Я благодарю и — отказываюсь. История эта закончилась благополучно. Общий приятель, в доме которого мы познакомились, устроил нам еще одну встречу, мы все обсудили и положили начало новому проекту.
Однако неприятное чувство от легкости, с которой солидный человек воспользовался словом — нет, не просто словом, а понятием — друг, дружба, долго меня не оставляло. Потом-то я к этому привыкла. Едва ли не каждый новый знакомый после второй-третьей встречи называл меня своим другом, и я поняла, что, очевидно, современное употребление слова не совсем соответствует его традиционному значению.
Дело, однако, оказалось сложнее. Чтобы не заниматься самодеятельностью, я предоставлю слово авторитетным американским культурологам Максу Лернеру («Развитие цивилизации в Америке») и Йелу Ричмонду («От „нет“ до „да“, или как правильно понимать русских»). Прошу читателя простить меня за количество цитат и их длинноты. Но без этого непосвященному может показаться маловероятным такое утверждение: дружба в представлении американцев нечто весьма своеобразное.
Начну, однако, не с Америки, а с России. Йел Ричмонд пишет: «Для русских дружба — это широкое понятие, оно предполагает особые отношения... Друг — это человек, которому ты доверяешь, с которым готов пойти на откровенность, который подчас воспринимается как член семьи». А вот как ностальгически описывает дружбу по-русски знаменитый танцовщик Михаил Барышников (цитирую по тому же Йелу Ричмонду): «В России вы делитесь своими проблемами с друзьями. Это узкий круг людей, которым вы доверяете. И от которых получаете то же отношение. Беседа с друзьями становится вашей второй натурой. Потребностью. Скажем, ваш друг может прийти к вам в дом рано утром, без звонка, и вы встаете и ставите на огонь чайник...»И, наконец, уже от самого Ричмонда: «Дружба с русским не может быть легковесной».
Позвольте, но разве у американцев это не так? Нет, не так. А как? «Понятие „друг“ для большинства американцев — это всего лишь тот, кто не враг... — продолжает Ричмонд. — Один американец описывал мне русскую дружбу как нечто всеохватное. Она предполагает полную отдачу. Русский ждет от своего друга времени и внимания в таком объеме, который американец счел бы чрезмерностью, близкой к эксплуатации...» Макс Лернер не просто подтверждает это суждение, он дает его анализ: «В традициях американской жизни избегать ненужных сложностей и не ставить себя в уязвимое положение. Отсутствие сильных дружеских привязанностей — печальная черта американского характера». Далее он еще подробнее описывает этот самый «среднеамериканский характер» и находит в нем социально-психологическую подоплеку для неглубокого отношения к понятию «дружба»: «Нет ничего позорнее, чем дать себя „надуть“, а среди главных добродетелей числится твердость и отсутствие иллюзий. Человек не должен попасть в западню приятельских отношений, поэтому ему приходится отказываться от всего, что привязывает его к другому человеку».
И, наконец, прямым текстом делается вывод, подтверждающий мои впечатления, отметающий все сомнения в американской специфике понимания одного из важнейших видов человеческих отношений: «Дружба в Америке совсем не такое глубокое чувство, как в других странах. Особенно это относится к мужской дружбе, ибо считается, что в преданной и нескрываемой дружбе есть что-то дамское». Это писалось в начале восьмидесятых. Сегодня к этому надо добавить, что любая пара мужчин, гуляющих по парку, или вечером сидящих за столиком кафе вдвоем, или тем более живущих в одном доме вместе, воспринимается, как пара, имеющая сексуальную связь.
Но вернемся к содержанию этого понятия. Однажды я попросила студентов из моей группы ответить на вопрос: «Зачем нужен друг?» Ответы оказались на удивление похожими: «чтобы вместе отдыхать»; «чтобы посещать дискотеку, ездить за город, ходить в походы»; «чтобы вместе ходить в компьютерный зал, в библиотеку»; «чтобы было кого позвать на вечеринку».
— А к кому вы идете, когда у вас появляются личные проблемы?
— К шринку, — хором ответили студенты.
Shrink — это психотерапевт, то есть профессиональный «слушатель» клиента, решающий вместе с ним его проблемы. А как же поплакать в жилетку другу, быстрее набрав хорошо знакомый номер, раскрыть душу, услышать утешение, сочувствие? Всего этого дружба по-американски совершенно не предполагает. «Американец чрезвычайно неохотно вовлекается в личные проблемы других людей. Друг, конечно, познается в беде (у Ричмонда: „A friend in need is a friend indeed“), однако американец скорее предпочтет направить друга с его бедой к профессиональному психологу, чем изъявит готовность самому вникнуть в его личные проблемы».
Впрочем, это касается именно личных проблем. Если же речь идет о проблемах деловых, тут все с точностью до наоборот. Тебе помогут — и советом, и позвонят нужному человеку, и не поленятся послать кому-то письмо — по почте, простой или электронной. И не пожалеют времени, чтобы встретиться с кем-то, от кого зависит решение вопроса. Я лично сталкивалась с этой готовностью оказать реальную помощь несчетное количество раз. Об этом свидетельствует и тот список, размером в страницу, который я привела в своем предисловии. Другое дело, что и среди этих очень добрых моих друзей не так уж много было тех, которым я готова была бы раскрыть душу и получить взамен то же самое.
Одиночество
Со стороны кажется, что американцы врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, сестринств и братств. Охотно объединяются во всевозможные общества, радикальные, консервативные, либеральные, реакционные. Каждая из трех главных религиозных общин — протестантская, католическая, еврейская — имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен.
Но если глянуть попристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца — одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Он пишет: "В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким. Он делает этот вывод на основании многих опросов и наблюдений американцев. Но для большей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности, потому что она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». Оставим в стороне Германию и немецкие комплексы. Но на чем основаны комплексы неполноценности американцев? Лернер пишет, что, по мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».
Кто же этот демон, не выпускающий человека из застенков своего одиночества, не позволяющий ему познать то, что Антуан де Сент-Экзюпери называл роскошью человеческого общения? Почему ему малодоступна радость общения-понимания, глубокого, эмоционального? Имя этого врага — индивидуализм. «Каждый за себя, а Бог за всех нас», — вспоминает Лернер популярную речевку. И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное — первая ее часть». И потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.
...В группе, которая посещает мой семинар, вот уже третью неделю отсутствует девочка. Что с ней? Я задаю этот вопрос студентам-однокурсникам. Двадцать пять пар глаз смотрят на меня бесстрастно: никто не знает и никому не приходит в голову поинтересоваться, жива ли она вообще.
А про молодую преподавательницу, мою коллегу по кафедре, наоборот известно, что она больна. Лежит в госпитале. Кто-нибудь ее там навещал? Может, ей нужна какая-то помощь? Я обращаюсь с таким вопросом в профессорской к преподавателям, в ответ — молчание. И потом — один-единственный голос: «А при чем здесь мы? У нее же есть родные».
Впоследствии выясняется, что этот мой более чем естественный вопрос произвел сильное впечатление. Что и было зафиксировано документально. В деловую характеристику, которую обычно дают при переходе на другую работу — содержательность лекций, креативность, информативность, контактность, — мне вписывают абсолютно не подходящую по стилю фразу: «Проявила себя как очень теплый человек (very warm person)». Смешно, конечно. Но и грустно.
Так же, как грустно наблюдать студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом — в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде). Так называется семья, из которой уехали дети. А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко — в другой город или штат. О причинах — в главе о детях.
Беседы
В самом первом моем host-home, в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много, и разговоров достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных о своих собеседниках.
Андре Мишель, с которой я поделилась впечатлениями позже, ехидно усмехнулась:
— Да у них же это принятая форма общения — cocktail-style. Знаешь, это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько времени, сколько уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.
Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на группки, в каждой велась оживленная беседа, а я переходила от одной группы к другой и понимала, что разговора в том смысле, как это принято у меня на родине, нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересны и скучны. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем — информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций».
На той вечеринке непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже чрезвычайно поверхностно — где учатся, каким видом спорта занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много — беседы о животных: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т.д.
Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы — об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, даже немного спорили друг с другом. Говорю «даже», потому что несогласие с мнением собеседника считается, по-моему, просто дурным тоном. Если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».
Перечитав последние строчки, я вдруг подумала: а чем, собственно, это плохо — просто весело поболтать, почесать языком, разрядиться? Разве лучше нагружать собеседника информацией, втягивать его в обсуждение проблем, ждать обмена серьезными идеями? И поняла — не лучше и не хуже. Речь просто идет о разных традициях. Чтобы была понятна эта разница, давайте посмотрим на беседу в России со стороны, глазами американца. Обратимся к тому же Йелу Ричмонду. «Разговор у русских, — пишет он, — легко начинается даже между абсолютно незнакомыми людьми... и никакие языковые сложности этому не помеха. Манера беседы обычно неспешная, хотя подчас весьма красноречивая, и при этом безо всякого притворства».
Добавлю от себя еще одно наблюдение. В отличие от американцев, которые даже в компании хорошо знакомых людей придерживаются поверхностного стиля, русские и с незнакомцами готовы пуститься в серьезное обсуждение проблем — экономических, политических, спортивных. Я несколько раз наблюдала, как во время беззаботной американской вечеринки где-нибудь в Нью-Йорке или в Чикаго приглашенные русские гости, никогда не видевшие до того друг друга, принимались обсуждать политическую ситуацию на родине, углублялись в историю вопроса, связывали его с глобальным положением в мире. А едва обнаружив разность воззрений, вступали в горячий спор, подчас переходящий в крик, что весьма удивляло и даже пугало американцев. И очень нравилось мне: вот это настоящий разговор — заинтересованный, страстный.
Ричмонд, конечно, эту особенность русской беседы не заметить не мог: «Каждый русский, кажется, рожден быть оратором... Они не просто обмениваются идеями, но и стараются их исследовать; разговор обычнно возникает спонтанно, но ведется весьма сосредоточенно. По собственному опыту знаю, что искусство беседы в Москве развито на более высоком уровне, чем где-либо в мире...»
Ричмонд советует: "Если вы хотите глубже узнать русских, сядьте с ними за стол. И лучше за стол на кухне. Именно во время такого кухонного разговора, за едой и водкой ведутся самые сокровенные беседы. При этом его и удивляет, и, кажется, восхищает легкость, с которой порой к беседе присоединяются внезапно, без приглашения появившиеся друзья.
Шутки, анекдоты, смех становятся все более оживленными, а настроение взлетает вверх. В результате чего все, включая гостей, чувствуют себя весело и естественно, что, по мнению Ричмонда, и является главной задачей хозяев: «Русские сделают все для того, чтобы гость, в том числе и иностранный, чувствовал себя желанным, чтобы у него было ощущение, что он не в гостях, а у себя дома, чтобы ему было уютно, свободно и комфортно».
За таким столом, пишет дальше автор, подчас решаются и строго деловые вопросы. Он вспоминает, что в 1970 году, когда США посетила правительственная делегация из СССР, самый эффективный результат переговоров был получен именно во время kitchen talk. Правда, это была американская кухня в доме одного из местных фермеров. Но велась беседа именно в русской манере: горячий разговор о проблемах сельского хозяйства затянулся далеко за полночь.
У самого Ричмонда много лет спустя тоже был подобный опыт. Тогда он работал советником по культуре американского посольства в Москве, и ему все никак не удавалось наладить книжный обмен между Америкой и Сибирью. И вот тогда он взял и прилетел в Новосибирск, явился к директору библиотеки Сибирского отделения Академии наук. Он рассчитывал на легендарное русское гостеприимство и не ошибся. Несмотря на рабочее время и рабочий кабинет, директор быстро организовал небольшое застолье. Он послал секретаршу в магазин. И через несколько минут его рабочий стол был накрыт: колбаса, буханка черного хлеба, бутылка водки и старый кухонный нож. «Беседа, подогреваемая нашими желудками, пока мы ели и пили за столом без тарелок, вилок и салфеток, перешла в интереснейший разговор о библиотечном деле и о книжном обмене». Надо ли говорить, что проблема была решена быстро, без обиняков?
Однако американцу Йелу Ричмонду далеко не всегда по душе манера, в которой русские ведут переговоры. Скажем, привычка рассматривать любую идею в историческом или философском аспекте, приятная в частной беседе, может сильно помешать в деловой. Ибо все «эти разговоры вокруг да около часто совершенно не связаны с решением, которое должно быть принято». Эту разницу в ведении бизнес-переговоров автор формулирует так: «Русские могут сидеть всю ночь, попивая чаек, дискутируя и рефлексируя, в то время как американцы потратят это время на то, чтобы подготовиться к тому, что они должны сделать завтра». И дальше: «Русские могут целый день дискутировать по поводу некой проблемы, но так и не предпринять никаких действий, в то время как американцы прежде всего проанализируют ее с практической точки зрения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30