А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


OCR: Олег-FIXX (fixx10x@yandex.ru)
«Журнал «ЩИТ И МЕЧ», № 4 (64)»: Москва; 1990
Григорий Булыкин
Куплю входную дверь

Об авторе:
Григорий БУЛЫКИН – автор начинающий лишь в жанре детектива.
За плечами у него весьма насыщенная журналистская биография. Родившись через восемь лет после войны, в год смерти Сталина, он вобрал в себя противоречия Времени 60-х, 70-х, яйцом к лицу столкнувшись и с «рифами» флотской службы, и с лабиринтами, которыми приходилось продвигаться уголовному репортеру районки, областных и центральных газет. У него масса всяческих почетных журналистских регалий и наград, но, видимо, главное для него сегодня – быть узнанным в качестве «детективщика». Пожелаем ему удачи.
И Пахотный сидел справа от генерала – невозмутимый, словно Будда. Изредка он поглядывал на меня. В светло-голубых его глазах я не мог прочесть ни сочувствия, ни упрека. Да, Пахотный есть Пахотный…
– Тебе не в розыске работать, а… – Генерал не кричал, он буквально рычал на меня, тяжелой ладонью хлопая по фотографиям, веером разбросанным по столу. – Кто тебе дал право стрелять? Кто?! Понимаешь ли ты, мальчишка, что тебя судить будут? Понимаешь, а?
Я понимал. События минувшей ночи начисто перечеркнули все пятнадцать лет моей службы. И что там службы – жизни… Я ощущал сейчас такую пустоту в себе и вокруг себя, словно меня зашвырнули куда-то в безвоздушное пространство.
События… В два часа ночи в управление позвонила обходчица железнодорожных путей. Сообщила: недалеко от вокзала, на пустыре между железнодорожным полотном и городским парком двое неизвестных избивают третьего. Между прочим, привязав его к дереву. Ночь вообще выпала на редкость неспокойная – все дежурные группы, включая и линейный отряд милиции, в эту минуту были задействованы. Вот и пришлось выехать мне и стажеру Ване Лунько…
Место происшествия, несмотря на ночную пору, мы отыскали быстро – лишь сержант-водитель заглушил двигатель, справа от парковой аллеи стали слышны чьи-то голоса и плач. Мы с Лунько сразу же бросились в ту сторону. Примерно в тридцати шагах от нас двое шумно возились у одинокого дерева.
– Возьми справа, – шепнул я Лунько, который тотчас же стал огибать пустырь.
Когда, по моим подсчетам, Лунько должен был быть уже позади дерева, я спокойно вышел из тени и крикнул: «В чем дело, ребята?»
Они разом обернулись. И тут, между ними, я увидел бледное пятно, угадав в этом пятне еще одно человеческое лицо.
– Помогите! – Это кричал он, третий. – Помогите…
Я был в штатском. Теперь я понимаю, что это наверняка и спасло мне жизнь, поскольку они приняли меня за случайного прохожего.
– Иди своей дорогой! У нас тут личный разговор, – хрипло крикнул кто-то из них. Я не понял, кто, но автоматически отметил характерный южный акцент.
I.
– Арестован! Слышишь? Это я, Гриша, я…
– Да, да. Я прекрасно слышу вас.
– Он арестован, понимаешь?

* * *
А мой заместитель Паршуков вопрошающе смотрит то на меня, то на телефонную трубку, и в голубых, навыкате глазах – вопрос; «Продолжать?»
Я киваю, И заместитель, будто спохватившись, возвращается к последней фразе; «Так кто же виноват, товарищи?»

* * *
– Ты обязан спасти его, обязан, И только не гвозди, не гвозди меня. Главное – спасти!

* * *
«Так кто же, товарищи, виноват?» – Паршуков словно наматывает на невидимый стержень невидимые вязкие волокна. – Но ведь не один только сторож Селиванов? Нет, товарищи, не один Селиванов…»
Я пытаюсь вникнуть в суть пар-шуковской тирады, но неожиданно замечаю, что взгляды присутствующих прикованы к моим рукам; в том числе – и цепкий взгляд моего заместителя. Все дело в том, что я вот уже минуты три машинально вяжу из телефонного шнура этакий морской узел, К тому же стою столбом. Пора бы уже и сесть. И, по крайней мере, положить телефонную трубку.
– Сам? – Фамильярным шепотом вопрошает наш ветеран – главбух Зелинский. – Из главка?..
– Из министерства, – выдавливаю я вместе с жалкой улыбкой эту крохотную ложь.
Ложь эта все ставит на свои места, поскольку не всякий раз звонит в нашу контору министр – событие вполне достойное, чтобы руководитель моего ранга несколько подрастерялся.
– Продолжайте, Александр Гелиодорович, – киваю я заму, – и, кстати, передали, наконец, дело в прокуратуру или ОБХСС? Виноватли Селиванов, не виновен ли он – это уже дело следствия. Главное – налицо крупное хищение…
– Передано, в ОБХСС. Но, видимо, мы должны проанализировать ситуацию, чтобы оградить себя от подобных ЧП?
И Паршуков смотрит мне прямо в глаза – твердо, но не нахально, не нагло. Он знает себе цену, мой заместитель.
…Потом я сижу за широким, неудобным столом зала заседаний и смотрю на разбросанные листы бумаги, на остро очинённые секретаршей карандаши, оставленные только что вышедшими участниками совещания. На одном из листков – клеточки для игры в «крестики-нолики»…
Звонок телефона: тихий, вкрадчивый – это новенький японский аппарат, телефон-мечта.
– Ну?
– Что ну?
– Что ты надумал?
– Ничего.
– Ты обязан спасти его, иначе…
Голос в трубке неопределенный. Такой голос удачно гармонирует с формами телефона – абсолютно нейтральный голос. Просто информация, заключенная в звуковой ряд.
Я смотрю в окно, неожиданно снова утратив способность понимать то, что мне говорят – как несколько минут назад, когда выступал Паршуков. Голос в трубке, трамвайный звон за окнами, мое дыхание – все сливается в один монотонный гул.
II.
…А тем временем Рыльцев был ближайшим другом моей жены. Университетские корни, знаете ли… «А ты помнишь?» «А этот-то, этот-то… Кто бы мог подумать, а?!»
Странное дело: жена – женщина мягкая и уступчивая становилась неприятно жесткой, когда я заводил речь о Рыльцеве. В эти минуты я каким-то особенным зрением видел, что за мягкой, почти аморфной душевной оболочкой моей жены бушует цунами совершенно иных страстей, способных в какой-то миг обрушиться на нашу устоявшуюся, сцементированную вовсе не легкими годами жизнь и опрокинуть ее.
Да, Владислав Ефимович неодолимо маячил на нашем семейном горизонте. И, даже исчезая на целые годы, он, казалось, держал с нами прочную телепатическую связь, – по крайней мере, я не мог избавиться от этого ощущения.
Так или иначе, известие – «Владика арестовали!» – я принял так, словно по-иному и не могло быть. Жена чутко уловила это. И хотя я ожидал, что дома встречу сопротивление, Нина начала разговор с обычных житейских проблем – сын где-то простудился, надо заплатить за квартиру…
Это насторожило меня еще больше – я-то знаю свою Нину.
…Но ужин был на высоте, как обычно. Это ее гордость, наш каждовечерний ужин. В этом смысле она молодец: для нее традиции – святыня… И когда бы ко мне не заглянули друзья, встанет, накормит, напоит. Золото, а не жена. Но… Я вдруг обретаю способность слышать и понимать, ибо речь зашла о том, о чем она уже шла в моем кабинете.
– Да ты что?! Я тебе уже десять минут втолковываю, – голос ее вовсе не тот, что в телефонной трубке, он и пол обрел, и утратил ней тральность. Это уже не просто звуковой информационный ряд… – Десять минут втолковываю! Его арестовали за перепродажу паркета. Большой партии. Ну… Такого, как нам тот ханыга стелил.
Ханыга – это милейший шабашник Севастьяныч – великолепный, нужно признать, мастер. В толпе принял бы его за тренера по борьбе – могуч, обаятелен, седые виски и необыкновенно добродушная улыбка философа: «Григорий Александрович, писатель Бондарев как-то сказал, что архитектура есть организованное пространство. Рисунок же паркета, его укладка, по-моему, есть один из элементов такой организации, а?».
Неожиданно образ Севастьяныча обретает черты Рыльцева. Вот он – бесцветный и одновременно холеный, изящно обрамленный хорошо сшитым костюмом – будто кисть ленивой руки, вогнанная в перчатку тонкой, эластичной кожи. И снова тревога вползает в душу. Когда же это было? Ах да, восьмого марта. Мы сидим с Рыльцевым в столовой, пьем чай. В проеме двери я вижу, как Севастьяныч раскладывает в коридоре очередную партию паркета и о чем-то беседует с моей женой.
Все это выстроилось вдруг в схему-вспышку – молниеносно; стоило только удивляться тому, как я не дошел до всего раньше – ведь не случайно же Рыльцев крутился в моем кабинете всю неделю, предшествующую хищению паркета с первого административного…. Неужели?!
…Верно, так и бывает: знак страшного, неожиданного вопроса выгибает петлей твою жизненную прямую, но по инерции ты мчишь еще изо всех сил прямо; и вот центробежная сила вышвыривает тебя на обочину. Тут ты и познаешь, что такое катастрофа… На кухне – табуретка, на табуретке сидишь ты в позе роденовского мыслителя и наблюдаешь, как твоя жена, собирая морщины в тугой узел у переносья, – отличительный признак мудрых женщин – вежливо так говорит тебе:
– А ты, оказывается, трус…
III.
Я уехал на работу на час раньше – позвонила мать Рыльцева. Водитель подогнал «Волгу» прямо к курятнику, возле которого Клара Михайловна кормила огромных пестрых петухов.
– Цыпа-цыпа… А, это вы, Гришенька? Горе-то какое. Владика-то моего…
Клара Михайловна – полная женщина с гладким лицом, аккуратным пробором в бесцветных густых волосах. Кормить петухов ей вовсе не идет…
Я молча смотрю на самого большого петуха – красив, каналья, восхитителен.
– …просил передать Владичка, что паркет в вашем доме тот же, что украден на вашем производстве. Очень просил это передать. Именно это… – Клара Михайловна поворачивается ко мне спиной. Спина – рыхлая, словно ватная, с мягким горбом.
– Больше ничего не просил… передать?
– Ничего. – Клара Михайловна даже не обернулась.
IV.
Жена кладет мне руки на плечи.
– Успокойся.
– Вот он, твой Рыльцев! Друг юности, – я сбрасываю ее руки с плеч, – он рассчитал верно: коль ворованный паркет и у меня в доме, стало быть, я – соучастник. Ты понимаешь? Он на одну доску поставил себя и меня. И всем плевать, что я был не в курсе дела, что милейший Севастьяныч не только в моем доме паркет ладил. Это крах, дура-р-ра! Это обесценивает все… И плевать всем – знал я или не знал, откуда паркет!
– Успокойся… Да и Владик понимает, что пока ты в силе от тебя пользы куда больше, чем…
– Ты с ума сошла, сошла с ума!
– …чем, если бы ты был под следствием. Твои связи – вот залог, гарантия. Он просто намекнул, что может случиться, если ты откажешь ему в помощи. Это, конечно, подло. Но в его положении – единственная возможность.
– Ты словно детектив сочиняешь, а здесь жизнь. Реальная. Наша. Моя. Сколько раз я говорил тебе! Сколько раз… – Я с ненавистью смотрю на то, как жена вытирает пятнышко масла на тыльной стороне ладони пестрой тряпкой и, неожиданно выхватив эту тряпку, швыряю ее на пол:
– Мне как честному человеку остается лишь одно – пойти в прокуратуру, в милицию, рассказать все, как было. И точка. Ну, выгонят с работы… Но помогать этому подонку?!
– Честному? А на чьей это нечестности твоя честность процветала? Всю жизнь ты гордился своим делом. Своим невзяточничеством. Своей, наконец, моралью. Ты говорил мне: «Будь проклят дефицит!» А я из крох, из копеечных подвигов экономии создавала – именно создавала, как конструктор, как архитектор, испытывающий постоянный недостаток средств, – дом, одежду, обед. Ты был выше этого со своей большой зарплатой, со своим «кодексом чести». Но итальянские батники и канадские сапоги носил с удовольствием. Курил привезенные Рыльцевым из Москвы «Яву» и «Столичные»… Индюк ты, мой милый, чистоплюй и ханжа.
– Как ты смачно, оказывается, ругаться можешь…
– В башне из слоновой кости нынче не проживешь. «Что скажут мои подчиненные?» Они уже говорят, мол, хитер наш, ох хитер: так крутит-вертит, что не подкопаешься.
– Не смей. Я отдал работе все лучшее и отдаю сейчас – ты-то знаешь. Не смей. И это ты подняла планку моих потребностей. Я даже не ощутил этого. Да и не потребности вовсе, а…
– Нет, милый, не проживешь в башне, не сможешь… И не режь котлету вилкой!
…Да, все эти огненные лавы, жаркий фонтан раскаленной магмы – одним словом, всё это проистекает на фоне отбивных, кружки пива и игры камерного оркестра по телевизору-транзистору, стоящему над холодильником. Экран у него маленький. Антенна лезет мне в глаз, когда я, воткнув в очередной раз вилку а отбивную, вскакиваю и кричу жене:
– Не смей!
V.
В который уже раз, пытаясь форсировать эту лужу, я проваливаюсь по щиколотку, И в гулком парадном с исписанными стенами долго стучу подошвами по ступенькам. От этого в парадном такое мощное эхо, словно кто-то колотит в тамтам.
– Это ты? – мой брат Петр перегнулся через перила на площадке четвертого этажа; косой, кинжаловидный пучок света из приотворенной двери делит его лицо на две части – точнее, отсекает одну…
– Тише… Мог бы и тише, – ворчит Петр у меня за спиной. – Осторожно, тут коляска…
Где-то за невидимой дверью как-то не по-детски горько заплакал ребенок.
– И так вот уже полгода, – Петр вводит меня в свою комнату, достопримечательностью которой является ее пустота: лишь столик у окна, узкая железная койка, табуретка. По стенам вешалки с пальто, плащом и костюмами.
На какое-то мгновение я утратил способность слышать и понимать – один лишь зрительный и монотонный звуковой фон. Чьи-то шаги за стенкой, шорох газеты, звяканье посуды.
– Вторую в темп? – Петр кивает головой на стаканы.
– Давай, – лениво соглашаюсь я, сознавая вдруг, что сидим мы уже минут двадцать за его столиком, на котором скудная холостяцкая закуска соседствует с моим шикарным кейсом.
– Ты, значит, пришел ко мне за советом? Ты – самый мой пре успевающий родственник?
– Брось. Все гораздо серьезнее.
– Да уж куда серьезнее… У тебя есть авторучка? Я говорю, есть чем писать? Спасибо. Давай займемся арифметикой… Сколько, на пример, ты дал сверху за стенку?
– Что-о-о?
– За стенку, которую мы монтировали у тебя в большой комнате, ну, соображаешь?
– А… Через Рыльцева. Сто. Ну и коньяк ему…
– Сколько звездочек?
– Да при чем тут звездочки, при чем? У меня все по швам трещит!..
– Ладно, накинем еще четвертной. Так?
Петр что-то плюсует, умножает, грызет карандаш. «Так, два в уме, семь пишем… За ботинки десятка «сверху». Злосчастный твой паркет – он сколько? Ага! Слушай, а действительно любопытно!.. Кстати, любопытно и другое: твой плащ, кейс, галстук, этот вот ликер, конфеты – неужели всё это финского производства? У меня такое ощущение, что мы живем в малюсенькой России, а вокруг огромная Финляндия… Это я между делом, – он подводит наконец под своими вычислениями жирную черту, – Всё!
– Что, все?
– Итого, при своем солидном заработке в триста восемьдесят и всяких премиях, и жениной зарплате (сколько? сто сорок?!), то есть при чистом семейном годовом бюджете в пять тысяч рублей, ты переплатил другу Рыльцеву и ему подобным за большой и малый дефицит две тысячи сто сорок два рубля! А, каково?
– Не может быть!
– Может. Вот тебе и совет – как поступить. Между прочим, твоя трехкомнатная квартира, прекрасная твоя квартира, государственная, заметь, квартира обошлась тебе за год всего в триста рэ. А?! А уж ты-то знаешь, какое это благо – своя квартира. Сколько мыкался в коммуналке? Знаешь!
– Знаю.
– Повторяю, тут и кроется ответ – как поступить.
– Погоди, брат, погоди… Значит, ты советуешь мне не вмешиваться в рыльцевскую историю.
– А ты уж вмешался в нее. Вляпался! Вопрос стоит иначе: как из этого выпутаться? Один путь – вытащить Рыльцева. С твоими связями это сомнительное, но на пять процентов из ста вполне реальное мероприятие. Второй – предоставить все случаю, куда кривая вывезет. Третий – сам понимаешь, требует известного мужества. И тут важно вот что – важно осознать, что ты работал на Рыльцева, в буквальном смысле слова, как раб. Твое дело, твоя работа, твой талант, в конце концов, – все шло ему на закуску. Ненависть нужна, дружок. Простое и вполне человеческое чувство.
VI.
Пятница – время к полудню. Час недельной планерки. Подбиваем «бабки», как выражается секретарь нашего партбюро Дмитрий Дмитриевич Павлов. Я прошу его остаться.
– Дим Димыч, что там с хищением паркета? – Я смотрю ему прямо в переносье, избегая столкновения с взглядом Дим Димыча.
– Да вы не волнуйтесь. Тут все ясно. Сторож обходил территорию, уследить не мог. Эти ворюги подогнали машину к торцу первого административного. Вот… – Павлов человек добрый. И эта его доброта вводит Дим Димыча в ситуацию вечного противоречия. Во-первых, он верит человеку до тех пор, пока есть малейшая возможность верить. Во-вторых, даже утратив веру в человека, он не утрачивает жалости к нему. Ему бы с детьми иметь дело, а не со взрослыми людьми. Сухонький, чистенький, невзрачный. Но глаза удивительные – ясные, чуть больные, точь-в-точь как у моего сына, когда он нездоров.
– Дело ведет следователь Пусев.
1 2 3 4 5