Так и получилось в России — уродливый рынок. Ведь никто так и не объяснил — почему только? — что продукты при Гайдаре появились в магазинах не потому, что их вдруг, буквально за две-три недели стало больше (откуда бы им появиться за две-три недели?), а просто потому, что денег у людей стало меньше, что Гайдар построил рынок без денег, что если прежде (всегда!) товары уходили из магазинов с черного хода, то теперь черным ходом для людей стал сам вход в магазин — вот и все!
А когда Гайдар увидел (как не увидеть?), что единственное достижение его реформ — это рынок без денег (то есть нечто несусветное с точки зрения экономики), он так же лихорадочно, спасая прежде всего самого себя разумеется, начал создавать «людей с деньгами», то есть объявил приватизацию.
Весь мир опять разинул рты.
Канадский клуб «Ванкувер кэнакс» купил хоккеиста Павла Буре за 25 миллионов долларов, да и то временно — на пять лет. А Новороссийский морской порт со всеми его терминалами Гайдар приватизировал за 22,5 миллиона долларов, то есть за 0,89 клюшки Буре. А вот другие расценки:
— завод «Красное Сормово» в Нижнем — 21 миллион долларов, или 0,84 клюшки,
— кондитерская фабрика «Красный Октябрь» — 21,055 миллиона долларов, или 0,85 клюшки,
— Северное морское пароходство — 3 миллиона долларов, или 0,12 клюшки,
— Горьковский автомобильный завод (100 тысяч рабочих) — 25 миллионов долларов, или одна клюшка Буре — и т.д. и т.д.
Да, осенью 91-го в России были пустые магазины, но не было голода, работали рынки, у людей ещё оставались какие-то деньги, пусть не много, но они были, а после «обыкновенного чуда» Гайдара в магазинах появилось абсолютно все и — начался голод, то есть пришла смерть.
В 92-м, впервые после Великой Отечественной, население только в Российской Федерации сократилось на семьсот тысяч человек. В следующем году наша страна потеряет уже миллион людей. С 93-го население России будет каждый год уменьшаться в среднем на миллион человек, а 98-й, после обвала в августе, станет самым ужасным — миллион двести семьдесят тысяч человек.
Сегодня плотность населения в России меньше, чем в пустыне Сахара. Она ведь пустынная, наша огромная страна, самая богатая на белом свете. Гайдар верил: колхозы и совхозы вот-вот перестанут — по всей России — сдавать зерно. Бартер заменит денежный оборот. Впереди — полный разрыв экономических связей, гиперинфляция, паралич транспорта и системы теплоснабжения, очереди за талонами на продукты и (Гайдар в этом не сомневался) печками-буржуйками.
Он был как в лихорадке. Он верил, что ужас — неотвратим.
Это был именно марш-бросок: сейчас — или никогда! Гайдар ещё не знал, какая это страшная вещь — самоуверенность власти.
Получив пост вице-премьера, Гайдар на минуту заскочил в Белый дом, в свой новый кабинет, засунул Указ Ельцина «О Е.Т. Гайдаре» в карман и вместе с Андреем Нечаевым, своим приятелем, с этого дня — заместителем министра экономики и финансов, понесся в Госплан, прихватив с собой (зачем только?) постового милиционера из Белого дома.
Гайдар тут же — чем не матрос Железняк, да? — объявил насмерть перепуганным чиновникам, что с этой минуты (хотя Горбачев и не давал ему таких полномочий) Госплан переходит под юрисдикцию России, что у Госплана теперь новый начальник — Андрей Нечаев, поэтому нужно немедленно освободить кабинет председателя, и приказал всем (именно так: всему Госплану) немедленно начать работу над программой по сокращению производства вооружений.
Почему? Почему вооружений? А потому, что гуманитарная интеллигенция больше всего ненавидела военно-промышленный комплекс.
Надо же с чего-то начинать! В этот же день сразу после обеда Гайдар встречается с тишайшим Леонидом Алексеевичем Алексеевым, председателем Гознака: приказ срочно печатать денежные купюры в 200 и 500 рублей. И — новые встречи, новые приказы, сплошные отставки, полная смена правительства…
«Пусть сильнее грянет буря!..»
Комплекс буревестника. Это — от деда. Семейная традиция? «Тимур и его команда» — те, кто побеждает на улице, побеждают везде…
Пустые продовольственные магазины, которые вдруг стали ломиться от колбасы, сыра, ветчины и даже мяса, сбили с толку русскую интеллигенцию.
Многие действительно образованные люди поверили, что Гайдар — гений экономики. Гавел в Чехии и Бальцерович в Польше, спасшие, причем как-то незаметно, без особой шумихи, — экономику своих стран от катастрофы, кумирами в Москве не стали. А Гайдар стал! Было объявлено, что время «либеральных реформ» требует большого мужества, поэтому московская интеллигенция, махнув рукой на свои пустые кошельки и холодильники, была согласна мучиться за «новую Россию» (то есть недоедать) до самого своего смертного часа.
Смертный час не заставил себя ждать. Больше всех от «либеральной политики» (что в ней «либерального», кто-нибудь скажет?) пострадали именно те, кто превозносил Гайдара на митингах.
Против Гайдара были Шаталин, Петраков, Ситарян, Абалкин, Аганбегян, Богомолов, Лисичкин, — все, кто разбирался в экономике.
За Гайдара — писатели, поэты, публицисты, историки, часть технической интеллигенции. А ещё артисты, особенно — артистки.
За Гайдара был, конечно, и весь криминал: те двести с лишним миллиардов долларов, которые «новые русские» и вывезли из России, «отмывались» именно в 91-93-м годах.
Самое обидное: сражаясь за Гайдара, русская интеллигенция искренне считала, что она выступает против бывших членов Политбюро, ЦК, генералов КГБ и ВПК, которые перебежали из кремлевских и околокремлевских зданий в Верховный Совет России.
Такие уроды, как генерал Макашов, сидели в Лефортово, но присутствие среди депутатов бывших членов ЦК, высших армейских генералов и генералов КГБ или, скажем, малосимпатичного, хотя и безобидного Юрия Манаенкова, ещё недавно секретаря ЦК, воспринималось (ими) как оскорбление державы. Выступая в Верховном Совете, Гайдар бросал вызов всей стране, всей целиком, а получалось, что он борется с теми, кто сидит напротив него в зрительном зале. Ну как его не поддержать?
Когда Гайдар и его «либеральный рынок» удивили Буковского, московский бомонд решил, что Буковский либо отстал от жизни, либо… несколько спятил.
Когда завопил Травкин, ему тут же напомнили, что при коммунистах он был Героем Социалистического Труда.
Когда выступил Зиновьев, его объявили врагом.
Когда… очень-очень осторожно, со всей возможной деликатностью стала — вдруг — задавать какие-то вопросы Елена Георгиевна Боннэр, великая женщина России, москвичи, особенно те, кто очень любил Дом кино, стали шептаться, что Боннэр, увы, это не Сахаров…
Но когда сатирик Задорнов увидел в щеках Гайдара «закрома Родины»…
Интеллигенция могла стерпеть все, что угодно, только не кощунство.
Далее в Российской Федерации стали твориться вещи, совершенно необъяснимые. Гайдар понимал, что отпуск цен, когда рубль, наконец, действительно наполняет себя товарами, есть реальный шаг к его конвертации. Если рубль — конвертируем, если его можно свободно менять на доллары, Западу, Соединенным Штатам, которые уже не в состоянии сбыть все свои «сникерсы» и «твиксы», становится выгодно продавать их в России. О, какой рынок открывался! А ещё выгоднее, например, закинуть на русские прилавки «ножки Буша» — в некоторых штатах, скажем Калифорнии, они стоят около шестидесяти центов за паунд, а в Арканзасе, например, их вообще запрещено употреблять в пищу, ибо нельзя, как сказано в законах Арканзаса, есть то, что у кур «находится близко к земле». Именно потому, что «ножки Буша» на самом деле вообще ничего не стоят, становится выгодно, очень выгодно всучить их бывшему советскому человеку хотя бы за полтора-два доллара. А у бывшего советского человека, который (спасибо Гайдару!) уже научился считать каждую копейку, нет выхода: «ножки Буша» дешевле, чем подмосковная курятина, потому что у нас — нелепое сельское хозяйство, дорогие комбикорма и т.д. и т.д. Ну куда нам сразу, в один день, «догнать и перегнать» Америку!
Результат: русские птицефабрики (все!) терпят убытки, разоряются, сотни птицефабрик — умирают. Кока-кола незаметно вытесняет с русского рынка русский квас. Следом — крюшоны и лимонады. Минеральная вода «Перье» — «Боржоми», «Ессентуки» и «Нарзан». Маргарин «Рама» оказывается дешевле вологодского масла, а пиво «Амстердам» — чем «Жигулевское», да и как же «Амстердаму» не быть дешевле, если это — вообще не пиво, это отходы от «Хайнекен», то есть помои, которые раньше сливались в канализацию, а теперь идут на экспорт в Россию.
«Упса» вытесняет отечественный аспирин (когда его становится меньше, «Упса» резко вырастет в цене), русский лен и русский трикотаж бессильны перед дешевым китайским и турецким ширпотребом, австралийский глинозем оказывается не хуже собственного, ачинского, и поэтому (поэтому!) его нужно завозить из порта Мельбурн в Саянск и Братск — и т.д. и т.д.
Создавая «новых русских», Гайдар и его ближайший сподвижник, старый товарищ по ленинградским семинарам Анатолий Чубайс, раздают все, что принадлежит государству, кому ни попадя, приватизируя — в иные месяцы — по девять — двенадцать крупнейших российских заводов в день.
Разумеется, новые владельцы клянутся поднять свои предприятия на неслыханную высоту. Вложить в них огромные деньги. Не обижать рабочих. Там, где заводы создали вокруг себя города, заниматься школами, стадионами, клубами, прачечными — социальной сферой. И даже (даже!) делиться с рабочими прибылью, раздавая им акции.
Иными словами, приватизация идет под честное слово.
Если бы в Англии, где Тэтчер очень осторожно, с большим количеством сопутствующих законодательных актов приватизировала часть железных дорог страны, кто-то из новых владельцев вдруг решил бы (не дай бог, конечно) разобрать рельсы, государство тут же ударило бы его по рукам. Причем больно. Да, он — хозяин, но это вовсе не значит, что ему теперь можно делать все, что он хочет, ведь он хозяйничает на территории Англии, над ним — власть государства. А в России все получилось иначе! Купили, господа? Ну и на здоровье! Судьба «ЗИЛа», который стоит не менее миллиарда долларов (точно подсчитать просто невозможно), могла быть просто ужасной. «ЗИЛ» купила за пять миллионов долларов (за пять!) малоизвестная фирма «Микродин», объединившая несколько магазинов бытовой техники в Москве. Скоро выяснилось, что господин Ефанов, новый владелец «ЗИЛа», покупал не сам «ЗИЛ», а землю под ним. «Микродин» подсчитал, что гораздо выгоднее, оказывается, снести к чертовой матери все автомобильные цеха и устроить на их месте склады (или городскую свалку, неважно!), ибо «ЗИЛ» имеет хорошие подъездные пути — водный, автомобильный, железнодорожный…
Что, Егор Тимурович не знал, что он делает? Знал. Сводки о том, что происходит в стране, каждый день ложились на его рабочий стол. Но у Гайдара была так называемая «рыночная психология»; что выживет — то выживет, что умрет — то умрет…
Неважно, какой ценой выживет, неважно, кто и как умрет…
Рынок загнал Гайдара в ловушку. Он ужасно боялся, что на волне маразма, который он же и сотворил, к власти в стране опять придут большевики. Он не мог признаться (у него уже не было на это политического права), что русский рынок — это не рынок, ибо если этот рынок на 85 процентов контролирует криминал, причем по всей стране, значит, будут свистеть пули, но не будут снижаться цены — криминал не позволит. Гайдар решил идти до конца, сбивая всех с толку своей упрямой решительностью, хотя и понимал, конечно, что он строит Россию не капиталистическую, а криминальную.
Только раз Гайдару стало не по себе: на одном из первых заседаний правительства один из его министров заявил, что главная проблема России состоит в том, что у нас на сорок миллионов людей больше, чем нужно.
Гайдар и Чубайс были убеждены, что Сибирь, Северный Урал, Коми или города за Полярным кругом (Норильск и Мурманск, например) — это такие территории, где вообще не надо жить. Тем более — растить детей. Строить ясли, школы, театры, стадионы. Только вахтовый метод, как на Аляске: явились с «большой земли» люди, выгребли из земли природные богатства, и через три месяца — новый десант.
Гайдар настоял, чтобы слова о «лишних миллионах» изъяли из стенограммы, но спорить не стал — было не до этого…
22
Скоков злился: Баранников стоял перед ним навытяжку, хотя формально Скоков не был его начальником.
— Потеряно два дня! Два дня, Виктор Павлович!
— Президент решение… не принял, Юрий Владимирович! И — нет у него решения, вот я и не спешил…
— Не принял, да? — Скоков прищурился. — Вы плохо знаете Президента, Виктор Павлович! Наш Президент — артист! Если он везет генералов в Завидово, значит, решение уже найдено. Если он просит совета и пьет с вами в бане, то это не потому, что ему хочется выпить, а не с кем, у него для этого Коржаков есть, уверяю вас! Просто Президенту охота, Виктор Павлович, проверить своих генералов на вшивость, — я извиняюсь, конечно, за грубое слово… Учтите: наш Президент любит умирать, причем по любому поводу! Ляжет в гроб, устроится поудобнее, подушку под голову положит и вдруг — бац! откроет один глаз! Главная черта Бориса Николаевича — тщеславие. Именно поэтому рядом с ним никто из его фаворитов не задержится. Вторая черта — хитрость. Он обожает кидать пробные шары. И смотрит на реакцию: куда шар летит, под каким углом, как ведет себя публика, нравится ей такой теннис или нет… В Завидово был теннис, Виктор Павлович! Ну, хорошо, Паша — идиот, это известно, но вы… вы… куда смотрели?! Как, черт возьми, не сообразить, что это — спектакль для бедных?!
В России каждый начальник, большой или мелкий, по-своему неуравновешен; это очень нервное дело — быть в России начальником. Впрочем, если Скоков видел, что его действительно слушают, он сразу успокаивался.
— Хотите, Виктор Павлович, поведаю, как Президент этой весной надругался над двумя глупцами, Бурбулисом и Скоковым, — хотите?
Скоков уселся за длинный стол и жестом пригласил Баранникова сесть напротив себя.
— Борис Николаевич избирался в июне, а весной — визит к Каримову. Приехали в Ташкент, ужин в резиденции, духота страшная, спать неохота. Соображаем на троих: Борис Николаевич, Генка и я. Душно так, что водка уже не лезет, но шеф виду не подает, и Генка, гад, старается, не отстает.
Пьем за Россию, за Ельцина, за его победу на выборах; вдруг с Борисом Николаевичем, уважаемым, что-то происходит. Он крякает, сопит, хватается за сердце, говорит, что ему плохо, что ему давно плохо, но об этом никто не знает, что он в любую минуту может сыграть в ящик, хотя помирать ему нельзя, потому что он не может подвести Россию. Мы насторожились. Ельцин резко поворачивается к Бурбулису и, держась рукой за сердце, строго спрашивает готов ли он… в случае чего… быть его преемником, то есть вице-президентом? Ну а мне, значит, премьера… «Если Родина прикажет, — говорим, — всегда готовы!» Пьем ещё грамм по сто за здоровье Ельцина, и он уходит спать. «Что-то здесь не то, — говорит Генка, — с чего ему вдруг помирать-то?» Сидим, трезвеем потихоньку… два дурака, прости господи! А через неделю, в Москве, Генка пулей влетает ко мне: «Ну, старик, поздравляю тебя с Руцким! Шеф нашел ещё одного преемника!..»
Вот так, дорогой Виктор Павлович, попили мы водки, причем каюсь, я и не понял тогда, что это был театр одинокого актера, то ли комика, то ли… черт его знает кого…
Баранников усмехнулся:
— Будем откровенны, Юрий Владимирович. Схема, которую вы предложили, это схема управления Ельциным и, в известной мере, страной.
Выдержка Скокова была поразительной:
— Говорите, Виктор Павлович.
— Хорошая схема; я же вижу: наш Президент — смесь Хрущева с Лениным, все… полосами, эпоха Ельцина будет полосатой, то есть я прошу, Юрий Владимирович, о двух вещах. Первое — право на личные решения. В противном случае я не смогу работать. Второе, главное: внебюджетные источники финансирования. Они необходимы. Кто платит, тот и командует, Юрий Владимирович, нет денег — нет и ответственности. Прямая, я скажу, связь!
— Так… — Скоков выпрямился. — Что еще?
— Все. У меня все, Юрий Владимирович!
Безвольные люди совершенно не интересовали Скокова. Люди среднеумные или неумные — тем более. Что за охота связываться с дураками?
— Как только Горбачев узнает о вояже в Минск, он прибежит, Виктор Павлович, в прямой эфир любого канала и… вы понимаете, что будет? Семьдесят пять процентов, то есть двести миллионов человек, которые весной голосовали за СССР, сообразят, что их обманули! В рожи им плюнули. И кто плюнул? Борис Николаевич Ельцин, народный Президент! Хорошо, да? Горбачев, каким бы он ни был, удержал Советский Союз, а Ельцин, как только избрался, сразу его в клочья!
В Белом доме Скоков был, пожалуй, единственным человеком, кто являлся на работу без галстука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
А когда Гайдар увидел (как не увидеть?), что единственное достижение его реформ — это рынок без денег (то есть нечто несусветное с точки зрения экономики), он так же лихорадочно, спасая прежде всего самого себя разумеется, начал создавать «людей с деньгами», то есть объявил приватизацию.
Весь мир опять разинул рты.
Канадский клуб «Ванкувер кэнакс» купил хоккеиста Павла Буре за 25 миллионов долларов, да и то временно — на пять лет. А Новороссийский морской порт со всеми его терминалами Гайдар приватизировал за 22,5 миллиона долларов, то есть за 0,89 клюшки Буре. А вот другие расценки:
— завод «Красное Сормово» в Нижнем — 21 миллион долларов, или 0,84 клюшки,
— кондитерская фабрика «Красный Октябрь» — 21,055 миллиона долларов, или 0,85 клюшки,
— Северное морское пароходство — 3 миллиона долларов, или 0,12 клюшки,
— Горьковский автомобильный завод (100 тысяч рабочих) — 25 миллионов долларов, или одна клюшка Буре — и т.д. и т.д.
Да, осенью 91-го в России были пустые магазины, но не было голода, работали рынки, у людей ещё оставались какие-то деньги, пусть не много, но они были, а после «обыкновенного чуда» Гайдара в магазинах появилось абсолютно все и — начался голод, то есть пришла смерть.
В 92-м, впервые после Великой Отечественной, население только в Российской Федерации сократилось на семьсот тысяч человек. В следующем году наша страна потеряет уже миллион людей. С 93-го население России будет каждый год уменьшаться в среднем на миллион человек, а 98-й, после обвала в августе, станет самым ужасным — миллион двести семьдесят тысяч человек.
Сегодня плотность населения в России меньше, чем в пустыне Сахара. Она ведь пустынная, наша огромная страна, самая богатая на белом свете. Гайдар верил: колхозы и совхозы вот-вот перестанут — по всей России — сдавать зерно. Бартер заменит денежный оборот. Впереди — полный разрыв экономических связей, гиперинфляция, паралич транспорта и системы теплоснабжения, очереди за талонами на продукты и (Гайдар в этом не сомневался) печками-буржуйками.
Он был как в лихорадке. Он верил, что ужас — неотвратим.
Это был именно марш-бросок: сейчас — или никогда! Гайдар ещё не знал, какая это страшная вещь — самоуверенность власти.
Получив пост вице-премьера, Гайдар на минуту заскочил в Белый дом, в свой новый кабинет, засунул Указ Ельцина «О Е.Т. Гайдаре» в карман и вместе с Андреем Нечаевым, своим приятелем, с этого дня — заместителем министра экономики и финансов, понесся в Госплан, прихватив с собой (зачем только?) постового милиционера из Белого дома.
Гайдар тут же — чем не матрос Железняк, да? — объявил насмерть перепуганным чиновникам, что с этой минуты (хотя Горбачев и не давал ему таких полномочий) Госплан переходит под юрисдикцию России, что у Госплана теперь новый начальник — Андрей Нечаев, поэтому нужно немедленно освободить кабинет председателя, и приказал всем (именно так: всему Госплану) немедленно начать работу над программой по сокращению производства вооружений.
Почему? Почему вооружений? А потому, что гуманитарная интеллигенция больше всего ненавидела военно-промышленный комплекс.
Надо же с чего-то начинать! В этот же день сразу после обеда Гайдар встречается с тишайшим Леонидом Алексеевичем Алексеевым, председателем Гознака: приказ срочно печатать денежные купюры в 200 и 500 рублей. И — новые встречи, новые приказы, сплошные отставки, полная смена правительства…
«Пусть сильнее грянет буря!..»
Комплекс буревестника. Это — от деда. Семейная традиция? «Тимур и его команда» — те, кто побеждает на улице, побеждают везде…
Пустые продовольственные магазины, которые вдруг стали ломиться от колбасы, сыра, ветчины и даже мяса, сбили с толку русскую интеллигенцию.
Многие действительно образованные люди поверили, что Гайдар — гений экономики. Гавел в Чехии и Бальцерович в Польше, спасшие, причем как-то незаметно, без особой шумихи, — экономику своих стран от катастрофы, кумирами в Москве не стали. А Гайдар стал! Было объявлено, что время «либеральных реформ» требует большого мужества, поэтому московская интеллигенция, махнув рукой на свои пустые кошельки и холодильники, была согласна мучиться за «новую Россию» (то есть недоедать) до самого своего смертного часа.
Смертный час не заставил себя ждать. Больше всех от «либеральной политики» (что в ней «либерального», кто-нибудь скажет?) пострадали именно те, кто превозносил Гайдара на митингах.
Против Гайдара были Шаталин, Петраков, Ситарян, Абалкин, Аганбегян, Богомолов, Лисичкин, — все, кто разбирался в экономике.
За Гайдара — писатели, поэты, публицисты, историки, часть технической интеллигенции. А ещё артисты, особенно — артистки.
За Гайдара был, конечно, и весь криминал: те двести с лишним миллиардов долларов, которые «новые русские» и вывезли из России, «отмывались» именно в 91-93-м годах.
Самое обидное: сражаясь за Гайдара, русская интеллигенция искренне считала, что она выступает против бывших членов Политбюро, ЦК, генералов КГБ и ВПК, которые перебежали из кремлевских и околокремлевских зданий в Верховный Совет России.
Такие уроды, как генерал Макашов, сидели в Лефортово, но присутствие среди депутатов бывших членов ЦК, высших армейских генералов и генералов КГБ или, скажем, малосимпатичного, хотя и безобидного Юрия Манаенкова, ещё недавно секретаря ЦК, воспринималось (ими) как оскорбление державы. Выступая в Верховном Совете, Гайдар бросал вызов всей стране, всей целиком, а получалось, что он борется с теми, кто сидит напротив него в зрительном зале. Ну как его не поддержать?
Когда Гайдар и его «либеральный рынок» удивили Буковского, московский бомонд решил, что Буковский либо отстал от жизни, либо… несколько спятил.
Когда завопил Травкин, ему тут же напомнили, что при коммунистах он был Героем Социалистического Труда.
Когда выступил Зиновьев, его объявили врагом.
Когда… очень-очень осторожно, со всей возможной деликатностью стала — вдруг — задавать какие-то вопросы Елена Георгиевна Боннэр, великая женщина России, москвичи, особенно те, кто очень любил Дом кино, стали шептаться, что Боннэр, увы, это не Сахаров…
Но когда сатирик Задорнов увидел в щеках Гайдара «закрома Родины»…
Интеллигенция могла стерпеть все, что угодно, только не кощунство.
Далее в Российской Федерации стали твориться вещи, совершенно необъяснимые. Гайдар понимал, что отпуск цен, когда рубль, наконец, действительно наполняет себя товарами, есть реальный шаг к его конвертации. Если рубль — конвертируем, если его можно свободно менять на доллары, Западу, Соединенным Штатам, которые уже не в состоянии сбыть все свои «сникерсы» и «твиксы», становится выгодно продавать их в России. О, какой рынок открывался! А ещё выгоднее, например, закинуть на русские прилавки «ножки Буша» — в некоторых штатах, скажем Калифорнии, они стоят около шестидесяти центов за паунд, а в Арканзасе, например, их вообще запрещено употреблять в пищу, ибо нельзя, как сказано в законах Арканзаса, есть то, что у кур «находится близко к земле». Именно потому, что «ножки Буша» на самом деле вообще ничего не стоят, становится выгодно, очень выгодно всучить их бывшему советскому человеку хотя бы за полтора-два доллара. А у бывшего советского человека, который (спасибо Гайдару!) уже научился считать каждую копейку, нет выхода: «ножки Буша» дешевле, чем подмосковная курятина, потому что у нас — нелепое сельское хозяйство, дорогие комбикорма и т.д. и т.д. Ну куда нам сразу, в один день, «догнать и перегнать» Америку!
Результат: русские птицефабрики (все!) терпят убытки, разоряются, сотни птицефабрик — умирают. Кока-кола незаметно вытесняет с русского рынка русский квас. Следом — крюшоны и лимонады. Минеральная вода «Перье» — «Боржоми», «Ессентуки» и «Нарзан». Маргарин «Рама» оказывается дешевле вологодского масла, а пиво «Амстердам» — чем «Жигулевское», да и как же «Амстердаму» не быть дешевле, если это — вообще не пиво, это отходы от «Хайнекен», то есть помои, которые раньше сливались в канализацию, а теперь идут на экспорт в Россию.
«Упса» вытесняет отечественный аспирин (когда его становится меньше, «Упса» резко вырастет в цене), русский лен и русский трикотаж бессильны перед дешевым китайским и турецким ширпотребом, австралийский глинозем оказывается не хуже собственного, ачинского, и поэтому (поэтому!) его нужно завозить из порта Мельбурн в Саянск и Братск — и т.д. и т.д.
Создавая «новых русских», Гайдар и его ближайший сподвижник, старый товарищ по ленинградским семинарам Анатолий Чубайс, раздают все, что принадлежит государству, кому ни попадя, приватизируя — в иные месяцы — по девять — двенадцать крупнейших российских заводов в день.
Разумеется, новые владельцы клянутся поднять свои предприятия на неслыханную высоту. Вложить в них огромные деньги. Не обижать рабочих. Там, где заводы создали вокруг себя города, заниматься школами, стадионами, клубами, прачечными — социальной сферой. И даже (даже!) делиться с рабочими прибылью, раздавая им акции.
Иными словами, приватизация идет под честное слово.
Если бы в Англии, где Тэтчер очень осторожно, с большим количеством сопутствующих законодательных актов приватизировала часть железных дорог страны, кто-то из новых владельцев вдруг решил бы (не дай бог, конечно) разобрать рельсы, государство тут же ударило бы его по рукам. Причем больно. Да, он — хозяин, но это вовсе не значит, что ему теперь можно делать все, что он хочет, ведь он хозяйничает на территории Англии, над ним — власть государства. А в России все получилось иначе! Купили, господа? Ну и на здоровье! Судьба «ЗИЛа», который стоит не менее миллиарда долларов (точно подсчитать просто невозможно), могла быть просто ужасной. «ЗИЛ» купила за пять миллионов долларов (за пять!) малоизвестная фирма «Микродин», объединившая несколько магазинов бытовой техники в Москве. Скоро выяснилось, что господин Ефанов, новый владелец «ЗИЛа», покупал не сам «ЗИЛ», а землю под ним. «Микродин» подсчитал, что гораздо выгоднее, оказывается, снести к чертовой матери все автомобильные цеха и устроить на их месте склады (или городскую свалку, неважно!), ибо «ЗИЛ» имеет хорошие подъездные пути — водный, автомобильный, железнодорожный…
Что, Егор Тимурович не знал, что он делает? Знал. Сводки о том, что происходит в стране, каждый день ложились на его рабочий стол. Но у Гайдара была так называемая «рыночная психология»; что выживет — то выживет, что умрет — то умрет…
Неважно, какой ценой выживет, неважно, кто и как умрет…
Рынок загнал Гайдара в ловушку. Он ужасно боялся, что на волне маразма, который он же и сотворил, к власти в стране опять придут большевики. Он не мог признаться (у него уже не было на это политического права), что русский рынок — это не рынок, ибо если этот рынок на 85 процентов контролирует криминал, причем по всей стране, значит, будут свистеть пули, но не будут снижаться цены — криминал не позволит. Гайдар решил идти до конца, сбивая всех с толку своей упрямой решительностью, хотя и понимал, конечно, что он строит Россию не капиталистическую, а криминальную.
Только раз Гайдару стало не по себе: на одном из первых заседаний правительства один из его министров заявил, что главная проблема России состоит в том, что у нас на сорок миллионов людей больше, чем нужно.
Гайдар и Чубайс были убеждены, что Сибирь, Северный Урал, Коми или города за Полярным кругом (Норильск и Мурманск, например) — это такие территории, где вообще не надо жить. Тем более — растить детей. Строить ясли, школы, театры, стадионы. Только вахтовый метод, как на Аляске: явились с «большой земли» люди, выгребли из земли природные богатства, и через три месяца — новый десант.
Гайдар настоял, чтобы слова о «лишних миллионах» изъяли из стенограммы, но спорить не стал — было не до этого…
22
Скоков злился: Баранников стоял перед ним навытяжку, хотя формально Скоков не был его начальником.
— Потеряно два дня! Два дня, Виктор Павлович!
— Президент решение… не принял, Юрий Владимирович! И — нет у него решения, вот я и не спешил…
— Не принял, да? — Скоков прищурился. — Вы плохо знаете Президента, Виктор Павлович! Наш Президент — артист! Если он везет генералов в Завидово, значит, решение уже найдено. Если он просит совета и пьет с вами в бане, то это не потому, что ему хочется выпить, а не с кем, у него для этого Коржаков есть, уверяю вас! Просто Президенту охота, Виктор Павлович, проверить своих генералов на вшивость, — я извиняюсь, конечно, за грубое слово… Учтите: наш Президент любит умирать, причем по любому поводу! Ляжет в гроб, устроится поудобнее, подушку под голову положит и вдруг — бац! откроет один глаз! Главная черта Бориса Николаевича — тщеславие. Именно поэтому рядом с ним никто из его фаворитов не задержится. Вторая черта — хитрость. Он обожает кидать пробные шары. И смотрит на реакцию: куда шар летит, под каким углом, как ведет себя публика, нравится ей такой теннис или нет… В Завидово был теннис, Виктор Павлович! Ну, хорошо, Паша — идиот, это известно, но вы… вы… куда смотрели?! Как, черт возьми, не сообразить, что это — спектакль для бедных?!
В России каждый начальник, большой или мелкий, по-своему неуравновешен; это очень нервное дело — быть в России начальником. Впрочем, если Скоков видел, что его действительно слушают, он сразу успокаивался.
— Хотите, Виктор Павлович, поведаю, как Президент этой весной надругался над двумя глупцами, Бурбулисом и Скоковым, — хотите?
Скоков уселся за длинный стол и жестом пригласил Баранникова сесть напротив себя.
— Борис Николаевич избирался в июне, а весной — визит к Каримову. Приехали в Ташкент, ужин в резиденции, духота страшная, спать неохота. Соображаем на троих: Борис Николаевич, Генка и я. Душно так, что водка уже не лезет, но шеф виду не подает, и Генка, гад, старается, не отстает.
Пьем за Россию, за Ельцина, за его победу на выборах; вдруг с Борисом Николаевичем, уважаемым, что-то происходит. Он крякает, сопит, хватается за сердце, говорит, что ему плохо, что ему давно плохо, но об этом никто не знает, что он в любую минуту может сыграть в ящик, хотя помирать ему нельзя, потому что он не может подвести Россию. Мы насторожились. Ельцин резко поворачивается к Бурбулису и, держась рукой за сердце, строго спрашивает готов ли он… в случае чего… быть его преемником, то есть вице-президентом? Ну а мне, значит, премьера… «Если Родина прикажет, — говорим, — всегда готовы!» Пьем ещё грамм по сто за здоровье Ельцина, и он уходит спать. «Что-то здесь не то, — говорит Генка, — с чего ему вдруг помирать-то?» Сидим, трезвеем потихоньку… два дурака, прости господи! А через неделю, в Москве, Генка пулей влетает ко мне: «Ну, старик, поздравляю тебя с Руцким! Шеф нашел ещё одного преемника!..»
Вот так, дорогой Виктор Павлович, попили мы водки, причем каюсь, я и не понял тогда, что это был театр одинокого актера, то ли комика, то ли… черт его знает кого…
Баранников усмехнулся:
— Будем откровенны, Юрий Владимирович. Схема, которую вы предложили, это схема управления Ельциным и, в известной мере, страной.
Выдержка Скокова была поразительной:
— Говорите, Виктор Павлович.
— Хорошая схема; я же вижу: наш Президент — смесь Хрущева с Лениным, все… полосами, эпоха Ельцина будет полосатой, то есть я прошу, Юрий Владимирович, о двух вещах. Первое — право на личные решения. В противном случае я не смогу работать. Второе, главное: внебюджетные источники финансирования. Они необходимы. Кто платит, тот и командует, Юрий Владимирович, нет денег — нет и ответственности. Прямая, я скажу, связь!
— Так… — Скоков выпрямился. — Что еще?
— Все. У меня все, Юрий Владимирович!
Безвольные люди совершенно не интересовали Скокова. Люди среднеумные или неумные — тем более. Что за охота связываться с дураками?
— Как только Горбачев узнает о вояже в Минск, он прибежит, Виктор Павлович, в прямой эфир любого канала и… вы понимаете, что будет? Семьдесят пять процентов, то есть двести миллионов человек, которые весной голосовали за СССР, сообразят, что их обманули! В рожи им плюнули. И кто плюнул? Борис Николаевич Ельцин, народный Президент! Хорошо, да? Горбачев, каким бы он ни был, удержал Советский Союз, а Ельцин, как только избрался, сразу его в клочья!
В Белом доме Скоков был, пожалуй, единственным человеком, кто являлся на работу без галстука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29