Табунщик знал - резкий, точный и
мощный удар крепыша Фрады сбивал любого человека с ног не хуже конского
копыта.
Редко сердился Хугава. Но если уж рассердится, то до заикания, до
бешенства, до потери памяти. Так заведено у людей - крикливый и шумливый
часто отходчив и не опасен, молчаливый и сдержанный - в гневе страшен, как
нападающий барс. Не перенес Хугава обиды. Мужчиной же он был, в конце
концов. Есть предел всякому терпению.
- Скоты! - рявкнул Хугава, хватаясь за секиру. - Скоты, а не саки!
Прочь, или сейчас сто голов снесу. Уйти Хугаве? Хорошо! Я уйду.
Оставайтесь. Пусть жрет вас Пятнистая смерть!
Хугава уехал. С ним ушли в барханы, хотя и не очень-то хотелось, его
братья, племянники, а также юноши из близко родственных ему крупных
семейств - всего человек пятьдесят. Толпа улюлюкала вслед:
- Э-хо-о-ой, брат Хугава!
- Сала бараньего захвати!
- Пятки смажь - будет легче бежать!
Геродот пишет:
"Увидя приготовленную пищу, массагеты возлегли для трапезы и
предались еде и питью. Персы вернулись, многих убили, других взяли в
плен..."

- Как ты посмел оставить его у реки? - прошептала Томруз. - Как ты
посмел? Как ты посмел? Для чего я приставила тебя к Спаргапе? А? Для чего
я приставила тебя к нему?
- "Корову украл кузнец в Бактре, а голову отрубили меднику в
Хорезме", - пробормотал обескураженный Хугава. Он испугался кричащих очей
Томруз. - Я-то при чем? Вини виноватых. Уйдешь, если будут гнать. Фрада
ударить меня хотел.
- Зарезал бы Фраду на месте! Связал бы Спара по рукам и ногам, привез
ко мне. Ох, боже мой. Боже мой. Боже мой! Что делать теперь? Что делать? У
тебя есть сын? - с горечью спросила она Хугаву, продолжая раздирать ему
плечо.
- Дочь у меня.
- А! Дочь? Единственная дочь? Красивая дочь? Пригожая дочь, похожая
на тебя, да? Как ты поступил бы, несчастный... если бы сейчас, вернувшись
домой... узнал, что твою дочь сожрала Пятнистая смерть?
Стрелок вскрикнул и пошатнулся.
Томруз с ненавистью оттолкнула Хугаву к порогу шатра.
- Велика твоя вина передо мной! Уйди. И никогда не показывайся на
глаза.
Три дня и три ночи не выходила Томруз из шерстяного жилища. Ничего не
ела. Только жадно и много, как после мучительного перехода по пустыне,
пила воду.
Саки растерялись. Война, персы рыщут в песках. Фрада и Спар погибли.
Куруш убил семьсот молодых саков. Надо шевелиться. Надо мстить! Но Томруз
ничего не хочет знать. Что будет дальше? Разве так можно?

- Сюда мерзавца! Сюда наглеца! Сюда подать нечестивца скорей! Я сам
сдеру с него кожу. Выколю глаза. Жилы вытяну по одной. Брюхо распорю,
внутренности выпущу, вокруг шеи кишки намотаю! Голову отсеку, матери
проклятой отошлю - пусть изойдет слезами и кровью, черная собака!
- Успокойся, государь! Успокойся. В спешке наступают на змею. Не
убивай сына Томруз.
- Как, брат Гау-Барува?! Щенок, у которого едва прорезались зубы,
загрыз две с половиной тысячи моих воинов, а я должен его щадить?
Привязать дикаря к хвостам сорока лошадей, пусть раздерут на части! В
котле с кипящим маслом изжарить! На кол посадить!
- Успокойся, государь! Образумься. Расправа со Спаргапой не воскресит
погибших. Крепись. Не убивай сына Томруз. Он нужен.
- Для чего?!
- Видишь ли, государь... Мы вдвоем сейчас. Так? Никто не слышит нас.
Так? Я буду откровенен. Утана... хитрец Утана был прав тогда, у чинары -
помнишь? - а мы ошибались. Да, ошибались! Саки оказались не такими
беспомощными и трусливыми тварями, как мы предполагали. Вот эта куча голов
говорит лучше всяких слов. И если б юнцы не перепились, нам, свидетель
Ахурамазда, не удалось бы взять их голыми руками. Хвала виноградной лозе!
Но те, что в пустыне прячутся сейчас, - они-то ведь не пьяны. Они трезвы,
жестоки и опасны.
- Стой! Посмотри-ка мне в глаза. Так. Ты странный человек,
Гау-Барува. Или ты - прожженный лукавец, или... не такой уж мудрец, каким
тебе хочется выглядеть. Разве не ты сбивал меня с толку? "У них даже
панцирей нет, мечей не придется вынимать, разгоним, прогоним..." А теперь
куда гнешь? "Опасны, ужасны..." Что это значит?
- Государь! Неужели ты усомнился в моей преданности? Я верен тебе. Но
я допустил ошибку. И обезьяна с дерева падает. И охотник может попасть в
западню. Не спотыкается только лежащий в постели. Разве их поймешь, этих
проклятых саков? Вкус волчьих ягод узнают, лишь отведав. Благоразумие,
государь! Главное - дело. А для дела нужно, чтоб Спаргапа не умер. У меня
хорошая мысль. Тот сак, Фрада, не похожий на других саков, говорит -
Томруз без ума от сына. Любит больше, чем жизнь свою. Так вот... что, если
мы снова отправим к Томруз глупца Михр-Бидада?
- Опять?! Опять разговоры?
- Но как же иначе, государь? Сам Ахурамазда послал Спаргапу к тебе.
Да, сам Ахурамазда! Спаргапа - чудесная находка для нас. Не простит добрый
бог, если мы упустим случай, представившийся нам по его премудрой воле.
- Хм. Коли уж сам Ахурамазда... Ладно. Но если Томруз вновь не
согласится на сдачу?
- Не согласится?! Что ты, государь. Чтоб мать... Невероятно. Я знаю
их, матерей. Томруз и себя, и свой народ отдаст на растерзание, лишь бы
сыну голову сохранить. А не согласится - что ж? Пусть ей будет хуже. Наша
мощь, слава Ахурамазде, не иссякла с потерей каких-то двух с половиной
тысяч варварских детей. Фрада покажет место, где скрылась Томруз. Найдем,
перережем всех - и делу конец!

Надрывисто, плачуще и стонуще, заскулила где-то собака.
Спаргапа очнулся. Собака? Нет. Это он сам скулил во сне.
"Боже! - подумал Спаргапа, холодея. - Неужели правда - то, что
происходит со мной? Горе! Горе моей голове".
Каждое утро задавал он себе страшный вопрос. Едва проснувшись. В те
смутные мгновения, когда человек уже не спит, но еще не открыл глаз. Когда
мозг пленника переходит от тяжелого забытья к печальному бодрствованию.
Спаргапе все еще не верилось, что он в плену. Примерещилось!
Но нет - не могла примерещиться так ощутимо и явственно темнота
глубокого колодца, куда его бросили персы. Сырая глина под замерзшим
боком. Звякание толстых бронзовых цепей, которыми враги приковали узника к
тяжелой, как гранитная глыба, деревянной колоде. Не примерещилась тупая
боль, ломота в костях, тошнота.
В первый день, когда Спаргапу схватили, было легче. Одуревший от
вина, он ничего не чувствовал, не помнил, не понимал и не старался понять.
Потом бесчувственность прошла - верней, перешла в невыносимую похмельную
болезнь, тем более мучительную, что вместе с телом страдала и терзалась
душа. Боже! Мать... Что скажет мать? Что скажут саки?
Он крикнул позавчера стражу, заунывно напевавшему, у края колодца,
чтоб тот принес кувшин вина. Лучше опять напиться. Одуреть вконец.
Отравиться вновь этой жидкой дрянью, лишь бы не думать. Лишь бы не думать.
Не чувствовать. Не вспоминать... Страж заругался.
- А мочи кобыльей не принести? И глотка тухлой воды не получишь,
собака!
Так и не дал - ни вина, ни воды. Пришлось пленнику сосать мокрый
песок, сгребая его горстями со дна колодца.
"Для чего я взял тебя с собой? - вспомнил Спаргапа слова Белого отца.
- Старайся понять. Не поймешь - пропадешь. Скажу напоследок: слушайся
Томруз, Хугаву слушайся...".
Ничего не хотел понимать Спаргапа.
Никого Спаргапа не хотел слушаться.
А ведь как терпеливо, как мягко, с какой заботливостью наставляли они
его, отговаривали от дурных поступков - и отец, и мать, и добрый друг
Хугава!
Как Пятнистая смерть - дурных собак, изорвал Куруш глупых воинов
Спаргапы... Он заскрипел зубами, в бешенстве ударился головой о колоду и
потерял сознание.
Сколько дней он пролежал без памяти?
Может, день. Может, десять дней. Пришел в себя от потока воды,
хлынувшей сверху. Утопить хотят? Нет. Поток иссяк, едва пленник застонал и
зашевелился. У края колодца, загораживая плечами светлый круг, сидел
какой-то человек. Юный сак не видел его лица, склонившегося к черному
провалу - оно было покрыто тенью.
- Спаргапа! - глухо отдалось в колодце, послышался незнакомый, но
добрый голос. - Ты слышишь меня, о сын Томруз?
- Слышу, - простуженно прохрипел Спар и забился в кашле. В самую
жаркую пору ночью в пустыне холодно до озноба. А сидеть вдобавок на дне
колодца - все равно, что мерзнуть во льдах. Даже хуже, ибо сырость опасней
мороза.
Человек наверху подождал, когда пленник перестанет кашлять. Спаргапа
с трудом прочистил грудь, забитую мокротой, и умолк. Человек вновь подал
голос:
- С тобой говорит Гау-Барува, советник царя царей. Ты помнишь меня?
Мы приезжали с Утаной к твоей матери.
- Помню! - встрепенулся Спаргапа. Так приятно услышать после
многодневной тишины человеческую речь. Не назовешь же человеческой речью
гнусную ругань стражей.
- Я хочу тебе добра, юный друг. Сейчас наши люди отправятся к Томруз
на переговоры. Не передашь ли ты ей что-нибудь?
Спаргапа рванулся, цепи зазвенели. Мать! Эти счастливцы увидят его
мать. Они будут стоять рядом с нею, беседовать с нею...
Не понимал он раньше, какая светлая радость - быть вместе с матерью.
Слышать ее голос, пусть недовольный. Ощущать на себе ее взгляд, пусть
строгий.
Всего лишь несколько дней назад Спару казалось, что он так и будет
вечно хорохориться, ходить перед матерью задиристым петухом, а она все
будет без устали, терпеливо и любовно возиться с ним, уговаривать его,
успокаивать его, ублажать его, угождать ему, ненаглядному сыну.
Но - прошло всего лишь несколько дней, и мать так страшно отдалилась
от него, что даже в робких мечтах он уже не надеялся ее когда-нибудь
увидеть. Будто она умерла.
- Ну? - поторопил Гау-Барува.
- Пусть ей скажут... пусть скажут... - Спаргапа с трудом поднес
отягощенную цепями руку к груди, сорвал амулет - круглую золотую пластинку
с чеканным изображением парящего кречета. - Пусть передадут ей мой амулет.
Спустите веревку, я привяжу. И пусть скажут так: "Юный кречет - в мышиной
норе. Спаси, мать". Слышишь, Гау-Барува? "Юный кречет - в мышиной норе.
Спаси, мать". Юный кречет... спаси! Спаси, мать!
- Хорошо, молодой друг. Потерпи еще немного. Я велю, чтоб тебе дали
воды и мяса.
Гау-Барува удалился. Новые терзания. Спаргапа проклинал себя - так
мало он передал матери! Надо было сказать, как ему плохо. Сказать, чтобы
она вызволила сына любой ценой. Сказать, что... Эх, что теперь говорить?
Поздно.

- Вернулись? - спросил он у стража спустя полчаса.
- Кто?
- Люди, посланные к Томруз.
- Ты что - рехнулся? Они еще не выехали.
Он не мог есть. Он не мог пить. Ярко-голубой круг высоко над головой
сменился сине-черным, с золотистыми точками звезд, затем опять
ярко-голубым, и так много-много-много раз... Тысячу раз, быть может. Или
это лишь казалось пленнику?
Невыносимо ожидание на свободе. А в неволе? Ожидание в неволе -
пытка, сравнимая лишь с вытягиванием жил, с мучениями на остром колу.
Время для узника - кратко, точно мгновение, но мгновения - длительны, как
годы. Такова несообразность ощущений в темнице.
- Вернулись?
- Скоро вернутся.
Спаргапа чутко прислушивался к тому, что происходило наверху.
Застучат ли копыта, заржут ли кони, крикнет ли воин, поднимется ли
неведомо почему в лагере шум и гам - встрепенется Спаргапа, забьется в
оковах, словно привязанный к насесту, только что пойманный, еще
необученный кречет.
- Вернулись?
- Отстань, скотина!
У юнца начинался слуховой бред; порой ему явственно слышался
отдаленный плачущий голос матери:
- Спа-а-ар...
Он задирал голову, отчаянно глядел на круг света, как волк из волчьей
ямы, и спрашивал, спрашивал, спрашивал без конца, донимая стража, допекая
стража, прожигая стража своей нетерпеливой настойчивостью до самых почек:
- Вернулись?
- Замолчи, болван, или я тебя прикончу!
Не прикончишь, ослиная кость. Мать выручит Спаргапу. О мать! Разве
она оставит сына в беде?
В детстве Спара ударила копытом лошадь. По самому носу ударила, и нос
превратился в кусок окровавленного мяса. Хорошо помнит юнец, как рыдала,
как рвала на себе волосы Томруз. Видно, боялась, что сын на всю жизнь
останется уродом. Мальчик не мог дышать через разбитые ноздри, рот же во
сне закрывался сам собой. Чтоб не задохнулся сын, мать вставляла ему на
ночь в зубы палочку. Пользовала рану целебными мазями, настойками из
лечебных трав. И добилась своего - выправился нос, только шрамы остались у
левого крыла и на кончике. Маленькие шрамы, незаметные.
Нет, мать не даст Спаргапе пропасть!

- Твой сын в руках царя царей.
- Он жив?! - женщина бросилась к послу и прижала его к себе крепко и
ласково, как младшего брата.
Старейшины саков переглянулись.
С ума сходит Томруз. Три дня и три ночи нетерпеливо ждали кочевые
вожди, когда она покинет шатер. Каждый миг промедления грозил бедой, но
люди не решались обеспокоить предводительницу. На четвертый день Томруз
вышла, порылась в повозке и опять исчезла.
Вожди встревожились. Жаль, конечно, что юный Спар погиб. Но разве у
семиста остальных нет матерей, сестер, подруг? Есть. Однако они не
прячутся по шатрам - плачут, голосят, зато вместе. Отсидкой в шатре убитых
не воскресить, убивающих не отразить.
Старейшины смело вошли в шерстяное жилище Томруз - и остолбенели.
Она сидела на корточках и молча раскачивалась из стороны в сторону,
спрятав лицо в детскую рубаху Спаргапы. Она не плакала. Закрыв глаза, она
вдыхала запах ветхой, расползшейся, пожелтевшей от времени ткани.
Ясно, не цветами песчаной акации могла пахнуть детская рубаха.
А для матери, видишь, мил и дорог был ее аромат.
Вожди понурились, не зная, что сказать. И вдруг явился перс
Михр-Бидад.
- Пока... живой, - смущенно пробормотал Михр-Бидад, поспешно
высвобождаясь из объятий хозяйки степей.
Объятия пожилой сакской женщины не вызвали в персе брезгливого
чувства, нет - наоборот, давно оторванный от родных, он был, к своему
удивлению, даже рад исходившей от рук Томруз сестринской теплоте. Но -
телохранители за спиной. Донесут Курушу и Гау-Баруве.
- Почему - пока? - Томруз подалась назад и рванула с груди медную
гривну.
- Мой светлый государь, - хмуро объявил Михр-Бидад, избегая
виноватыми глазами пристального взгляда Томрузовых глаз, - велел передать
тебе: "В последний раз я обращаюсь к мудрой Томруз со словами дружбы и
привета. Я уничтожил твоих воинов, коварно напавших на мой лагерь у реки.
Но Спаргапе я временно сохранил жизнь. Сдайся, покорись, или ты больше
никогда не увидишь сына. Он умрет в таких мучениях, что лучше б на свет
ему не родиться". Вот возьми. - Михр-Бидад протянул женщине амулет. - Твой
сын просил сказать: "Юный кречет - в мышиной норе. Спаси, мать". Он сидит
в оковах на дне колодца. Ему не дают ни еды, ни воды.
По кругу сакских вождей прокатился грозный рокот.
Все дружно проклинали Спаргапу за легкомыслие и своеволие, укоряли
Томруз за материнскую слабость, за то, что доверила глупому юнцу пятьсот
жизней. Они имели на это право. Судить саков - дело сакское. Но перс,
чужак - как смеет он измываться над сыном их предводительницы?
- О Анахита... - Томруз схватила амулет, опустилась на белый войлок.
Голова ее упала на грудь. Чтобы не повалиться лицом вниз, женщина уперлась
правой рукою в пол; левую руку, с амулетом, она прижала ко лбу.
Молча топтался перед нею Михр-Бидад.
Не издавали ни звука сакские вожди.
Безмолвно сидели у входа на корточках персы, телохранители посла.
Где-то далеко-далеко-далеко, за сыпучими барханами, уныло прозвенел
переливчатый, грустный и болезненный крик заблудившегося жеребенка. И
тотчас же у шатра во весь голос, пронзительно и страшно, с отчаянной
тревогой, тоскливо и зовуще заржала кобылица.
Вздрогнул Михр-Бидад. Испуганно переглянулись телохранители. Стиснули
зубы сакские вожди. Томруз медленно подняла голову:
- Отдыхайте. Я подумаю. Ответ получите завтра.
...Наступила ночь. В пустыне было черным-черно, как всегда в эту
пору, когда на барханы только что опустилась темнота, луна еще не взошла и
звезды не разгорелись в полную силу.
Свита Михр-Бидада уснула. Он сидел у порога шатра и думал. Про жизнь.
Про разное. Про себя и Томруз. Несчастная женщина. Он представил свою
мать. Каково было бы ей, если б саки заточили в темницу Михр-Бидада?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23