Вздохнув еще раз, дон Эстебан отложил перо. Для него это значило, что ему и второму помощнику придется делить вахты капитана между собой и к собственным утомительным заботам добавится застарелое недосыпание, а к концу пути он окажется вымотан до предела. Однако жаловаться бесполезно: у капитана есть родственники в Торговой палате в Севилье и на любые свинства там скорее всего закроют глаза. Сам же дон Эстебан, пожаловавшись, неминуемо привлечет к себе недоброжелательное внимание и неизвестно еще, чем это для него обернется. Ему тридцать пять, и он достиг потолка своей карьеры, а ведь он способен на большее, и, если бы судьба не была столь неблагосклонна к его семье, он мог бы… Дон Эстебан снова вздохнул. Труднее всего было запрещать себе бесплодные сожаления. В конце концов, его собственное положение, столь раздражавшее его, для многих других было недосягаемой мечтой. Да и, черт побери, какого дьявола ему еще надо? Он любит море — пожалуй, он больше ничего не любит так сильно, — и он любит и умеет водить корабли; так моря здесь — хоть залейся, а он — правая рука Господа на этом галеоне, особенно, когда капитана побеждает его обычный недуг, заставляющий его по нескольку дней не покидать своей каюты. Итак — он имеет все, что хочет от жизни, а хотеть большего — значит, гневить Бога.
Однако дон Эстебан прекрасно знал, что лукавит. Несмотря на привычный самоконтроль, которым он так гордился, чувствовал он себя скверно. Тщательно поддерживаемое душевное равновесие готово было разлететься на куски. А все дело было в двух фамилиях, которые он обнаружил в списке пассажиров.
Де Сааведра — фамилия обширная. Интересно, имеет ли отношение мальчишка к… Может быть, и нет. Хотя у нее были братья и он может быть ее племянником. Теоретически он может даже быть ее родным младшим братом, хотя… Вздор. Какое ему дело. Маленькая девочка с огромными черными глазами не стала его женой, и дон Эстебан запретил себе вспоминать о ней.
А вот другая фамилия… Никаких сомнений. Еще пять лет назад он не удержался бы от мести. Мысль о том, что девчонке всего семнадцать и что она не имеет никакого отношения к событиям более чем двадцатилетней давности, не удержала бы его. В конце концов, разве сам он не был еще младше, когда на его семью обрушилась череда ужасных несчастий? И разве девчонка не носит ненавистную фамилию? И разве не справедливо было бы отомстить тому, кто был виновником и причиной этих несчастий, даже если месть эта заденет его лишь косвенно? Да, именно так он и рассуждал бы еще пять лет назад.
Однако за эти пять лет дон Эстебан перешагнул тридцатилетний рубеж. Если мужчине суждено поумнеть, к тридцати годам это, как правило, уже происходит. Дон Эстебан считал себя поумневшим, иными словами, он стал фаталистом. Судьба сводит людей и разводит, и спорить с ней — значит, накликать новые беды. Если судьбе угодно дразнить его — что ж, он будет терпелив. Если же судьбе будет угодно покарать этого нечестивца — она это сделает без его, дона Эстебана, участия. Ну… — дон Эстебан поколебался — в крайнем случае он ее немного подтолкнет.
* * *
Бесс не могла ничего знать о настроениях дона Эстебана, но это-то и выводило ее из себя. Поглядывая на него время от времени, она ни разу не уловила ответного взгляда. Если он и знал о ней — он явно предпочитал о ней не думать. А, может, он ждет удобного случая? Но — удобного для чего? С ума сойдешь. Испанцы. Культивируют невозмутимые физиономии. Мы, англичане, более открытый народ. Известна же история про одного благородного дона, который отчитал за оторванную пуговицу своего дворецкого, ворвавшегося в спальню хозяина с воплем: «Сеньор, наводнение! Гвадалквивир вышел из берегов!» Об англичанах никогда не расскажут ничего подобного.
Красивое лицо. Вид уверенный и надменный, костюм безукоризненный. Может, ему и нет до нее никакого дела. А в самом деле, какое ему до нее дело? Когда погиб его отец, ее еще и в помине не было. Говорят, он смертельно ненавидел папу. Говорят даже, было за что. Но это было давно. Сохранил ли он эту ненависть, и если сохранил, то может ли и к ней питать недобрые чувства? Как знать. Ничего не поймешь по этой растреклятой испанской роже.
Проклятый дон расхаживает по палубе, дает указания рулевому, опять ходит. Смотрит в подзорную трубу. Господи, что он там может увидеть? Опять ходит. Проклятый дон.
Ну и ладно, я тоже так могу. Praemonitus praemunitusnote 8. Вот так. Взад-вперед. А смотреть на него нечего. Если ветер продержится, скоро будем в Гаване. Там таких пруд пруди.
Глава 3
Надлежит признать, что благородные доны не расхаживали по Гаване в промысловых количествах. Во всяком случае, в портовой части города. Преобладали носильщики-мулаты, торговцы, оборванцы, негры, матросы вполне пиратского вида и ярко одетые женщины всех оттенков кожи. «Дон Хуан» должен был простоять здесь дней пять — или даже больше — в ожидании конвоя, и поэтому часть пассажиров сошла на берег и устроилась в гостинице.
Бесс сошла также. Пробираясь сквозь толпу, она заметила дона Эстебана, который беседовал с двумя весьма темного вида личностями. Поскольку Бесс твердо решила не смотреть на проклятого дона, она не оглянулась, вот почему она не увидела, что проклятый дон не только смотрит ей вслед, но и показывает на нее своим собеседникам.
Что же касается молодого дона Диего, то у него было письмо к дядюшке — точнее, к дяде его матери, следовательно, двоюродному дедушке, дону Иларио де Сааведра, который некогда занимал важный пост на Эспаньоле, а теперь жил в загородном имении на Кубе. Городской дом у него тоже был, так что, как видите, это был весьма богатый родственник. Впрочем, у него, помимо внучатого племянника Диего, были родные племянники и племянницы, а также хорошенькая дочка.
Дон Диего плохо знал дядюшку Иларио. Дело в том, что сей достойный муж предпочитал обо всем иметь собственное мнение, и оно частенько не совпадало с таковым трех его сестер, их мужей и прочих родственников, включая и младшего брата — дедушку Диего. Мнением же всех этих родственников дирижировала старшая из сестер, двоюродная бабушка дона Диего, весьма разумная особа с твердыми принципами. Вот почему о доне Иларио, несмотря на занимаемый им некогда крупный пост, сложилось мнение, что он — человек хотя и небесталанный, однако чудаковатый и трудный в общении. Матушка дона Диего, тем не менее, всегда находила с дядей общий язык, хотя виделись они редко.
К счастью для молодого Диего, хозяин находился в своем городском доме, что избавило юношу от тяжелого путешествия пешком по жаре. Привыкший к прохладному, или, еще хуже, приторно-сочувственному отношению своих родственников, Диего был ошеломлен сердечностью дона Иларио.
Дон Иларио, еще весьма крепкий и бодрый, был много старше матушки Диего. Легкая хромота не мешала ему двигаться быстро, и он порывисто обнял мальчика.
— Сын племянницы Марии! Подумать только! Последний раз я тебя видел, когда приезжал на свадьбу твоей двоюродной сестры — когда же это было? Кажется, не меньше десяти лет назад. Благополучно ли здоровье твоей матушки?
— Благодарю вас, матушка здорова. У меня есть для вас письмо от нее.
Приведение себя в порядок, отдых, обед и пересказ основных новостей Картахены за последние два-три года заняли немало времени. Наконец разговор коснулся самого Диего.
— И зачем же, позволь спросить, ты едешь в Европу?
— Видите ли, сеньор… я хотел бы учиться… и… — неуверенно начал Диего.
— Ну-ну! Я верю, что ты хочешь учиться, однако, как мне кажется, у тебя есть еще кое-что на уме?
К своему удивлению, Диего почувствовал потребность поговорить откровенно.
— Вы правы, сеньор, есть еще что-то. Я никому не говорил об этом, даже матушке, но я чувствую, что вы могли бы дать мне добрый совет.
— Я слушаю тебя, племянник.
— Дело касается моего отца. Я чувствую, что мой долг — долг сына моей матери — найти негодяя, сделавшего ее несчастной. Я и так прождал слишком долго. У моей бедной матушки не было защитника, когда этот сукин сын, мой достопочтенный папенька…
— Что ж, — сказал дон Иларио серьезно, — познакомиться с отцом — это неплохая идея. Я немного знал его, и мне кажется, что вы бы понравились друг другу.
Диего поперхнулся. Дон Иларио вежливо ждал, когда гость прокашляется.
— Я вижу, что тебе не приходило в голову, что может существовать множество версий одних и тех же событий, — сказал он наконец. — Люди видят вещи по-разному, и это приводит ко многим сложностям. Я думаю, то, что ты знаешь, — это официальная версия. Твоя бабушка обожает создавать официальные версии. Самое забавное, что они гораздо основательнее, правдоподобнее и убедительнее, чем сама жизнь. Они как-то понятнее.
— Так вы хотите сказать, сеньор, что моя бабушка говорит неправду?!
— Ни в коем случае! — возмущенно произнес дон Иларио. — Моя сестра всегда говорит только правду. Но — заметь себе это, племянник, — она говорит не всю правду. Вся правда — явление очень запутанное и сложное. Всю правду трудно понять и еще труднее объяснить другому. Вот — например — как ты объяснил бабушке свое желание поехать в Европу?
Дон Диего понял, почему дон Иларио не ладил с бабушкой и был в отличных отношениях с матерью.
— Ну разумеется, сеньор, ведь я и вам не все рассказал. И — я даже не знаю, как это можно было бы объяснить…
Дон Иларио сочувственно покивал головой.
— Должно быть, тебе захотелось уехать куда-нибудь подальше — туда, где никто тебя не знает и не будет докучать непрошенным сочувствием или советами. А заодно — посмотреть большой мир, прекрасные города…
— Вот-вот. Вырваться, увидеть Мадрид, Севилью, Неаполь, Венецию, Рим… Ну
— и это еще не все. Мне так интересно, как выглядят настоящие европейские девушки…
— О! Достойная причина для поездки. А тебе не интересно, как выглядят девушки Китая, Индии, Африки?
— Ну нет, только не Африки!
— А пока, — до Европы еще далеко, — неужели ты не начал изучать девушек уже сейчас?
Дон Диего стал серьезен.
— Еще одно странное обстоятельство, — сказал он. — Представьте, сеньор, на «Доне Хуане» плывет в Европу пассажирка — дочь губернатора Ямайки, Питера Блада.
Повисло молчание.
Наконец дон Иларио медленно произнес:
— Действительно, странно. Но ты сказал — «еще». Что ты имел в виду?
— Я думаю, вам известно — штурман «Дона Хуана»…
— Да! Действительно, странно. Что бы там ни было, ты все-таки обязан за ней присматривать. И — однако — налей себе еще вина, племянник — в жизни странные ситуации иногда разрешаются самым прозаическим образом. Не помню, говорил ли я тебе, что был знаком с капитаном Бладом? Вот я и думаю — прилично ли будет такой старой развалине, как я, пригласить в свой дом юную особу, отца которой я когда-то знавал? Кстати, когда он стал губернатором, мы возобновили это знакомство — насколько позволяла политическая обстановка.
— Если мне будет позволено высказать свое мнение, сеньор, репутация молодой особы ни в коем случае не может пострадать от пребывания в вашем доме.
— Ты меня оскорбляешь, щенок. Ладно, посиди здесь — я напишу ей. Затем отнесешь ей приглашение. Она, конечно, путешествует с прислугой?
— Она путешествует с двумя узелками. Эти англичанки очень самостоятельны.
— Понимаю. В молодости я тоже был… самостоятелен. Да и у тебя, как я заметил, самостоятельности хватает. Постарайся, однако, вернуться до темноты — иначе я буду волноваться.
* * *
Диего было о чем подумать, когда он шел в нижнюю, портовую, часть города. Хотя дон Иларио фактически не сказал Диего ничего, что противоречило бы привычным представлениям, он был озадачен новой для него мыслью, что всем известная печальная история его рождения — не более чем устраивающая семью официальная версия. Он был рожден через девять месяцев после того, как Картахена была захвачена и разграблена нечестивыми французскими и английскими пиратами, ведомыми проклятым Богом бароном де Риваролем, и его матушка сполна заплатила цену за возможность спасти священные церковные реликвии. Разумеется, вслух все восхищались самопожертвованием благочестивой доньи Марии. Разумеется также, что матушка так и не вышла замуж и жила на средства, из жалости выделяемые семьей. Диего же, будучи незаконным сыном безродного авантюриста, упрямо считал себя настоящим идальго — и в кровь дрался с каждым мальчишкой, позволившим себе в этом усомниться.
Сама же донья Мария каждое воскресенье, надев свое лучшее платье, отправлялась в церковь — «чтобы вознести хвалу Господу, Который, в Своем могуществе, ниспослал ей все эти испытания», как она говорила. Одним из этих испытаний был, видимо, сам Диего. Мальчику впервые пришло в голову, что брак матушки с доном Эстебаном — расстроившийся, кстати, не только по причине несчастий, постигших семью д'Эспиноса, но и по причине несчастий, постигших его матушку — мог быть и не столь уж желанен для нее, особенно учитывая то обстоятельство, что помолвлены они были, когда ей исполнилось всего четыре года.
Между тем Бесс в гостинице не оказалось. «Молодая сеньорита вышла погулять.» Диего, подождав немного, начал волноваться. Прогулки по вечернему порту в его представлении мало подходили для молодых девушек. Прокляв в душе самостоятельность англичанок, он отправился осмотреть окрестности. Легче было найти иголку в стоге сена. Когда через час, в быстро сгущавшихся сумерках, Диего вновь заглянул в гостиницу, Бесс там еще не было. Выскочив на улицу, он вновь помчался на поиски.
Вечерние улицы отнюдь не были пустынны. То и дело встречались — поодиночке и группами — подгулявшие матросы, их голоса в наступивших сумерках казались особенно громкими. Из раскрытых дверей слышались пение, брань, хохот. Пройдя улочку с расположенными на ней в ряд тавернами, Диего углубился в лабиринт сараев и длинных бараков — портовых складов. Здесь прохожих почти не попадалось. Яркая луна освещала бараки, но узкие проходы были почти темны. Внезапно Диего уловил какое-то движение в боковом переулке. Двое здоровенных громил пытались схватить Бесс! Вот один из них протянул руку… Диего с воплем, на ходу пытаясь высвободить шпагу, бросился вперед. Бесс, вместо того, чтобы отшатнуться от громилы, увернувшись, бросилась тому навстречу. Громила заорал, прижимая ладони к оцарапанному лицу — в руке Бесс сверкнуло узенькое лезвие. Второй попытался отпрыгнуть так, чтобы видеть одновременно и Бесс, и несущегося с воплем Диего. Тот, наконец, смог достать шпагу, но не остановился вовремя, налетел на громилу, и оба покатились в пыль. Шпага отлетела в сторону и застряла в камнях, тоненько звеня. Бесс, глядевшая только на дерущихся, с хрустом наступила на нее каблучком. Тем временем громила прижал Диего к земле. Бесс успела подобрать камень и с силой ударила по голове — она надеялась, что громилу. Второй, оценив ситуацию, уже удирал.
Выбравшийся из-под громилы Диего был в ярости.
— Идиотка! Дура набитая! Кой черт понес тебя шляться по ночному порту!
— Кретин! Кто тебя просит лезть не в свое дело! Разве не ясно — я бы и сама справилась!
— Ты сломала мою шпагу!
— За каким чертом ты за мной ходишь!
— Девчонка!
— Болван!
— Сеньорита, я вынужден с прискорбием отметить, что ваш отец, будучи человеком сомнительной профессии, привил Вам дурные манеры!
— С каких это пор управление островами от имени Ее Величества стало сомнительной профессией? Со своей стороны, сеньор, вынуждена конс-та-тировать, что ваш батюшка не только не привил вам хороших манер, но даже не научил держать в руках шпагу!
Ничего более ужасного Диего не слышал за всю свою жизнь. А тут еще шпага! Он обреченно поднял обломки длинного шестигранного клинка и провел пальцами по гравировке — «I Toled fesit». В темноте гравировки не было видно, но Диего знал, что буква «s» на клейме слегка перекошена. Раньше его это огорчало. Девчонкам не понять. Первое в его жизни настоящее боевое оружие. Драгоценный толедский клинок. Стало так тоскливо, что не хотелось даже ругаться.
Наконец он счел, что ему удалось взять себя в руки.
— Сеньорита, я никогда не осмелился бы нарушить ваше уединение, если бы не это письмо, которое мне было поручено вам передать. Теперь, поскольку поручение выполнено, я испрашиваю вашего разрешения удалиться! — и он чопорно поклонился.
Напрасно надеялся.
— Неужели, сеньор, ваше благородство позволит вам бросить беззащитную девушку одну в ночном городе? — с не менее чопорным реверансом отвечала Бесс.
Диего сдался. Отряхнув, как мог, шляпу и камзол, он по всем правилам этикета предложил Бесс руку и повел ее к выходу из лабиринта.
Некоторое время они молчали — оба еще не успели остыть. Наконец Бесс, как бы оправдываясь, произнесла:
— Дядюшка Нэд — это бывший лейтенант моего отца — всегда говорил мне, что девушку никто не обидит, если она сама этого не хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Однако дон Эстебан прекрасно знал, что лукавит. Несмотря на привычный самоконтроль, которым он так гордился, чувствовал он себя скверно. Тщательно поддерживаемое душевное равновесие готово было разлететься на куски. А все дело было в двух фамилиях, которые он обнаружил в списке пассажиров.
Де Сааведра — фамилия обширная. Интересно, имеет ли отношение мальчишка к… Может быть, и нет. Хотя у нее были братья и он может быть ее племянником. Теоретически он может даже быть ее родным младшим братом, хотя… Вздор. Какое ему дело. Маленькая девочка с огромными черными глазами не стала его женой, и дон Эстебан запретил себе вспоминать о ней.
А вот другая фамилия… Никаких сомнений. Еще пять лет назад он не удержался бы от мести. Мысль о том, что девчонке всего семнадцать и что она не имеет никакого отношения к событиям более чем двадцатилетней давности, не удержала бы его. В конце концов, разве сам он не был еще младше, когда на его семью обрушилась череда ужасных несчастий? И разве девчонка не носит ненавистную фамилию? И разве не справедливо было бы отомстить тому, кто был виновником и причиной этих несчастий, даже если месть эта заденет его лишь косвенно? Да, именно так он и рассуждал бы еще пять лет назад.
Однако за эти пять лет дон Эстебан перешагнул тридцатилетний рубеж. Если мужчине суждено поумнеть, к тридцати годам это, как правило, уже происходит. Дон Эстебан считал себя поумневшим, иными словами, он стал фаталистом. Судьба сводит людей и разводит, и спорить с ней — значит, накликать новые беды. Если судьбе угодно дразнить его — что ж, он будет терпелив. Если же судьбе будет угодно покарать этого нечестивца — она это сделает без его, дона Эстебана, участия. Ну… — дон Эстебан поколебался — в крайнем случае он ее немного подтолкнет.
* * *
Бесс не могла ничего знать о настроениях дона Эстебана, но это-то и выводило ее из себя. Поглядывая на него время от времени, она ни разу не уловила ответного взгляда. Если он и знал о ней — он явно предпочитал о ней не думать. А, может, он ждет удобного случая? Но — удобного для чего? С ума сойдешь. Испанцы. Культивируют невозмутимые физиономии. Мы, англичане, более открытый народ. Известна же история про одного благородного дона, который отчитал за оторванную пуговицу своего дворецкого, ворвавшегося в спальню хозяина с воплем: «Сеньор, наводнение! Гвадалквивир вышел из берегов!» Об англичанах никогда не расскажут ничего подобного.
Красивое лицо. Вид уверенный и надменный, костюм безукоризненный. Может, ему и нет до нее никакого дела. А в самом деле, какое ему до нее дело? Когда погиб его отец, ее еще и в помине не было. Говорят, он смертельно ненавидел папу. Говорят даже, было за что. Но это было давно. Сохранил ли он эту ненависть, и если сохранил, то может ли и к ней питать недобрые чувства? Как знать. Ничего не поймешь по этой растреклятой испанской роже.
Проклятый дон расхаживает по палубе, дает указания рулевому, опять ходит. Смотрит в подзорную трубу. Господи, что он там может увидеть? Опять ходит. Проклятый дон.
Ну и ладно, я тоже так могу. Praemonitus praemunitusnote 8. Вот так. Взад-вперед. А смотреть на него нечего. Если ветер продержится, скоро будем в Гаване. Там таких пруд пруди.
Глава 3
Надлежит признать, что благородные доны не расхаживали по Гаване в промысловых количествах. Во всяком случае, в портовой части города. Преобладали носильщики-мулаты, торговцы, оборванцы, негры, матросы вполне пиратского вида и ярко одетые женщины всех оттенков кожи. «Дон Хуан» должен был простоять здесь дней пять — или даже больше — в ожидании конвоя, и поэтому часть пассажиров сошла на берег и устроилась в гостинице.
Бесс сошла также. Пробираясь сквозь толпу, она заметила дона Эстебана, который беседовал с двумя весьма темного вида личностями. Поскольку Бесс твердо решила не смотреть на проклятого дона, она не оглянулась, вот почему она не увидела, что проклятый дон не только смотрит ей вслед, но и показывает на нее своим собеседникам.
Что же касается молодого дона Диего, то у него было письмо к дядюшке — точнее, к дяде его матери, следовательно, двоюродному дедушке, дону Иларио де Сааведра, который некогда занимал важный пост на Эспаньоле, а теперь жил в загородном имении на Кубе. Городской дом у него тоже был, так что, как видите, это был весьма богатый родственник. Впрочем, у него, помимо внучатого племянника Диего, были родные племянники и племянницы, а также хорошенькая дочка.
Дон Диего плохо знал дядюшку Иларио. Дело в том, что сей достойный муж предпочитал обо всем иметь собственное мнение, и оно частенько не совпадало с таковым трех его сестер, их мужей и прочих родственников, включая и младшего брата — дедушку Диего. Мнением же всех этих родственников дирижировала старшая из сестер, двоюродная бабушка дона Диего, весьма разумная особа с твердыми принципами. Вот почему о доне Иларио, несмотря на занимаемый им некогда крупный пост, сложилось мнение, что он — человек хотя и небесталанный, однако чудаковатый и трудный в общении. Матушка дона Диего, тем не менее, всегда находила с дядей общий язык, хотя виделись они редко.
К счастью для молодого Диего, хозяин находился в своем городском доме, что избавило юношу от тяжелого путешествия пешком по жаре. Привыкший к прохладному, или, еще хуже, приторно-сочувственному отношению своих родственников, Диего был ошеломлен сердечностью дона Иларио.
Дон Иларио, еще весьма крепкий и бодрый, был много старше матушки Диего. Легкая хромота не мешала ему двигаться быстро, и он порывисто обнял мальчика.
— Сын племянницы Марии! Подумать только! Последний раз я тебя видел, когда приезжал на свадьбу твоей двоюродной сестры — когда же это было? Кажется, не меньше десяти лет назад. Благополучно ли здоровье твоей матушки?
— Благодарю вас, матушка здорова. У меня есть для вас письмо от нее.
Приведение себя в порядок, отдых, обед и пересказ основных новостей Картахены за последние два-три года заняли немало времени. Наконец разговор коснулся самого Диего.
— И зачем же, позволь спросить, ты едешь в Европу?
— Видите ли, сеньор… я хотел бы учиться… и… — неуверенно начал Диего.
— Ну-ну! Я верю, что ты хочешь учиться, однако, как мне кажется, у тебя есть еще кое-что на уме?
К своему удивлению, Диего почувствовал потребность поговорить откровенно.
— Вы правы, сеньор, есть еще что-то. Я никому не говорил об этом, даже матушке, но я чувствую, что вы могли бы дать мне добрый совет.
— Я слушаю тебя, племянник.
— Дело касается моего отца. Я чувствую, что мой долг — долг сына моей матери — найти негодяя, сделавшего ее несчастной. Я и так прождал слишком долго. У моей бедной матушки не было защитника, когда этот сукин сын, мой достопочтенный папенька…
— Что ж, — сказал дон Иларио серьезно, — познакомиться с отцом — это неплохая идея. Я немного знал его, и мне кажется, что вы бы понравились друг другу.
Диего поперхнулся. Дон Иларио вежливо ждал, когда гость прокашляется.
— Я вижу, что тебе не приходило в голову, что может существовать множество версий одних и тех же событий, — сказал он наконец. — Люди видят вещи по-разному, и это приводит ко многим сложностям. Я думаю, то, что ты знаешь, — это официальная версия. Твоя бабушка обожает создавать официальные версии. Самое забавное, что они гораздо основательнее, правдоподобнее и убедительнее, чем сама жизнь. Они как-то понятнее.
— Так вы хотите сказать, сеньор, что моя бабушка говорит неправду?!
— Ни в коем случае! — возмущенно произнес дон Иларио. — Моя сестра всегда говорит только правду. Но — заметь себе это, племянник, — она говорит не всю правду. Вся правда — явление очень запутанное и сложное. Всю правду трудно понять и еще труднее объяснить другому. Вот — например — как ты объяснил бабушке свое желание поехать в Европу?
Дон Диего понял, почему дон Иларио не ладил с бабушкой и был в отличных отношениях с матерью.
— Ну разумеется, сеньор, ведь я и вам не все рассказал. И — я даже не знаю, как это можно было бы объяснить…
Дон Иларио сочувственно покивал головой.
— Должно быть, тебе захотелось уехать куда-нибудь подальше — туда, где никто тебя не знает и не будет докучать непрошенным сочувствием или советами. А заодно — посмотреть большой мир, прекрасные города…
— Вот-вот. Вырваться, увидеть Мадрид, Севилью, Неаполь, Венецию, Рим… Ну
— и это еще не все. Мне так интересно, как выглядят настоящие европейские девушки…
— О! Достойная причина для поездки. А тебе не интересно, как выглядят девушки Китая, Индии, Африки?
— Ну нет, только не Африки!
— А пока, — до Европы еще далеко, — неужели ты не начал изучать девушек уже сейчас?
Дон Диего стал серьезен.
— Еще одно странное обстоятельство, — сказал он. — Представьте, сеньор, на «Доне Хуане» плывет в Европу пассажирка — дочь губернатора Ямайки, Питера Блада.
Повисло молчание.
Наконец дон Иларио медленно произнес:
— Действительно, странно. Но ты сказал — «еще». Что ты имел в виду?
— Я думаю, вам известно — штурман «Дона Хуана»…
— Да! Действительно, странно. Что бы там ни было, ты все-таки обязан за ней присматривать. И — однако — налей себе еще вина, племянник — в жизни странные ситуации иногда разрешаются самым прозаическим образом. Не помню, говорил ли я тебе, что был знаком с капитаном Бладом? Вот я и думаю — прилично ли будет такой старой развалине, как я, пригласить в свой дом юную особу, отца которой я когда-то знавал? Кстати, когда он стал губернатором, мы возобновили это знакомство — насколько позволяла политическая обстановка.
— Если мне будет позволено высказать свое мнение, сеньор, репутация молодой особы ни в коем случае не может пострадать от пребывания в вашем доме.
— Ты меня оскорбляешь, щенок. Ладно, посиди здесь — я напишу ей. Затем отнесешь ей приглашение. Она, конечно, путешествует с прислугой?
— Она путешествует с двумя узелками. Эти англичанки очень самостоятельны.
— Понимаю. В молодости я тоже был… самостоятелен. Да и у тебя, как я заметил, самостоятельности хватает. Постарайся, однако, вернуться до темноты — иначе я буду волноваться.
* * *
Диего было о чем подумать, когда он шел в нижнюю, портовую, часть города. Хотя дон Иларио фактически не сказал Диего ничего, что противоречило бы привычным представлениям, он был озадачен новой для него мыслью, что всем известная печальная история его рождения — не более чем устраивающая семью официальная версия. Он был рожден через девять месяцев после того, как Картахена была захвачена и разграблена нечестивыми французскими и английскими пиратами, ведомыми проклятым Богом бароном де Риваролем, и его матушка сполна заплатила цену за возможность спасти священные церковные реликвии. Разумеется, вслух все восхищались самопожертвованием благочестивой доньи Марии. Разумеется также, что матушка так и не вышла замуж и жила на средства, из жалости выделяемые семьей. Диего же, будучи незаконным сыном безродного авантюриста, упрямо считал себя настоящим идальго — и в кровь дрался с каждым мальчишкой, позволившим себе в этом усомниться.
Сама же донья Мария каждое воскресенье, надев свое лучшее платье, отправлялась в церковь — «чтобы вознести хвалу Господу, Который, в Своем могуществе, ниспослал ей все эти испытания», как она говорила. Одним из этих испытаний был, видимо, сам Диего. Мальчику впервые пришло в голову, что брак матушки с доном Эстебаном — расстроившийся, кстати, не только по причине несчастий, постигших семью д'Эспиноса, но и по причине несчастий, постигших его матушку — мог быть и не столь уж желанен для нее, особенно учитывая то обстоятельство, что помолвлены они были, когда ей исполнилось всего четыре года.
Между тем Бесс в гостинице не оказалось. «Молодая сеньорита вышла погулять.» Диего, подождав немного, начал волноваться. Прогулки по вечернему порту в его представлении мало подходили для молодых девушек. Прокляв в душе самостоятельность англичанок, он отправился осмотреть окрестности. Легче было найти иголку в стоге сена. Когда через час, в быстро сгущавшихся сумерках, Диего вновь заглянул в гостиницу, Бесс там еще не было. Выскочив на улицу, он вновь помчался на поиски.
Вечерние улицы отнюдь не были пустынны. То и дело встречались — поодиночке и группами — подгулявшие матросы, их голоса в наступивших сумерках казались особенно громкими. Из раскрытых дверей слышались пение, брань, хохот. Пройдя улочку с расположенными на ней в ряд тавернами, Диего углубился в лабиринт сараев и длинных бараков — портовых складов. Здесь прохожих почти не попадалось. Яркая луна освещала бараки, но узкие проходы были почти темны. Внезапно Диего уловил какое-то движение в боковом переулке. Двое здоровенных громил пытались схватить Бесс! Вот один из них протянул руку… Диего с воплем, на ходу пытаясь высвободить шпагу, бросился вперед. Бесс, вместо того, чтобы отшатнуться от громилы, увернувшись, бросилась тому навстречу. Громила заорал, прижимая ладони к оцарапанному лицу — в руке Бесс сверкнуло узенькое лезвие. Второй попытался отпрыгнуть так, чтобы видеть одновременно и Бесс, и несущегося с воплем Диего. Тот, наконец, смог достать шпагу, но не остановился вовремя, налетел на громилу, и оба покатились в пыль. Шпага отлетела в сторону и застряла в камнях, тоненько звеня. Бесс, глядевшая только на дерущихся, с хрустом наступила на нее каблучком. Тем временем громила прижал Диего к земле. Бесс успела подобрать камень и с силой ударила по голове — она надеялась, что громилу. Второй, оценив ситуацию, уже удирал.
Выбравшийся из-под громилы Диего был в ярости.
— Идиотка! Дура набитая! Кой черт понес тебя шляться по ночному порту!
— Кретин! Кто тебя просит лезть не в свое дело! Разве не ясно — я бы и сама справилась!
— Ты сломала мою шпагу!
— За каким чертом ты за мной ходишь!
— Девчонка!
— Болван!
— Сеньорита, я вынужден с прискорбием отметить, что ваш отец, будучи человеком сомнительной профессии, привил Вам дурные манеры!
— С каких это пор управление островами от имени Ее Величества стало сомнительной профессией? Со своей стороны, сеньор, вынуждена конс-та-тировать, что ваш батюшка не только не привил вам хороших манер, но даже не научил держать в руках шпагу!
Ничего более ужасного Диего не слышал за всю свою жизнь. А тут еще шпага! Он обреченно поднял обломки длинного шестигранного клинка и провел пальцами по гравировке — «I Toled fesit». В темноте гравировки не было видно, но Диего знал, что буква «s» на клейме слегка перекошена. Раньше его это огорчало. Девчонкам не понять. Первое в его жизни настоящее боевое оружие. Драгоценный толедский клинок. Стало так тоскливо, что не хотелось даже ругаться.
Наконец он счел, что ему удалось взять себя в руки.
— Сеньорита, я никогда не осмелился бы нарушить ваше уединение, если бы не это письмо, которое мне было поручено вам передать. Теперь, поскольку поручение выполнено, я испрашиваю вашего разрешения удалиться! — и он чопорно поклонился.
Напрасно надеялся.
— Неужели, сеньор, ваше благородство позволит вам бросить беззащитную девушку одну в ночном городе? — с не менее чопорным реверансом отвечала Бесс.
Диего сдался. Отряхнув, как мог, шляпу и камзол, он по всем правилам этикета предложил Бесс руку и повел ее к выходу из лабиринта.
Некоторое время они молчали — оба еще не успели остыть. Наконец Бесс, как бы оправдываясь, произнесла:
— Дядюшка Нэд — это бывший лейтенант моего отца — всегда говорил мне, что девушку никто не обидит, если она сама этого не хочет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17