.. И я не знаю, к чему привело бы меня все это, если бы
Вернел, наконец, не встал на моем пути.
Я не сразу осознал, что он загораживает мне проход, не сразу сумел
расслышать его голос. И только потом, когда наваждение схлынуло, вдруг
понял, что я вообще ничего не слышал, что все мое сознание заполнили
могучие и торжественные звуки - нет, не органа, а чего-то еще более
величественного. И вдруг наступила тишина, и в этой тишине я услышал
обеспокоенный голос Вернела:
- Что с тобой, тебе плохо?
- Нет, нет...- я покачал головой, огляделся по сторонам. И почувствовал
страшную, чудовищную усталость - и жар, который навалился со всех сторон.
Но снова повторил,- Нет, ничего.
- Пойдем скорее отсюда,- голос Вернела был полон беспокойства,- Так и
тепловой удар получить недолго.
Я не сопротивлялся, когда он, как ребенка, повел меня за руку из дворца.
Мне было плохо - наверное, я действительно перегрелся. На площади перед
дворцом Вернел усадил меня на стул под навесом, дал какую-то таблетку,
воды, включил охладитель и направил мне в лицо поток прохладного воздуха.
Это было блаженство - но в то же время мне по-прежнему было плохо. И я не
слишком четко помню, что было потом. Наверное, они пригнали прямо ко дворцу
джип - это было нетрудно, улица от ворот была достаточно широкой. Я помню
шум мотора, запах горячей смазки и раскаленное сиденье, до которого
поначалу больно было дотронуться, помню, как нас вдруг затрясло на ухабах -
наверное, когда джип выехал из города. Помню прохладу и полумрак комнаты,
куда меня поселили накануне, какую-то фигуру в белом халате - конечно,
доктора Сиренова, мы с ним потом даже подружились. И все, дальше я уснул.
Но сон мой был беспокоен. Сон мой был повторением яви.
Стоило мне закрыть глаза, как торжественные звуки вновь заполнили
сознание, и вновь поплыли перед глазами картины гипнотических узоров,
сотворенных Кьерром, и вновь я шел, не в силах оторвать от них взгляда. Но
путь мой был теперь мучителен, каждый шаг налитых свинцом ног давался с
величайшим трудом и причинял боль, солнце немилосердно жарило с вышины, и
сам воздух, казалось, сопротивлялся моему движению, обволакивая тело
невидимой, но вполне весомой и ощутимой вязкой субстанцией. И все же я не
мог позволить себе остановиться, я все шел и шел вперед, накручивая один за
другим круги вдоль стен сохраненного в моей памяти зала, и величественная
неземная музыка, звучащая торжественно и трагически, не оставляла в
сознании места для вопроса о том, куда и зачем я иду. Я двигался вперед, и
постепенно в чудовищных картинах, которые открывались передо мной, стали
возникать смысл и порядок, и - мне так казалось - я начал понимать что-то
чрезвычайно важное, без чего дальнейшая жизнь немыслима.
И вдруг я остановился.
Потому что прямо передо мной была пустота. Абсолютная, черная пустота.
Казалось, еще несколько шагов, еще несколько мгновений - и мне откроется,
наконец, высший смысл того, зачем я шел этим мучительным путем - но стена с
оставленными правителем Кьерром узорами, обрывалась в этой черноте, тонула
в ней, и не было никакой надежды найти ответ на непоставленный вопрос.
С этим ощущением полнейшей безнадежности я и проснулся.
Была глубокая ночь. Высокая луна светила в окно, высвечивая на полу
ровный прямоугольник. Я лежал на спине - обычно я никогда не сплю на спине
- и вслушивался в тишину. Тишина эта была такой, что поначалу мне
показалось, будто я оглох. Но стоило мне лишь шевельнуть рукой, положить ее
поверх простыни - и шуршание постельного белья наполнило мир грохотом. И
вдруг, столь же внезапно я ощутил запахи - легкое дуновение от кондиционера
несло в себе десятки различимых запахов. Все чувства мои, наверное, были
обострены до нечеловеческого предела, но я не мог понять, почему, зачем это
нужно. Состояние это было настолько мучительно, что какое-то время я даже
хотел вернуться в оставленный сон - как бы тяжко мне в этом сне ни было -
снова забыться и потерять ощущение реальности. Я даже закрыл глаза. Но
заснуть мне суждено не было.
Потому что сразу, лишь только я опустил веки, перед моим мысленным
взором открылся черный провал, увиденный во сне. Провал, который скрыл за
собой истину, познание которой было для меня почему-то жизненно необходимо.
И я сразу же понял, что мне необходимо сделать.
Не знаю, что руководило мною - мое ли собственное сознание, дух ли
давным-давно мертвого правителя Кьерра - но дальнейшие мои действия были
четкими и быстрыми. Так, будто я руководствовался давным-давно
разработанным и тщательно отрепетированным планом. Я открыл глаза, встал,
почти бесшумно оделся. Я уверен, что это было почти бесшумно - для моего
обостренного слуха каждый шорох казался грохотом. Потом я вышел в коридор,
осторожно прикрыл за собой дверь, с полминуты постоял, прижавшись к ней
спиной и вслушиваясь. Мои движения никого не потревожили. Все так же ровно
гудели кондиционеры - днем я вообще не слышал их гудения - доносился чей-то
храп из-за двери дальше по коридору, где-то шелестела на ветру бумажка -
наверное, на доске объявлений у входа. В окно в дальнем конце коридора
попадало достаточно лунного света - включать освещение я не стал. Я не
спеша двинулся к выходу. У двери на крюке висел фонарь - я взял его с
собой.
Но в пути он мне не потребовался. Луна давала достаточно света.
Через холм я шел той же дорогой, что и накануне утром вдвоем с Вернелом.
Он говорил, что здесь встречаются змеи, но я не видел ни одной. Я шел не
спеша, и луна светила мне в спину, и тень моя шла впереди, так что каждый
мой шаг был шагом в ее черноту. Но я ни разу не споткнулся и не оступился,
я шел, выключив сознание, как ходят лунатики, и тело мое само находило
наилучший путь.
Но я все помню.
И то, как с вершины Южного холма открылись освещенные луной развалины
Анангаро.
И то, как шагнул во мрак под Южными воротами.
И то, как совершенно неожиданно на месте провала, где когда-то выходил
фасадом на Кьядрог дом Менара, я увидел в лунном свете высокие колонны и
наглухо закрытые ставни на окнах, и каменную голову льва над входом - и
сердце заколотилось от самому мне непонятной ненависти, и сжались кулаки, и
я, наверное, даже зарычал от злобы. Но сквозь видение просвечивали звезды,
и наваждение отступило, и я двинулся дальше.
Так и дошел я, ни разу не сбившись с пути, до зала правителя Кьерра. И
только на пороге поймал себя на удивленной мысли, вернее, на каком-то
недоумении - зачем я здесь в этот час, что я здесь делаю? Но было уже
поздно - я переступил через высокий порог. Я снова был там, где много веком
назад воцарился злой дух Кьерра, я снова был в его власти. Остановиться я
уже не мог. Я включил фонарь и направил его на стену.
И снова начали разворачиваться передо мной безумные картины, вырезанные
в камне безумным правителем. И снова слух мой наполнился величественной
музыкой. И черный провал, вставший передо мной в кошмарном сне, сжался и
исчез, а то, что я видел теперь на его месте, наполнилось смыслом и ожило,
обступило меня со всех сторон.
- Менар!- прошептал я, содрогаясь от ненависти,- Менар!
От окон под высоким куполом зала, тянулись, исчезая за колоннами, столбы
солнечного света. Где-то там чирикали вездесущие воробьи - надо будет
приказать управителю выбросить гнезда проклятых птиц из щелей в основании
купола. Ах да, я уже приказывал это вчера, но посланный туда раб упал и
разбился, а остальные теперь боятся. Они боятся смерти больше, чем меня, но
я покажу им, что это ошибка. Они должны видеть в смерти только желанное но
недоступное избавление.
Но это не главное.
- Менар!- снова прорычал я сквозь зубы ненавистное имя.
В руках что-то было. Ну конечно, молоток и резец. Я взглянул на стену, у
которой только что работал, потом бросил инструменты прямо на пол перед
собой. Что толку во всем этом? Ничтожества, они никогда не поймут! Они не
посмеют понять! Но они запомнят. И долгие века будут содрогаться от
сотворенных мною жестокостей. А иные, самые ничтожные из всех, будут
восхищаться ими.
Но они запомнят и Менара.
И ее - но ее имени они не узнают никогда. Никто из живых не знает ее
имени, все, кто ее знал, уже мертвы. Как и человек, который на них донес. И
пусть они теперь гадают - они бессильны перед тем, что я совершил.
Только Менар, один только Менар сумел уйти от моего гнева!
Я быстро пересек зал, распахнул двери. Несколько рабов, ожидающих
поручений, скорчилось в поклонах на полу. Но сейчас мне было не до них - я
поднялся по лестнице на второй этаж и пошел прямиком к выходу. Стражники,
едва завидев меня, отступали в стенные ниши и застывали, стараясь даже не
дышать. Эти тоже боятся. Дурачье! Все меня боятся. Боятся и ненавидят. И
никто не любит - даже Рьег вчера на охоте зарычал на меня, и я приказал его
убить. Она сказала, что меня нельзя любить - неужели она была права? Но за
что, за что боги так прокляли меня?!
Я подошел к главным дверям дворца, и они стали медленно раскрываться.
Проклятые рабы!- но сейчас мне было не до них, сейчас они остались жить. Я
спустился по лестнице вниз, во двор, сел на Диггана, который уже стоял
наготове. Мохьерт с десятком из Золотой стражи был уже верхом и ждал
приказаний. Лицо его было непроницаемо, как всегда - но он тоже боялся! С
тех пор, как я приказал месяц назад четвертовать Курога, он тоже стал
бояться меня. Может, это и к лучшему - Мохьерт не из тех, кто может бояться
долго. Может, это он однажды ударит меня в спину и положит конец мученьям.
Если только я не прикажу казнить его раньше.
Я молча тронул Диггана, выехал в распахнутые ворота и пустил коня
вскачь. Я не оглянулся на стражу - если кто отстанет, то вечером будет
висеть перед воротами дворца. Это вечный порядок, и не я завел его. Этот
порядок оправдан и мудр, он сохранится и после моей смерти. Порядки,
которые завел я, бессмысленны, и они умрут вместе со мной. Но их запомнят,
им будут ужасаться и тысячи лет спустя, и никто не посмеет посмеяться надо
мной так, как это сделал Менар!
Кто-то не успел отскочить в сторону с моей дороги - но крик его
послышался уже сзади, из-под копыт стражи. Короткий крик - мучения его были
недолгими. Кто это был - раб, нищий, горожанин, богатый заезжий купец?
Безразлично - все они лишь пыль у моих ног. И никто, никто из них не
посмеет смеяться надо мной после моей смерти!
Когда Дигган вынес меня на Кьядрог, площадь была уже пуста - я приучил
их вовремя уходить с моей дороги. Если бы я приучил их раньше, если бы и
проклятый Менар боялся меня больше, чем смерти... Но он ускользнул от меня
в смерть не потому, что боялся. И оставил меня с пустыми руками и пустой
душой, и не дал насладиться местью. Бросаясь на острие своего проклятого
меча в своем проклятом доме, он не мог знать, что я уже послал воинов
схватить его - он ушел, наплевав на мой гнев, ушел совсем не потому, что
так захотел я. Проклятая площадь - я велю снести здесь все дома! Все до
единого!- но Кьядрог уже остался позади, и я скакал уже к Южным воротам.
Прочь из этого города, прочь из этой жизни...
У ворот толпились стражники - слишком много для обычного дня. Неужели
они уже решились? Ах нет, вспомнил, Тогерро докладывал несколько дней назад
о том, что это ничтожество Нандув сжег Тигорис и движется с войском в нашу
сторону. Сын пастуха, он думает, что сможет долго удержаться у власти.
Говорят, что он даже собирается завоевать весь мир - у него и желания
ничтожны. А я еще приказал ремонтировать стены, раздать оружие горожанам -
зачем? Что это может изменить? А гонец... Забыл, забыл про гонца. Надо было
приказать его казнить. А впрочем, плевать, так даже лучше - больше боятся
тогда, когда мои действия непредсказуемы.
Я выехал из ворот и погнал коня по Тигорской дороге. Вот
здесь, здесь все это и случилось. У этого проклятого высохшего
дерева - я прикажу его сжечь! И эти хижины - как мог я забыть,
что живущие в них тоже могли что-то видеть? Всесильные боги, за
что вы так наказали меня? Чем провинился я перед вами? Неужели
это такой страшный грех - мечтать о том, чтобы тебя любили?
Ее глаза... Ни у кого и никогда не видел я такого взгляда. Злой дух
Нукан направил меня той дорогой в тот роковой день. И она набирала воду у
источника, и подняла на меня взгляд, и улыбнулась... Ведьма! Она околдовала
меня! И той же ночью я вышел из города через тайный проход, и мы вдвоем с
Менаром поскакали туда. Тогда тоже светила полная луна... Почему тоже? О,
проклятая тварь, и этот туда же! Я изо всех сил ударил Диггана плеткой и
развернул почти на месте. Он чуть не свернул на ту тропинку, на ту самую,
по которой я как безумец не раз скакал ночами. Но нет, там, куда он хотел
меня принести, больше ничего нет. Там пустыня, и тот источник засыпан,
уничтожен. Я не был там, но я знаю. Они не осмелились бы ослушаться моего
приказа. Но Менар, которого я считал своим другом, своим единственным
другом - он узнал об этом раньше, чем мои воины успели схватить его. И мне
никогда, никогда не узнать теперь, правды ли сказала она мне той ночью!
Никогда, никогда! Проклятый Менар, ну чем я хуже тебя, ну почему меня
нельзя любить?! И я пришпорил Диггана и погнал его вскачь, не разбирая
дороги, прочь от людей, прочь от стражи, которая не сегодня-завтра
набросится на меня сзади и порубит на куски, туда, к голым вершинам холмов,
туда, где я могу остаться один. Какие-то ветви хлестали меня по лицу, и я
выхватил меч и стал рубить все подряд, все, что вставало мне поперек пути.
И вдруг в глазах у меня потемнело. И я очнулся.
Я стоял, тяжело дыша, на вершине какого-то холма. Сердце безумно
колотилось в груди, не хватало воздуха, и ноги дрожали от усталости и
напряжения. А в руке - в руке моей была какая-то алюминиевая трубка, вся
изогнутая и помятая, как будто ей долго-долго колотили по камням. Да так и
было, наверное, ведь в своем безумии, передавшемся мне через века от
безумного правителя Кьерра, я вырвал одну из стоек, что поддерживали тент у
входа во дворец, и крушил ею все подряд на своем пути. Хорошо еще, что я
пришел в себя раньше, чем мне встретился хоть кто-нибудь живой, а не тени
из далекого прошлого. Но я, наверное, наделал шуму: оглядевшись, я увидел,
как со стороны лагеря - отсюда до него было километра полтора, и он теперь
был ярко освещен, как вечером, перед отбоем - в мою сторону едет с
зажженными фарами джип. Собственно, только пляшущий свет его фар и был
различим во тьме под холмом.
Я отбросил в сторону алюминиевую трубку и опустился на землю. Сил для
того, чтобы стоять, у меня больше не было.
Я больше не входил во дворец. Не думаю, чтобы безумие Кьерра снова
вселилось бы в меня - слишком велико было потрясение от первого раза,
слишком сильно изменило оно мой взгляд на жизнь. Но я чувствовал, что и
Вернел, и остальные очень беспокоятся за меня, и не хотел волновать их без
нужды. И мне не нужно было возвращаться в тот зал, чтобы увидеть снова его
- каменная резьба навеки застыла в моей памяти. Правитель Кьерр думал, что
сумел скрыть навеки, потопив в крови, свое горе и свое унижение - но помимо
своей воли собственными руками он сотворил каменные письмена, которые мое
сознание сумело прочесть спустя многие столетия. Лишь потому, что и сам я
был в состоянии, во многом сходным с тем, которое двигало его руками, когда
он покрывал узорами стены своего зала. И сам я тоже способен был отправить
в неведомое будущее столь же страшное послание - я вспомнил картину,
которую писал накануне поездки к Вернелу. Мы с Кьерром оказались в чем-то
очень близки, несмотря на все разделявшее нас время, несмотря на разницу в
нашем воспитании, поведении, в нашем культурном окружении. Мы оказались
близки в чем-то очень глубинном - и потому я смог прочитать его невольное
послание. И потому кто-то еще сможет прочитать и мое послание, если я его
не уничтожу собственными руками.
От одной мысли об этом мне становится не по себе. И не дает мне покоя
страшный вопрос - почему зло, посеянное когда-то, оказывается столь
сильным, что способно преодолеть столетия? Почему постижение и сотворение
добра всегда требует усилий, а зло вырывается на свободу само по себе? И
есть ли у нас надежда устоять против этого зла?
- - -

1 2 3