, стоит, смотрит на нее, глаза злющие. Буравит ее взглядом, но ничего не говорит. Потом дергается в сторону телевизора, выключает его и широким шагом выходит из комнаты. Что ж теперь, думает Ингрид. Потом она слышит, как хлопает дверь пристройки, встает, подходит к окну и успевает увидеть, как он уходит по дороге.
Домой он возвращается ночью, пьяный в дым. Ингрид просыпается, ей кажется, будто в дом ломится огромный зверь. Посомневавшись, она встает, надевает халат, спускается в гостиную, оттуда на кухню. Он сидит за столом, уронив на него голову, так что лица ей не видно.
– Тебе бы лучше лечь, – говорит она негромко.
Он издает звук, будто силится ответить, но не может. Она обхватывает его, чтобы помочь подняться, говорит:
– Турбьерн, идем.
Он поднимает голову – та половина лица, что ближе к ней, залита кровью.
– Господи! Что ты с собой сделал?
Он кривит рот в ухмылке и передразнивает ее:
– Что ты с собой сделала?
– Турбьерн!
– Иди и ложись.
Она берет полотенце, смачивает его теплой водой и хочет стереть кровь. Он отталкивает ее:
– Иди ложись!
Она понимает, что это не порез, на взгляд кажется, будто он пропахал щекой по бетонной стене.
Она оставляет полотенце на столе и уходит. Потом лежит, ждет, но он не идет, и она незаметно для себя погружается в сон. Под утро он приползает, но так тихо, что она понимает, что не должна просыпаться.
* * *
– Что это было с отцом ночью? – спрашивает Унни.
– Хватил лишку и поцарапал лицо. Мы тебя разбудили?
– Он подрался?
– Больше похоже, что упал.
– Он как приедет, сразу завихривается.
– Это я могу понять.
– Потому что тут твоя вина, ты это хочешь сказать?
– Отец сейчас не в себе, ты же видишь.
– Из-за тебя? Да?
– Унни!
– Почему ты не хочешь поговорить со мной?
– Что ты имеешь в виду?
– То, что меня это тоже касается. Ты по своей глупости считаешь, что я ничего не понимаю. А на самом деле – это ты ничего не понимаешь! Блин!
– Не смей так выражаться!
– Хочу и буду! Почему мне нельзя разговаривать дома так, как я привыкла?! Или здесь вообще нельзя выражаться ясно? И почему ты не можешь объяснить, что у вас? Я бы хоть могла решить, как себя вести. Или мне и решать не положено, я ж соплячка!
– Что ты такое несешь?
– Ты прекрасно знаешь! Ты думаешь, я дура? Ты не хочешь вмешивать меня во все это, но хоть отдаешь себе отчет, каково мне? Или ты меня нарочно мучаешь?
– Замолчи!
– Нет, не замолчу, потому что мне надоело быть пай-девочкой, которой не положено рта раскрывать. Это такой же мой дом, как и твой. Мне тоже есть что сказать, а если нельзя – то и до свидания, я лучше свалю отсюда, а ты сиди тут со своими тайнами. Господи, мама, я же вижу, что между вами происходит, а ты вроде бы, чтобы оградить меня, говоришь: то, что ты видишь, – неправда. Мам, у тебя что, совсем головы нет? Я считала тебя умнее.
– Ты не можешь понять...
– Вот оно что, я не могу понять! Где мне, в моем-то сопливом возрасте! Тогда я тебе кое-что скажу: отец для тебя значит больше, чем я. Нет проблем, все понятно, но почему ты не можешь сказать это вслух? Чтобы я тоже могла что-то выбрать, а не...
– Это неправда. Это вообще нельзя сравнивать.
– Еще как можно. Но теперь тебе придется раз в жизни меня выслушать, потому что я не так глупа, чтобы не понимать, что говорю. Отец не хочет, чтобы ты выходила на работу, это при том, что его нет всю неделю, а тебе хочется работать. В отличие от него, я живу здесь постоянно, но я хочу, чтобы ты пошла работать, поскольку вижу, как тебе это важно. Отец думает только о себе, и ты это прекрасно знаешь, но тоже думаешь исключительно о нем. Отец не принимает тебя в расчет, но ты все равно подлаживаешься под него, а я – всего только дочка, эка важность, не хватало еще напрягаться говорить со мной. Знаешь, что я тебе скажу? Ты относишься ко мне так же, как отец относится к тебе.
Ингрид не отвечает. Унни встает, с грохотом отодвигает стул:
– Черт бы побрал всех этих родителей!
Потом она уходит, не забыв со всей силы хлопнуть дверью.
* * *
Турбьерн греется на солнце перед домом и смотрит на поля, которые он сдал в аренду. Ингрид стоит у окна в гостиной и смотрит на его спину. По дороге ковыляет Сиверт, он был в городе, ходил в церковь. Через пару часов Турбьерну возвращаться на стройку. Бедняга, думает, наверно, и какого черта я приезжал домой? – с внезапной жалостью понимает Ингрид. Крупный, здоровый верзила, а поди ж ты, какой слабак. Отпустить его, так ей совесть не позволяет, поэтому Ингрид решительно направляется к двери, распахивает ее – и замирает. Ну почему вечно я, вдруг обижается она, почему никогда не он? Но потом она все-таки наводит на себя дисциплину и спускается во двор. Молча встает с ним рядом. Ни о чем в такой ситуации не поболтаешь, а все слова вдруг кажутся ей непомерно значительными. Она отступает на несколько шагов, но недалеко, чтобы услышать, если он заговорит. Он долго молчит, потом разворачивается и уходит домой. Она семенит следом.
– Зачем ты так? – говорит она.
Он не отвечает.
– Ты хочешь, чтобы я отказалась от этого места?
Он не отвечает.
– Здорово свалить из дому, правда?
Тогда он поворачивается и смотрит на нее – ей делается страшно. Она останавливается, не идет за ним. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью.
Она остается на улице. Сначала она не может объяснить себе, что именно так напугало ее, только знает, что не надо попадаться ему на глаза; она обходит дом и спешит в свою дубраву. Тут, среди зеленых уже деревьев, ей открывается суть: он разлюбил меня. Просто больше он тебя не любит, объясняет она себе. Именно эта мысль почему-то никогда раньше не посещала ее, и она даже испытывает своего рода облегчение, что все объяснилось – поначалу.
Ингрид думала не возвращаться до его отъезда, но теперь она разворачивается и бредет домой.
Она опоздала, он ушел буквально минуту назад, часом раньше нужного времени. Она выходит из-за кустов и видит его внизу на дороге, она окликает его, дважды и так громко, что он не может не услышать, но он не оборачивается. Она звереет, бросается вдогонку и настигает его у моста перед большой дорогой; она запыхалась и не может вымолвить ни слова, зато он может и говорит:
– Если ты королева, то я – король.
И уходит, не оглянувшись. Она остается.
* * *
Вечером она затевает вафли, не совсем ясно понимая, что это на нее нашло. Радости, судя по ее виду, хлопоты ей не доставили, и сперва они, отец, она и Унни, сидят, не зная, что бы сказать. Потом тишина начинает давить, и они обмениваются ничего не значащими словами: приятности в воскресном ужине нет ни грана – на стол и сладости на нем легла тень Турбьерна. Вафли удались на славу, и отец, и Унни нахваливают их, но все сегодня горчит.
Внезапно Ингрид становится нестерпимо обидно, что Турбьерн ушел из дому так нехорошо, не по-людски; она выскакивает из-за стола, запирается в спальне, падает на кровать и разражается рыданиями. Она плачет долго, выплакивает слезы под сухую: ей жалко Турбьерна и себя жалко. Она лежит с сухими глазами и прислушивается к голосам в гостиной, они долетают как приглушенное, неразборчивое бормотание.
– Он сложил свою сумку и ушел, ни слова не сказав, – рассказывает Сиверт Унни. – Он стал спускаться по дороге, потом я услышал, как твоя мать окликнула его, потом я увидел, что она бежит за ним, а он идет как ни в чем не бывало – когда он скрылся за углом, она еще его не догнала, потом она тоже пропала из виду, а немного погодя вернулась, вот и все, что я знаю. Но ей плохо, я вижу.
Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:
– Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!
– Не вздумай! – говорит Унни. – Правда, Сиверт?
– У-у.
– Видишь? Даже не думай!
Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:
– Легко тебе говорить.
– Все равно, нас трое против одного.
– Трое?
– Да. Мы трое против одного отца.
– Унни, не надо.
– А что, неправда?
– Давай не будем об этом.
– Давай не будем об этом! – взвивается Унни. – Ясный перец! А самое лучшее – вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.
– Хватит.
– А почему? Это мое мнение!
– Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.
– Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как... как последний... а тут уже все надо спустить на тормозах.
– Не смей так говорить о собственном отце!
– Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?
Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:
– Сказала так сказала, весь умишко напоказ.
– Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.
– Довольно!
Унни вскакивает:
– Счастливо оставаться!
– Ты собралась на улицу?
– Да!
– В такое время?
– Да!
Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.
Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.
– Чего-то тебя плющит, – говорит Анна, – дела пришли?
– Пришли. Блин!
– У-у.
– А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?
– Но они ж не могут.
– Я знаю. Но если б?
– Удавилась.
– Вот именно.
Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:
– Бывай.
– Пока.
Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.
* * *
Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.
Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.
Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь – как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.
* * *
Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.
– Учи цены, – говорит он, – и смотри, что делает фру Хансен.
Она кивает, она сама признательность. До конца дня она зубрит цены и следит за Юрун Хансен, которая стоит за прилавком и продает хлеб и пирожные, это кажется нетрудно. Ингрид тоже пробует упаковать пирожные в коробку, это не так просто. Ближе к часу дня она продает два батона и четыре пирожных «наполеон» и чувствует себя счастливой.
Идут дни, Ингрид втягивается в работу, покупатели ее не раздражают, но от Турбьерна – ни слуху ни духу. Через две недели она начинает тревожиться. Она пишет ему письмо, но не отсылает его. Лето в разгаре, через три недели у Турбьерна отпуск, что тогда? Три дня погодя она пишет новое письмо. Она рассказывает, что ей нравится работа и она успевает управиться и по дому тоже. Заканчивает она словами: «Надеюсь, ты приедешь в пятницу. Нежный привет. Ингрид. P.S. Вовсе я не королева». Дурацкое письмо, сетует она, но отсылает его.
Он не приезжает и никак не объявляется. В воскресенье после обеда она поднимается в спальню и бросается на кровать. Спать она не хочет, она лежит и смотрит в потолок. Она ни о чем не думает, мысли являются и пропадают, не увлекая ее. Так же спонтанно перед глазами возникает равнина, пустая, ничем не примечательная, но она наступает на Ингрид, заползает в нее, заполоняет ее целиком, погружая в тоскливое одиночество: вдруг оно запускает маховик страха, беспощадного, как лавина, которая обрушивается на нее. Ингрид тщится выбраться и не может, так продолжается неизвестно сколько, потом Ингрид вскакивает, бежит в ванную, включает кран и плещет в лицо холодной водой.
Мысль о том, что она может сойти с ума, даже не закрадывалась ей в голову. Теперь, когда она смотрит на себя в зеркало над рукомойником, эта мысль пронзает ее.
Ингрид нравится в кондитерской, четыре с половиной часа за прилавком пролетают незаметно, и она получает 117 крон в день. Она не зарабатывала деньги девятнадцать последних лет и, впервые взяв в руки зарплату, она радуется, как ребенок. Душа поет! Ингрид бессильна с этим бороться, она летит домой на велосипеде и мурлычет себе под нос, но внезапно падает духом: этого Турбьерн не поймет никогда. Эта мысль как дегтем замутняет ее радость, но радость такая сама по себе чистая, что все черные мысли растворяются в ней.
Но возвращаются потом.
До его отпуска чуть больше недели, думает Ингрид, а вестей от него так и нет. Что бы это значило, прикидывает она, заранее настраиваясь на тяжелое. Она чувствует, что не сможет посмотреть ему в глаза как раньше, что будет вести себя, как человек с нечистой совестью.
Но получку я отдам ему, решает она. Не истрачу из этих денег ни эре, все пойдет в общий котел – на его счет.
Она все чаще спрашивает себя, любит ли она его, и отвечает то да, то нет. И оба ответа окутаны роем оговорок и сомнений.
Она часто возвращается к той мысли, что пришла ей в голову по дороге домой: что Турбьерн никогда ее не поймет. Так оно и есть, все отчетливее осознает она.
До начала его отпуска считанные дни, ее беспокойство взвинчивается, но приступы страха не повторяются.
1 2 3 4