Лес - да и всякая вообще жизнь -
кончился у подножия первых же холмов, и, отвезя вездеход на несколько
сотен метров от его границы, я, наконец, остановился. Если бы не
Гребнев, до сих пор лежащий без сознания в соседнем кресле, я тут же
заснул бы в полном изнеможении. Но его необходимо было привести в
чувство, и это придало мне сил.
Я полжил в рот сразу две таблетки стимулятора, немного подождал, пока
они начнут действовать, потом достал из аптечкм иньектор и, расстегнув
защитную форму, приложил его к плечу Гребнева. Минут пять, наверное,
ничего не происходило, но, когда мне стало уже по-настоящему страшно,
он вдруг открыл глаза и попытался встать. Тело все еще не слушалось
его, и он только еще больше сьехал вниз. Тогда он повернул голову в
мою сторону, отыскал меня глазами и попытался сказать что-то. Я
нагнулся ниже, но не смог разобрать ни слова. Губы его шевелились
почти беззучно, и он, наконец, оставил свои попытки и долго - минут
пять - сидел не шевелясь, закусив нижнюю губу и шумно, со стоном
выдыхая воздух. Потом приоткрыл рот, вздохнул и сказал сиплым голосом:
- Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.
Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дернулся в сторону
и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что
действительно чуть не ударил его снова. Впервые в жизни я применил
сегодня обездвиживающий прием против живого человека, не манекена, и
вот, оказывается, готов был снова ударить его. Достаточно начать,
достаточно хоть раз совершить что-то, противное прежде твоей
человеческой природе, чтобы повторить это потом во второй, в третий
раз оказалось совсем нетрудно. Достаточно только начать...
- Думай что угодно, - сказал я через силу, не глядя на него, - Это
теперь ничего не изменит.
Солнце - уже оранжевое - опустилось к самому горизонту. Кончался мой
четвертый день на Кабенге - самый тяжелый день в моей жизни. И я вдруг
понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда
не будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему,
что было раньше, и то, что я продолжал существовать, не означало, что
я его пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим
человеком, и как бы я ни пытался, поступки мои, совершенные за этот
день, никогда нельзя будет оправдать с позиций того человека, каким я
был еще накануне. Предательству нет и не может быть оправдания, и
наивно думать, что я хоть когда-нибудь сумею найти оправдания для себя
самого, если не способен оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы
стать предателем, достаточно предать один раз, и я вдруг поймал себя
на чудовищной мысли, что мне лучше было бы остаться одному, чтобы не
пришлось ни перед кем оправдываться. И эта мысль, само ее зарождение,
сама ее возможность - я прекрасно понимал это - была самой страшной
расплатой за предательство. Теперь каждый человек, пусть даже и не
знает он ничего о том, что мне пришлось совершить, самим своим
присутствием будет напоминать мне о том, что я сделал. И не было
оправдания в том, что не сделать этого тоже означало совершить
предательство.
Мы, оказываемся, живем в жестокое время.
Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем глаза я
видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись, уселся в
нормальное положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он
собирается делать, да и не хотел знать. Я впал в какое-то забытье,
заснул с открытыми глазами, и, быть может, мне лишь снилось все это.
Во всяком случае, я не помнил, как и когда скрылось за горизонтом
солнце, мне казалось, что оно все так же неподвижно висит над
торчащими из вершины недалекого холма острыми скалами и светит мне в
левый глаз. И я удивился, когда вдруг увидел, что кругом совершенно
темно, а на небе над нами горят яркие звезды.
Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в кабине почти не
было - лишь отсветы от немногих горящих на пульте индикаторов - и я
видел только его темный силуэт на фоне звездного неба. Он о чем-то
спрашивал, но смысл его слов до меня дошел не сразу, да и самих слов я
поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал мое забытье:
- ...слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор...
Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове, и я
хотел прокричать ему, чтобы он замолчал сейчас же - но крика не
получилось. И я лишь просипел громким шепотом:
- Замолчи...
Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришел в себя.
Я потянулся к пульту, включил освещение кабины. Налил себе воды,
выпил. Сразу стало легче. Он все так же молча стоял рядом, нависая
надо мной всем своим двухметровым ростом.
- Что ты хотел? - спросил я его.
- Надо ехать, инспектор.
- Куда?
- Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их вот так. Вы же сами
потом не простите себе этого.
Удивительно, он, оказывается, еще думал о моей душе.
- Ты садись, - сказал я ему, и он послушно сел на свое место. Он
прочитал мою карточку, где было сказано все - и то, что мне обязаны
оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего
задания мог потребовать черезвычайных действий, и то, что я должен был
любой - любой, там подчеркивалось это - ценой уцелеть и донести
полученную информацию до Академии, и то даже, что в случае
необходимости я мог сместить и заменить любого из сотрудников на
Кабенге, вплоть до начальника базы, что я мог располагать на планете
абсолютной властью - и он ничего не понял.
Мой документ ни в чем не убедил его просто потому, что он оправдывал
поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг
поймал себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нем не было и не
могло быть той ущербности, что позволила мне пережить этот день.
Потому что он никогда не смог бы работать у Зигмунда.
Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему все.
- Мы не можем вернуться, - сказал я ему, - Я обязан выполнить задание.
И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я
вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.
- Это вы интересно говорите, - сказал он, не глядя в мою сторону, -
Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так
получается? Но почему же тогда мы-то живы? - я ничего ему не ответил,
и он продолжил, - Я же все видел - зачем вы лишили их связи в такое
время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно
было, чтобы вместо вас погибали другие?
- Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы
нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают
нас погибшими - а значит, у них больше шансов на спасение.
- Считают погибшими? Вы уверены в этом? - он нагнулся к пульту,
попытался что-то сделать с сенсорной панелью, потом резко обернулся ко
мне, - Верните мне управление! - заорал он вдруг так, что даже уши
заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и снова закричал,
- Верните мне управление!
Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не
потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что мне
было безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил руку и рухнул в
кресло, закрыв лицо руками.
Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил меня - не
своим, каким-то совершенно потерянным голосом:
- Почему вы можете ударить, а я - нет? Почему?
Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще ничего не
хотел.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил.
Наверное, я опять забылся, и опять к действительности меня вернули его
слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с
собой, едко, желчно, и лицо его - я хорошо видел это - было искажено
какой-то презрительной гримасой.
- Академия называется, - говорил он, - Высшая инстанция. Теперь мне
понятно, почему все к чертям катится. Почему кругом, куда ни глянь,
невесть что творится, а по документам все гладко. Академия... Чего уж
тут ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда все
понятно, - он повернулся в мою сторону и заговорил уже, глядя мне
прямо в глаза, - Хорошее задание - любой ценой спасти свою шкуру.
Уцелеть, когда катастрофа надвигается, когда сами же вы в этом во всем
виноваты. Пусть другие за все платят, так?
- Думай что хочешь, - спорить с ним мне не хотелось.
- Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне
так просто, как Панкерту, рот не заткнете.
- Причем здесь Панкерт? - впервые удивился я. Откуда он знает
Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? - Кто
затыкал ему рот?
- Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе
тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы
такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не
смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и
работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня
успокоить сумеете? Ну не надейтесь!
- Слушай, ты, сопляк, - сказал я совершенно спокойно. Просто потому,
наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся, что стоит мне хоть
повысить голос, и я могу сорваться. - Ведь нельзя же без конца бить и
бить человека по больному, даже если человек этот дошел уже до того,
что сам себя стал презирать, - Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь
ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе,
чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас
разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только
из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт
передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! - все-таки не выдержал и
сорвался на крик я.
- Что? - спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом
бесконечно удивленного человека, - Какого доклада? Когда он мог вам
его передать?
- Около двух месяцев назад.
Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал
от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:
- Этого не может быть.
- Почему?
- Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих
глазах.
ЭПИЛОГ
По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей жизни здесь все
это превратилось в прочную привычку, и я по пальцам мог пересчитать
случаи, когда мне не удавалось ей следовать. Я прилетел вскоре после
полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой
флаер на крыше склада и загружал его продуктами и необходимыми вещами
на предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать этого,
воспользовавшись услугами Службы Доставки, но тогда пришлось бы
признать, что истинной причиной моих еженедельных визитов было желание
провести вечер в компании доктора Кастера и его жены, а мне почему-то
даже себе самому не хотелось признаваться в том, насколько высоко
ценил я возможность общения с ними.
Закончив дела на складе, я летел к набережной, сажал флаер на площадке
перед "Феррико" - единственным кафе в Оронко, названным так в честь
основателя поселка - поднимался на террасу и шел к самому дальнему от
входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не занимал этот столик по
четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не
бывало. Я садился лицом к озеру и заказывал чашечку кофе. Климат в
Оронко на редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда
бывают и проливные дожди, и сильные ветры, к полудню все обычно
заканчивается, небо очищается, и можно спокойно сидеть на открытой
террасе, смотреть, как солнце постепенно опускается все ниже и ниже к
воде, и ни о чем не думать. Однообразие совсем не угнетало меня.
Наоборот, оно как бы создавало прочный фундамент моей жизни, и мне не
хотелось ничего менять в устоявшемся ее укладе.
Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже через полтора,
если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти годы
он не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще - это в тот
день, когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на
набережной и поднимал в знак приветствия руку. Он появлялся не со
стороны клиники, потому что, даже если ему и случалось там
задержаться, неизменно заскакивал домой за своими старинными,
выточенными из настоящего дерева, шахматами. Нес он их всегда под
мышкой левой руки без каких-либо особых предосторожностей и даже раза
два на моей памяти ронял доску на землю и рассыпал фигуры. Это не
значило, что он не ценил их - просто он считал, что старинная вещь
живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.
Он садился напротив меня, мы чинно обменивались приветствиями и,
заказав по чашечке кофе - для меня это была всегда вторая чашечка -
принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо изучить
друг друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой
очередной ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами
каждой партии. Мы даже выработали свой условный язык с ничего не
значащими для постороннего - а порой уже и для нас самих - словами и
выражениями, на котором разговаривали во время игры. До того, как
солнце тонуло в водах озера, мы успевали сыграть четыре, иногда пять
партий. Но лишь только зажигались огни на террасе - кафе "Феррико"
вообще на редкость старомодно, в нем не установлено даже стандартной
имидж-аппаратуры, я не могу сказать, чтобы мне это не нравилось -
игра наша заканчивалась. Появилась Ланга, жена доктора Кастера, мы
заказывали ужин и долго сидели, ведя неспешные разговоры о
происшествиях минувшей недели и планах на ближайшее будущее. Мы
никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко и его
ближайших окресностей. Не знаю, что заставляло семью Кастеров так
ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я
стремился полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне
это удавалось.
Потом мы, наконец, поднимались - кафе к тому времени уже совершенно
пустело - доктор Кастер брал под мышку свои шахматы, и мы выходили на
набережную. Ночное небо над Оронко всегда ясное, и даже когда нет на
нем ни одной из лун, яркие звезды дают достаточно света. Минут десять
мы стояли, молча глядя на озеро и прислушиваясь к плеску волн у наших
ног, потом прощались и расходились в разные стороны - доктор Кастер с
женой направо, а я налево, к своему флаеру. Мы не уговаривались о
следующей встрече, мы знали, что через неделю все повторится.
В тот четверг заведенный порядок был нарушен.
Я задержался на складе, подбирая стимулятор для своей живой изгороди.
В последние годы в ближнем лесу развелось множество лионок, они
умудрились прогрызть в изгороди массу ходов и изрядно подпортили ее
внешний вид, не говоря уже о тех безобразиях, что они вытворяли ночами
на лужайке перед домом. Всякому терпению приходит конец, и я решил в
конце концов, что моей изгороди совсем не помешают острые шипы.
Оказалось, однако, что в таком решении я был не первым, все запасы
нужного стимулятора были уже исчерпаны, и мне пришлось с полчаса
повозиться, настраивая синтезатор, а потом ждать, пока он наработает
два пакета нужного мне порошка. Мне очень не хотелось нарушать
заведенный порядок, да и доктор Кастер, я знал, был бы очень
раздосадован, не застав меня на месте, и потому я спешил. Тот, кто за
долгие годы жизни приобрел множество привычек - даже таких, которые я
увидел, что оказаться первым за нашим столиком мне на этот раз не
удалось. Но досада моя еще больше возросла, когда, подойдя ближе, я
обнаружил, что человек, сидевший спиной ко входу на моем обычном
месте, не был доктором Кастером.
Я уже многие годы вел уединенный образ жизни, стараясь до минимума
свести свои контакты с другими людьми, и то, что теперь мне предстоял
разговор с кем-то посторонним, не входящим в узкий круг моих здешних
знакомых, совсем не улучшило мое настроение. Лица человека, который
дожидался меня, я не видел, но он явно не был местным. Даже обычный
для этих мест белый костюм и белая шапочка с козырьком, что лежала на
столе у его левого локтя, не делали его похожим на местного жителя -
когда долгое время живешь в одной местности, как-то неосознанно
начинаешь выделять всех, кто приехал издалека. Он сидел здесь, видимо,
уже давно - рядом с ним стояла пустая чашечка из-под кофе - и
несомненно дожидался меня. Это я понял сразу, другого обьяснения его
присутствию за столиком быть не могло. Ведь, если бы он был простым
приезжим, случайно забредшим в "Феррико", его несомненно предупредили
бы, что это место занимать не следует. А если бы ему нужен был доктор
Кастер, то для этого незачем было приходить в кафе - доктора
гораздо легче было бы застать в клинике или, на худой конец, дома.
Человек этот ждал меня, и мне это очень не нравилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
кончился у подножия первых же холмов, и, отвезя вездеход на несколько
сотен метров от его границы, я, наконец, остановился. Если бы не
Гребнев, до сих пор лежащий без сознания в соседнем кресле, я тут же
заснул бы в полном изнеможении. Но его необходимо было привести в
чувство, и это придало мне сил.
Я полжил в рот сразу две таблетки стимулятора, немного подождал, пока
они начнут действовать, потом достал из аптечкм иньектор и, расстегнув
защитную форму, приложил его к плечу Гребнева. Минут пять, наверное,
ничего не происходило, но, когда мне стало уже по-настоящему страшно,
он вдруг открыл глаза и попытался встать. Тело все еще не слушалось
его, и он только еще больше сьехал вниз. Тогда он повернул голову в
мою сторону, отыскал меня глазами и попытался сказать что-то. Я
нагнулся ниже, но не смог разобрать ни слова. Губы его шевелились
почти беззучно, и он, наконец, оставил свои попытки и долго - минут
пять - сидел не шевелясь, закусив нижнюю губу и шумно, со стоном
выдыхая воздух. Потом приоткрыл рот, вздохнул и сказал сиплым голосом:
- Значит, струсил, инспектор. Бежать решил.
Я, наверное, изменился в лице, потому что он вдруг дернулся в сторону
и приподнял руку, как бы ожидая удара. И я понял тогда, что
действительно чуть не ударил его снова. Впервые в жизни я применил
сегодня обездвиживающий прием против живого человека, не манекена, и
вот, оказывается, готов был снова ударить его. Достаточно начать,
достаточно хоть раз совершить что-то, противное прежде твоей
человеческой природе, чтобы повторить это потом во второй, в третий
раз оказалось совсем нетрудно. Достаточно только начать...
- Думай что угодно, - сказал я через силу, не глядя на него, - Это
теперь ничего не изменит.
Солнце - уже оранжевое - опустилось к самому горизонту. Кончался мой
четвертый день на Кабенге - самый тяжелый день в моей жизни. И я вдруг
понял, что как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, она уже никогда
не будет такой, как прежде. Сегодняшний день положил границу всему,
что было раньше, и то, что я продолжал существовать, не означало, что
я его пережил. Потому что за этот день я стал совершенно другим
человеком, и как бы я ни пытался, поступки мои, совершенные за этот
день, никогда нельзя будет оправдать с позиций того человека, каким я
был еще накануне. Предательству нет и не может быть оправдания, и
наивно думать, что я хоть когда-нибудь сумею найти оправдания для себя
самого, если не способен оправдаться даже перед этим мальчишкой. Чтобы
стать предателем, достаточно предать один раз, и я вдруг поймал себя
на чудовищной мысли, что мне лучше было бы остаться одному, чтобы не
пришлось ни перед кем оправдываться. И эта мысль, само ее зарождение,
сама ее возможность - я прекрасно понимал это - была самой страшной
расплатой за предательство. Теперь каждый человек, пусть даже и не
знает он ничего о том, что мне пришлось совершить, самим своим
присутствием будет напоминать мне о том, что я сделал. И не было
оправдания в том, что не сделать этого тоже означало совершить
предательство.
Мы, оказываемся, живем в жестокое время.
Гребнев, сидевший до сих пор неподвижно, зашевелился. Краем глаза я
видел, как он расстегнул фиксатор и, приподнявшись, уселся в
нормальное положение. На меня он не смотрел. Я не знал, что он
собирается делать, да и не хотел знать. Я впал в какое-то забытье,
заснул с открытыми глазами, и, быть может, мне лишь снилось все это.
Во всяком случае, я не помнил, как и когда скрылось за горизонтом
солнце, мне казалось, что оно все так же неподвижно висит над
торчащими из вершины недалекого холма острыми скалами и светит мне в
левый глаз. И я удивился, когда вдруг увидел, что кругом совершенно
темно, а на небе над нами горят яркие звезды.
Гребнев, разбудивший меня, стоял совсем рядом. Света в кабине почти не
было - лишь отсветы от немногих горящих на пульте индикаторов - и я
видел только его темный силуэт на фоне звездного неба. Он о чем-то
спрашивал, но смысл его слов до меня дошел не сразу, да и самих слов я
поначалу совершенно не слышал. Наконец, голос его прорвал мое забытье:
- ...слышите меня? Инспектор, вы слышите меня? Инспектор...
Он говорил слишком громко, слова его гулко отдавались в голове, и я
хотел прокричать ему, чтобы он замолчал сейчас же - но крика не
получилось. И я лишь просипел громким шепотом:
- Замолчи...
Он услышал. Стало тихо. Я полностью пришел в себя.
Я потянулся к пульту, включил освещение кабины. Налил себе воды,
выпил. Сразу стало легче. Он все так же молча стоял рядом, нависая
надо мной всем своим двухметровым ростом.
- Что ты хотел? - спросил я его.
- Надо ехать, инспектор.
- Куда?
- Назад, на биостанцию. Поймите, нельзя бросать их вот так. Вы же сами
потом не простите себе этого.
Удивительно, он, оказывается, еще думал о моей душе.
- Ты садись, - сказал я ему, и он послушно сел на свое место. Он
прочитал мою карточку, где было сказано все - и то, что мне обязаны
оказывать содействие все без исключения, и то, что характер моего
задания мог потребовать черезвычайных действий, и то, что я должен был
любой - любой, там подчеркивалось это - ценой уцелеть и донести
полученную информацию до Академии, и то даже, что в случае
необходимости я мог сместить и заменить любого из сотрудников на
Кабенге, вплоть до начальника базы, что я мог располагать на планете
абсолютной властью - и он ничего не понял.
Мой документ ни в чем не убедил его просто потому, что он оправдывал
поступки, которые в его глазах были недостойны человека. И я вдруг
поймал себя на мысли, что завидую ему. Потому что в нем не было и не
могло быть той ущербности, что позволила мне пережить этот день.
Потому что он никогда не смог бы работать у Зигмунда.
Он не понял бы меня, даже если бы я смог рассказать ему все.
- Мы не можем вернуться, - сказал я ему, - Я обязан выполнить задание.
И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я
вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.
- Это вы интересно говорите, - сказал он, не глядя в мою сторону, -
Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так
получается? Но почему же тогда мы-то живы? - я ничего ему не ответил,
и он продолжил, - Я же все видел - зачем вы лишили их связи в такое
время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно
было, чтобы вместо вас погибали другие?
- Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы
нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают
нас погибшими - а значит, у них больше шансов на спасение.
- Считают погибшими? Вы уверены в этом? - он нагнулся к пульту,
попытался что-то сделать с сенсорной панелью, потом резко обернулся ко
мне, - Верните мне управление! - заорал он вдруг так, что даже уши
заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и снова закричал,
- Верните мне управление!
Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не
потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что мне
было безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил руку и рухнул в
кресло, закрыв лицо руками.
Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил меня - не
своим, каким-то совершенно потерянным голосом:
- Почему вы можете ударить, а я - нет? Почему?
Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще ничего не
хотел.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил.
Наверное, я опять забылся, и опять к действительности меня вернули его
слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с
собой, едко, желчно, и лицо его - я хорошо видел это - было искажено
какой-то презрительной гримасой.
- Академия называется, - говорил он, - Высшая инстанция. Теперь мне
понятно, почему все к чертям катится. Почему кругом, куда ни глянь,
невесть что творится, а по документам все гладко. Академия... Чего уж
тут ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда все
понятно, - он повернулся в мою сторону и заговорил уже, глядя мне
прямо в глаза, - Хорошее задание - любой ценой спасти свою шкуру.
Уцелеть, когда катастрофа надвигается, когда сами же вы в этом во всем
виноваты. Пусть другие за все платят, так?
- Думай что хочешь, - спорить с ним мне не хотелось.
- Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне
так просто, как Панкерту, рот не заткнете.
- Причем здесь Панкерт? - впервые удивился я. Откуда он знает
Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? - Кто
затыкал ему рот?
- Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе
тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы
такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не
смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и
работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня
успокоить сумеете? Ну не надейтесь!
- Слушай, ты, сопляк, - сказал я совершенно спокойно. Просто потому,
наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся, что стоит мне хоть
повысить голос, и я могу сорваться. - Ведь нельзя же без конца бить и
бить человека по больному, даже если человек этот дошел уже до того,
что сам себя стал презирать, - Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь
ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе,
чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас
разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только
из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт
передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! - все-таки не выдержал и
сорвался на крик я.
- Что? - спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом
бесконечно удивленного человека, - Какого доклада? Когда он мог вам
его передать?
- Около двух месяцев назад.
Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал
от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:
- Этого не может быть.
- Почему?
- Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих
глазах.
ЭПИЛОГ
По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей жизни здесь все
это превратилось в прочную привычку, и я по пальцам мог пересчитать
случаи, когда мне не удавалось ей следовать. Я прилетел вскоре после
полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой
флаер на крыше склада и загружал его продуктами и необходимыми вещами
на предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать этого,
воспользовавшись услугами Службы Доставки, но тогда пришлось бы
признать, что истинной причиной моих еженедельных визитов было желание
провести вечер в компании доктора Кастера и его жены, а мне почему-то
даже себе самому не хотелось признаваться в том, насколько высоко
ценил я возможность общения с ними.
Закончив дела на складе, я летел к набережной, сажал флаер на площадке
перед "Феррико" - единственным кафе в Оронко, названным так в честь
основателя поселка - поднимался на террасу и шел к самому дальнему от
входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не занимал этот столик по
четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не
бывало. Я садился лицом к озеру и заказывал чашечку кофе. Климат в
Оронко на редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда
бывают и проливные дожди, и сильные ветры, к полудню все обычно
заканчивается, небо очищается, и можно спокойно сидеть на открытой
террасе, смотреть, как солнце постепенно опускается все ниже и ниже к
воде, и ни о чем не думать. Однообразие совсем не угнетало меня.
Наоборот, оно как бы создавало прочный фундамент моей жизни, и мне не
хотелось ничего менять в устоявшемся ее укладе.
Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже через полтора,
если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти годы
он не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще - это в тот
день, когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на
набережной и поднимал в знак приветствия руку. Он появлялся не со
стороны клиники, потому что, даже если ему и случалось там
задержаться, неизменно заскакивал домой за своими старинными,
выточенными из настоящего дерева, шахматами. Нес он их всегда под
мышкой левой руки без каких-либо особых предосторожностей и даже раза
два на моей памяти ронял доску на землю и рассыпал фигуры. Это не
значило, что он не ценил их - просто он считал, что старинная вещь
живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.
Он садился напротив меня, мы чинно обменивались приветствиями и,
заказав по чашечке кофе - для меня это была всегда вторая чашечка -
принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо изучить
друг друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой
очередной ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами
каждой партии. Мы даже выработали свой условный язык с ничего не
значащими для постороннего - а порой уже и для нас самих - словами и
выражениями, на котором разговаривали во время игры. До того, как
солнце тонуло в водах озера, мы успевали сыграть четыре, иногда пять
партий. Но лишь только зажигались огни на террасе - кафе "Феррико"
вообще на редкость старомодно, в нем не установлено даже стандартной
имидж-аппаратуры, я не могу сказать, чтобы мне это не нравилось -
игра наша заканчивалась. Появилась Ланга, жена доктора Кастера, мы
заказывали ужин и долго сидели, ведя неспешные разговоры о
происшествиях минувшей недели и планах на ближайшее будущее. Мы
никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко и его
ближайших окресностей. Не знаю, что заставляло семью Кастеров так
ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я
стремился полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне
это удавалось.
Потом мы, наконец, поднимались - кафе к тому времени уже совершенно
пустело - доктор Кастер брал под мышку свои шахматы, и мы выходили на
набережную. Ночное небо над Оронко всегда ясное, и даже когда нет на
нем ни одной из лун, яркие звезды дают достаточно света. Минут десять
мы стояли, молча глядя на озеро и прислушиваясь к плеску волн у наших
ног, потом прощались и расходились в разные стороны - доктор Кастер с
женой направо, а я налево, к своему флаеру. Мы не уговаривались о
следующей встрече, мы знали, что через неделю все повторится.
В тот четверг заведенный порядок был нарушен.
Я задержался на складе, подбирая стимулятор для своей живой изгороди.
В последние годы в ближнем лесу развелось множество лионок, они
умудрились прогрызть в изгороди массу ходов и изрядно подпортили ее
внешний вид, не говоря уже о тех безобразиях, что они вытворяли ночами
на лужайке перед домом. Всякому терпению приходит конец, и я решил в
конце концов, что моей изгороди совсем не помешают острые шипы.
Оказалось, однако, что в таком решении я был не первым, все запасы
нужного стимулятора были уже исчерпаны, и мне пришлось с полчаса
повозиться, настраивая синтезатор, а потом ждать, пока он наработает
два пакета нужного мне порошка. Мне очень не хотелось нарушать
заведенный порядок, да и доктор Кастер, я знал, был бы очень
раздосадован, не застав меня на месте, и потому я спешил. Тот, кто за
долгие годы жизни приобрел множество привычек - даже таких, которые я
увидел, что оказаться первым за нашим столиком мне на этот раз не
удалось. Но досада моя еще больше возросла, когда, подойдя ближе, я
обнаружил, что человек, сидевший спиной ко входу на моем обычном
месте, не был доктором Кастером.
Я уже многие годы вел уединенный образ жизни, стараясь до минимума
свести свои контакты с другими людьми, и то, что теперь мне предстоял
разговор с кем-то посторонним, не входящим в узкий круг моих здешних
знакомых, совсем не улучшило мое настроение. Лица человека, который
дожидался меня, я не видел, но он явно не был местным. Даже обычный
для этих мест белый костюм и белая шапочка с козырьком, что лежала на
столе у его левого локтя, не делали его похожим на местного жителя -
когда долгое время живешь в одной местности, как-то неосознанно
начинаешь выделять всех, кто приехал издалека. Он сидел здесь, видимо,
уже давно - рядом с ним стояла пустая чашечка из-под кофе - и
несомненно дожидался меня. Это я понял сразу, другого обьяснения его
присутствию за столиком быть не могло. Ведь, если бы он был простым
приезжим, случайно забредшим в "Феррико", его несомненно предупредили
бы, что это место занимать не следует. А если бы ему нужен был доктор
Кастер, то для этого незачем было приходить в кафе - доктора
гораздо легче было бы застать в клинике или, на худой конец, дома.
Человек этот ждал меня, и мне это очень не нравилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22