Выходила малыша, родившегося хилым и болезненным, окуривала, травами, поила, обереги в подушечку зашивала. Молилась еженощно - к ужасу академика, атеиста по должности и убеждениям. Но к году ребеночек выправился, окреп, свесил по плечам розовые щечки. Тогда Всеволод Иванович начал было настраивать молодую жену: не пора ли, мол, пора, не заскучала ли мамочка по родному дому, чадо-то теперь можно и опытной няне препоручить... Но Ада - по паспорту Ариадна Сергеевна - и слушать не стала.
- Только через мой труп, - заявила она. - Ты не соизволил купить мне шубу, которую Зиночка задаром отдавала, а на няню тебе денег не жалко, хотя мама обходится нам почти бесплатно.
- Но, радость моя, у тебя и так есть три шубы...
- В которых стыдно появиться на люди!
- Тогда, может быть, попросим Клаву?
- Чтобы она весь день возилась с малышом, а дом тем временем зарастал грязью?.. А если маленькому опять станет худо, ты подумал?..
- Ну ладно, ладно, только ради Никитушки... Ради Никитушки! Сына академик любил безмерно и ради него готов был на любые жертвы. Чего стоил один переезд? Как приходилось выбивать семикомнатную квартиру вместо прежней четырехкомнатной, маленькой, но такой уютной! А ругаться с идиотами солдатами, пригнанными на ремонт и перевозку вещей? Вместо дуба в гостиной настелили бук, обои перепутали, грохнули любимую зеленую (как у Ильича!) лампу... А теперь еще брать в дом эту юродивую!
Еще слава ВКП(б), что явилась эта лешачиха уже после Вождя, а то с такой тещенькой загремел бы товарищ академик на всю катушку. Подумать только, на известие о том, что родился внук и назван Никитой, эта нежинская стерва прислала телеграмму из двух слов: "Поздравляю прогнувшись". Правда, чего у нее не отнимешь, о младенце пеклась крепко, и Никитушка признавал ее, как никого. "Мама", черная, тощая, смуглая дылда, расхаживала в немыслимых цветных нарядах, беспрестанно смолила "Беломор" (разумеется, не рядом с малышом), сиплым басом ругалась со всеми подряд, привезла с собой два сундука каких-то совершенно ведьминских штучек и забила ими выделенную ей комнату, в которую запретила соваться кому-либо, кроме дочери. Высказывалась же обожаемая так, что Всеволода Ивановича холодный пот прошибал:
- Письмецо тебе, отбайло! Из Сибири, я так понимаю, от умученного тобою брата...
- Побойтесь вы, мама. Я-то тут при чем?
- Тобой ли, твоими ли опричниками красножопыми...
- Не моими, мама, а бериевскими!
- Ну и что? Ты в своем деле тот же Берия, тот же Сралин поганый!
Академик заткнул уши, а когда теща вышла, дрожащими руками вскрыл письмо.
Оно действительно было из лагеря, только не от брата, а от племянника Алексея. В нем сообщалось о смерти отца, о грядущем освобождении, которое Алексей осторожно назвал "отпуском". Академик призадумался. Еще год назад он немедленно отправил бы подобное письмо в мусорную корзину, предварительно порвав на мельчайшие клочки. Нет, отнес бы его к Саладинову в МГБ. Посоветовались бы, решили, что делать... Но теперь, после смерти Усатого и разоблачения Берии, все в стране менялось, тихо, но упорно. Еще висели по учреждениям портреты Отца и Учителя, однако вот и контру выпускать начали, реабилитировать даже. И, как знать, если всерьез начнут ворошить прошлое... Тогда и будущего не останется. Надо бы как-нибудь подстраховаться. А так "брат и племянник пострадали от кровавых сталинских опричников"... Спасибо, "мама", хорошее словечко подсказала! Нет, племянничка надо приласкать. На всякий случай.
И полетело на Дальстрой теплое, родственное письмо.
IV
Академик стоял на кухне и задумчиво поедал сгущенное какао прямо из банки. Услышав знакомый змеиный свист шелкового халата, он обернулся и посмотрел на вошедшую жену.
- Тебе пора, котик, - с ласковой улыбкой сказала Ада. - Звонил Руль, он уже заправился и через пять минут будет.
Всеволод Иванович давно уже решил собственной персоной отправиться на Московский вокзал встречать дорогого, хоть и лично не знакомого родственника. В добротном заграничном плаще, в фетровой шляпе, с чуть обозначенной бородкой под губой (как у товарища Булганина!) он смотрелся на редкость импозантно, заметно выделяясь среди замухрышистой вокзальной толпы. Подошел обозначенный в телеграмме поезд, и академик принялся внимательно вглядываться в лица прибывших пассажиров, высматривая племянника.
И когда уже самые густые потоки схлынули, академик обратил внимание на высокого, поджарого, молодого, лет около тридцати, брюнета, в облике которого проступало нечто отчетливо южнославянское - не то болгарин, не то серб. Брюнет, одетый в теплый не по погоде черный бушлат, медленно передвигаясь по платформе, вглядывался в лица. Всеволод Иванович подошел к нему первым и осторожно спросил:
- Вы Алексей Захаржевский?
- Да.
- Алешенька! Родной!
И Алексей забился в крепких, пахнущих "шипром" объятиях.
Черный ЗИМ мчал их по вечернему городу. Дядя раскатисто хохотал, оживленно расспрашивал. Алексей отвечал, сначала сдержанно и односложно, потом все веселее и пространнее. Нет, не потому, что оттаял в родственных объятиях. В школе выживания он научился четко и быстро вычислять собеседника. И, моментально поняв, что дядя только изображает веселье и радость, начал в ответ валять ваньку - другое лагерное искусство, в котором Алексей поднаторел так, что при всем опыте чиновного лицедейства дядя ему и в подметки не годился.
Помывшись, побрившись, сидя за роскошным ужином в дядином махровом халате, Алексей взял еще на несколько градусов выше, осыпая публику анекдотами из харбинской и иркутской (но не лагерной) жизни, пародируя отца и разных знаменитостей, распевая романсы и частушки - сначала a capella, а потом, уже в гостиной, аккомпанируя себе на салонном "Шредере". Публика была в восторге, даже Клава вышла из своей темной кладовки и стояла, привалившись к косяку и деликатно прикрывая ладошкой смеющийся рот. А вот академик быстро начал сникать. Если за ужином он еще сравнительно бодро поднимал бокалы за всеобщее здоровье и отпускал веселые реплики, каждая из которых была тусклее предыдущей, то в гостиной он уже сидел как в воду опущенный и очень скоро откланялся, сославшись на усталость. Видимо, он ожидал, что это послужит знаком ко всеобщему отбою. Но Ада и "мама" оказались непреклонны и неутомимы.
- Клава, постелите Всеволоду Ивановичу у Никиты, - распорядилась Ада. - А то ему будет трудно заснуть от нашего шума. Спокойной ночи, котик!.. Алеша, а что дальше было с этим Гогоберидзе?
Захаржевский-старший открыл было рот, но тут же молча закрыл и поплелся в детскую вслед за Клавой.
С уходом академика веселье возобновилось десятикратно. Алексей исполнил "Турецкий марш" на бокалах с неравным количеством вина. Ада беспрестанно заливалась серебристым смехом, показывая ровные зубки. Анна Давыдовна - так звали тещу академика - тоже разошлась не на шутку: вставляла в Алексеевы частушки совсем уж соленые куплетцы, и даже, усадив за рояль Аду, прошлась с Алексеем в туре вальса, прихватив по дороге возвратившуюся из детской Клаву.
- Уф! - сказала она, рухнув в кресло, - Укатал ты старуху, молодой-красивый!
Алексей приставил ладонь ко лбу и осмотрелся, прищурившись.
- Где здесь старуха? Не вижу старухи. Ада, Клава, вы никакой старухи не видели? Лично я вижу здесь только трех очаровательных молодых женщин...
Самое интересное, что Алексей нисколько не кривил душой. Действительно все трое, даже кривобокая Клава, стали для него красавицами. И вдруг показалось нелепо видеть их здесь, в этом богатом, но безликом доме, где сами стены источают ложь.
- Нет, - сказал он, опускаясь в кресло. - Мы должны жить на воле... на воле... И голова его свалилась на грудь.
- Ой, что это с ним? - воскликнула испуганно Ада.
- Спит, - ответила Анна Давыдовна. - Устал очень.
- Намаялся за жизнь-то, соколик, - сказала Клава.
- А ну-ка, Клава, бери его за ноги, а я за руки, - распорядилась Анна Давыдовна. - Отнесем в гостевую. Так крепко спит, что и будить жалко.
А потом, пристроив его на кровати, она осталась и долго смотрела в его спящее лицо.
- Вот и мужчина в доме, - вдруг сказала она и, наклонившись, поцеловала его в лоб. - Спи, хороший мой.
Так крепко Алексей не спал давно.
За ночь дядя отдохнул. За завтраком он снова сиял улыбками и громыхал смешками, задавая наступающему дню бравурный тон. Ада сидела тихая и сосредоточенная. Теща не вышла вообще.
- Ну-с, и каковы теперь виды на будущее? - спросил дядя, собственноручно подливая сливок в кофейную чашку Алексея.
- М-м-м, - ответил племянник, прожевывая кусок балыка.
- Это в каком смысле?
- В смысле, что балычок у вас очень вкусный... А насчет видов - пока не знаю. Руки при мне, и голова на месте.
- А знаешь что? Покажу-ка я тебе свое хозяйство. Конечно, тебе, музыканту, наше дело может показаться и непонятным, и скучным. Однако же верный кусок хлеба, а постепенно будет маслице, и балычок тоже будет. Золотых гор поначалу не обещаю - лаборанты у нас получают по пятьсот-семьсот рублей. Это не деньги. Но ты еще молодой. Через годик мы тебя в университет поступим, потом в аспирантуру, а там... Если глянется - оформляйся, а оформишься, я дам команду и общежитие будет, и прописка.
Почему-то Алексею захотелось отказаться. Но разбрасываться не приходилось. К тому же дядя был для него ясен не до конца. Возможно, этот наигрыш, имитация родственной теплоты - лишь признак неловкости, вызванной появлением чужого пока человека? Хотелось бы надеяться... Здесь было за что цепляться. Да и новые родственницы такие милые...
Институт произвел на него впечатление заведения фундаментального, хотя и не вполне понятного по своему назначению. Что там гукает в больших автоклавах со множеством ручек и рычажков? Что высматривают в свои микроскопы склоненные умные головы? Что затаилось в закупоренных пробирках, рядами выставленных в лабораторных шкафах? Почему некоторые двери обиты металлом, а у входа в один коридор выставлен военный пост?
В административном крыле все было проще и понятней - ковровая дорожка, двери темного дерева слева, справа. Канцелярия, отдел кадров, замдиректора по науке... А прямо - самая красивая, резная дверь с надписью "Дирекция". За ней все как водится - прихожая для посетителей, из нее вход в дверь с табличкой "Приемная", за ней - еще дверь, там сидит главная секретарша. И только затем собственно кабинет. Скорее, тронный зал. Красный ковер на полу, стены в дубовых панелях, импозантные книжные шкафы, где на видном месте - труды Маркса Энгельса - Ленина. Рядом приметливый глаз Алексея углядел внушительный красный трехтомник "Социалистическая микробиология". Неужели дядька писал? М-да...
- Да ты садись, садись. Тебе чайку, кофейку? Или, может быть, коньячку желаешь?
- Нет, спасибо.
- А я, пожалуй, рюмочку того... С устатку, как говорится... А-апчхи!
- Будьте здоровы, Всеволод Иванович.
-- Слушай, обижусь. Что ты как неродной? Я тебе дядя Сева, а не... Впрочем, в институте при посторонних, конечно, Всеволод Иванович. Договорились?
- Само собой.
"И что это дядька так суетится?"
- И как тебе наше заведение?
- Капитально. Только я не понял, чем тут занимаются.
- Видишь ли, научные изыскания нашего института связаны с серьезнейшими, я бы сказал, государственно-важными задачами. Разрабатываются целые направления, темы, ведутся проблемные исследования. Вот то, что возглавляю лично я, первостепенное и главное, и я бы сказал, в значительной степени политическое... Курируется непосредственно Центральным Комитетом. - Академик воздел глаза к потолку. - Дело в том, что сейчас многие буржуазные ученые пытаются опровергнуть прогрессивное учение Дарвина, утверждая, что теория эволюции не универсальна. Да, говорят они, мы согласны допустить, что человек произошел от обезьяны, обезьяна - от кого-то еще и так далее вплоть до простейших. Но, продолжают они, откуда могла взяться первая живая клетка? Только от другой клетки. А та откуда? Природа не могла их породить, потому что... И начинается сплошная поповщина. Тогда по поручению Правительства я открываю лабораторию происхождения жизни. Мои сотрудники начали потрясающие по своему значению опыты. Мы отобрали огромное количество самых разных неорганических сред, от речной воды до каменной соли, и стали подвергать их различным воздействиям тепло, вибрация, свет, жесткое облучение, воздух, магнитная индукция и прочее. И ты просто не поверишь, каких потрясающих успехов мы добились - в ряде образцов стали развиваться клетки, споры и даже грибковые колонии. Зарождение жизни в неживой материи! Утерли мы нос этим идеалистам...
Алексей, подыгрывая, вытаращил глаза, а сам подумал: "Что-то тут не так... Интересно, а собственный нос он утирал, прежде чем лезть им в пробирку? Уж не из его ли соплей зародилась там жизнь?"
- А еще? - заинтересованно спросил он.
- Еще помогаем нашей медицине бороться с разными недугами, изучая микробов и паразитов. Есть и темы закрытые, военные то есть. Только о них я говорить не имею права. У меня и генералы работают.
- Так вы, дядя Сева, и генералами командуете?
- Командовать не командую, но... руковожу.
- Надо же! - всплеснул руками Алексей, а сам украдкой глянул на стены. Прямо над просторным столом академика висел портрет Хрущева. По правую руку от него - академик Иван Павлов, а по левую - Иосиф Виссарионович (команды "снимать!" еще не поступило).
Вечером опять ужинали с вином. Снова академик отпросился спать пораньше и снова ночевал у Никитушки. Но вчерашнего буйного веселья не было. Оставшиеся сидели тихо, умиротворенно. Алексей "пиано" наигрывал старинные вальсы. Ада листала журнал, устроившись на диване с ногами, а Анна Давыдовна, запахнув на себе цветастую шаль, раскладывала пасьянсы.
В эту ночь Алексей долго не мог заснуть. Он включил торшер, поднялся, зевая подошел к этажерке, взял наугад книжку, наугад раскрыл:
У меня в померкшей келье
Два меча.
У меня над ложем знаки
Черных дней.
И струит мое веселье
Два луча.
То горят и дремлют маки
Злых очей.
Господи, откуда это здесь? Алексею стало совсем неспокойно, он поставил затрепанную книжку на место, взял другую и через минуту уже посмеивался над похождениями неотразимого Остапа Бендера.
V
За завтраком академик объявил:
- Сегодня у меня трудный день на службе. С утра делегация из столицы, потом - расширенный совет. Обедайте без меня. Адочка, тебе развлекать нашего гостя.
Алексей чуть наклонил голову, отметив про себя слово "гостя".
- Я как раз собиралась в город по магазинам. Если Алеша составит мне компанию, я за это покажу ему Эрмитаж.
- Да-да, быть в Ленинграде и не посетить Эрмитажа - это просто стыдно, подхватил Всеволод Иванович, в последний раз посетивший Эрмитаж еще в студенческие годы. - Это величайшая сокровищница произведений искусства.
- Спасибо, родной, за оригинальную мысль, - с кисловатой улыбкой отозвалась Ада и чмокнула его в щеку. - Клава, вы почистили костюм Всеволода Ивановича?
- Вчера еще! - крикнула из кухни Клава.
Анна Давыдовна к завтраку опять не вышла.
- Странное дело, Ада Сергеевна, - заметил Алексей, когда они с Адой направились к трамвайной остановке. - Почему вы говорите "в город", будто сами живете в деревне?
- Алеша, милый, у нас когда говорят "город", имеют в виду Невский проспект и ближайшие его окрестности, а во-вторых, я вам разрешаю называть меня просто тетя. Мне так будет приятно.
- Хорошо, тетя.
Ада весело рассмеялась.
- И кстати, тетя, зачем вам самой ходить по магазинам? У вас же, наверное, Клава ходит. Ада опять рассмеялась.
- Что вы смеетесь?
- Извините. Представила себе, как я тащусь из гастронома, а в руках у меня кошелка с картошкой, луком, снетками... Конечно, еду попроще у нас покупает Клава, а всякие вкусности нам привозят прямо на дом из распределителя...
- Какого это распределителя? - спросил Алексей настороженно
- Есть такой, вроде склада, что ли... Очень люблю ходить по магазинам на Невском. И не столько в "Пассаж" или в "Гостиный", потому что там сплошной ширпотреб для нашей рабоче-крестьянской публики, сколько в антикварные и комиссионные. Где шляпка, где зеркальце, где интересные туфельки...
В магазинах они провели три с половиной часа, не побрезговав и рабоче-крестьянским "Пассажем". Кое-где было интересно и Алексею - например, в антикварном магазине: ассортимент до боли напоминал харбинские лавочки. Последний час был для него мучительным, он тупо плелся за неутомимой Адой, таща ее сумку, свертки, пакеты. Она купила блестящее парчовое платье, муфту из куницы, итальянские босоножки и малахитовое пресс-папье с бронзовой ручкой в виде головы орла.
- Это Севочке, - сказала она. - Нельзя быть эгоисткой.
Несмотря на протесты Алексея, она заставила его примерить пиджак в клетку, который тут же и купила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9