Вздохнули они одновременно, дыхание на дыхание: она потому, что решилась на правду, он потому, что сломился лед недоверия.
- Жанна, только я не специалист по семейному праву...
- Мне нужно не семейное.
- Вообще, в гражданском праве я не силен.
- Мне не гражданское.
- Авторское, что ли?
- Нет.
- А-а, трудовое.
- Нет, не трудовое.
Рябинин умолк. Вроде бы он перебрал все отрасли права. Что там еще осталось - административное, финансовое, государственное... Но он специалист только по уголовному праву и уголовному процессу.
Рябинин тревожно всмотрелся в ее лицо - оно ответило тревожной готовностью подтвердить его подозрение.
- Уголовное?
- Да, - выдохнула она и коснулась рукой лба, отгоняя это уголовное от своей головы.
- Что вас интересует? - тихо спросил он.
- Сергей Георгиевич, да вы испугались?
- Это почему же?
- Вдруг он убил или банк ограбил?..
- Мне-то чего пугаться...
- Неправда. А меня учили быть правдивой.
- Я не испугался, а удивился.
- Да мне только узнать кое-что из ваших законов.
- Каких?
- А почему вы удивились?
Он хотел ответить, что она пришла хлопотать за того самого мужа, которого только что называла эгоистом и подлецом, которого она не любит, который ночует у супербабы...
Но не ответил, потому что в кабинете что-то произошло.
- Опять меня с мамой сравнили?
И Рябинин вновь не ответил. Она рассеянным взором окинула следователя и задержалась на его глазах - они смотрели вниз, и взгляд Жанны как бы скатился по его взгляду на стол...
Там лежал кристалл. Он светился неожиданным, мистическим светом, излучая красноватый, почти кровавый блеск. Они молча смотрели на камень и ничего не понимали...
Рябинин обернулся. Торопливое солнце, так и не поднявшись в зенит, видимо, осело на горизонт. Его плоский свет зажег рубином стекла домов на той стороне проспекта. Один случайный и отраженный лучик достал топаз.
Кристалл лежал посреди стола, розовея и затухая...
Ночь, в которую Рябинин затеял разговор о настоящих мужчинах, он почти не спал. Слова Маши про борьбу легли ему на душу с неожиданной силой, как прикипели. Ждал ли он этих слов давно, любовь ли их накалила своим заревом...
Утро обдало сладкой и щемящей надеждой, которая в молодости приходит внезапно и без причины. Может быть, ее породили ночные мысли. Или утро породило, ясное и безупречное, как первый день мира...
Солнечный свет лился горизонтально, в глаза. Синий хребет Сихотэ-Алиня лежал на краю земли прикорнувшим зверем. Высокие перистые облака, как отпечаток гигантского трилобита, разрисовали бледное небо. А из реки выходила солнечная женщина с распущенными волосами, капли воды блестели на плечах счастливыми янтариками. Рябинин глянул на несвободную грудь, стянутую купальником, на нежнейшую выпуклость живота, на бедра, отлитые природой крепко и нежно, и опустил взгляд на воду - он искал пену, ту самую, из которой рождались всякие Киприды и Афродиты.
- Сережа, купайся!
Он подошел, мужественно скрипя галькой.
- Я не буду геологом.
- Вот как?
- Я пойду на юридический.
- Почему же? - буднично спросила она, поблескивая счастливыми янтариками, окропившими ее тело и лицо.
- Юрист борется за истину.
И он пошел, мужественно поскрипывая галькой, и пополз по этой гальке, начав обычный утренний осмотр косы при свете солнца. Он искал алмаз, но уже с неохотой, необязательно, потому что этот драгоценный камень заслонила иная цель. И как часто бывает, желание исполняется тогда, когда оно прошло...
Под кустом случайной ивы, увешанной бородками сухой травы, оставшейся от половодья, рядом с пустой и громадной раковиной какого-то моллюска, в шлейфике мелко промытого песка вдруг дико блеснуло. Рябинин припал к земле, как встревоженный зверь. Показалось... Мало ли что может блеснуть на реке бутылка, консервная банка, кусок кварца или, в конце концов, выброшенная рыбешка. Он поправил очки, и в шлейфике песка призывно сверкнуло каким-то узким и глубинным блеском. Тогда он, как встревоженный зверь, прыгнул на этот блеск...
Из кварцевого песка торчал полузаметенный кристалл. Сразу ослабевшей рукой он выдернул его и положил на ладонь.
Кристалл был чист и прозрачен - ни песчинки к нему не пристало. Казалось, что он вобрал в себя прохладу ночи и свет утра, да вот еще слабенькую желтизну воды - или это река в нем отражалась? Крупный, тут уже не караты, тут уже граммы...
Задохнувшийся Рябинин бежал к Маше с протянутой рукой - она даже ойкнула, опасаясь какого-нибудь сверчка или ужонка. Но тут же глаза ее блеснули не хуже кристалла.
- О-о!
- Я обещал...
Она взяла камень нежно, как птенца. Он лежал на ладони, пожелтев еще заметнее - от ее загара, от янтарных непросохших капель, от карих глаз... Маша, перевидевшая разных кристаллов, смотрела на него с беззвучным восторгом.
- Сколько каратов? - спросил он.
- Много.
- Чистой воды?
- Не совсем чистой...
- Но алмаз?
- Нет, Сережа.
- Неужели кварц?
- Топаз, полудрагоценный камень. Откуда он тут?..
Радость отпустила Рябинина.
- Огорчился?
- Не драгоценный, а полу-...
- Ты, Сережа, как тот португальский офицер...
- Какой офицер?
- Жил в середине прошлого века и нашел алмаз в семьсот каратов. Стал богатейшим человеком. Им даже полиция заинтересовалась: не украл ли? Но комиссия определила, что это топаз. Офицер не поверил и убил всю свою жизнь, доказывая, что владеет алмазом. Кончил он плохо.
- Я плохо не кончу, - буркнул Рябинин.
- Какая красота! - она гладила прохладные грани. - Память о первой твоей экспедиции.
- Топаз не мой.
- А чей же?
- Твой.
- Как мой?
- Я дарю, я обещал.
- Нет, такой дорогой подарок не приму.
- Тогда я швырну его в воду.
Маша поверила голосу и лицу - швырнет. Она взглянула через кристалл на солнце, рукой отвела ото лба ведомые только ей мысли, привстала на заскрипевшем песке и поцеловала Рябинина - не в щеку и не в губы, а куда-то в краешек губ.
Рябинин омертвело смотрел в потухший кристалл, стараясь оторваться от прошлого и вернуться в этот кабинет. Оторваться... Можно ли, нужно ли?.. Да и не оторвался ли он давно и наглухо? Оторваться - значит, потерять. Хочешь быть свободным - носи дешевые костюмы. Нет, хочешь быть свободным - потеряй память.
Он тронул пальцами холодные грани. Ни тепло комнаты, ни отраженный луч не согрели кристалла...
Рябинин вырос среди русских озер, грибных березняков и тропок во ржи. В юности жил в картофельных полях Новгородчины, в ее болотистых речушках и насупленных ельниках. В приморской тайге он был своим для сопок, быстрожелтых рек и зарослей дикого винограда. В Казахстане его душа растворилась в ветрах, в запахах трав и степных просторах... В те времена он жил в природе и с природой, не очень ее замечая, как не замечаешь того, в неизменности чего уверен.
Рябинин рос и старел, следуя своим путем - от пользы через любопытство к любви. Была и природа в его жизни. Иногда он ездил на юг, к заваленному телами побережью; иногда выезжал за город в затоптанный лесок; иногда шел на работу выметенными аллеями парка... Но однажды на обочине загородного осеннего шоссе он увидел ржавый пучок травы и забытую летом ромашку. И кольнуло в сердце. И пронзила ясная и горячая мысль - как много им потеряно...
Где теплая и тишайшая речушка, у которой вместо берегов - согбенные ивы метут неспешное течение своими плакучими ветками? И блесткие звезды на чернущем небе, костерок среди лютиков, в чугуне кипящая вода с солью и крапивой, чтобы раки были красные... Обмелели эти речушки, или мелиораторы их высушили, или усохли они в его душе?
А где сосновые боры, в которых можно было задохнуться от жара, запаха смолы и вереска? Где еловые гривы с пещерным мраком, висячими мхами и Соловьем-разбойником, - жил там Соловей-разбойник, жил. Где болота с громадными буграми, усыпанными бусинами клюквы? Где березовые рощи, куда не ступала нога человека, - чистые, прозрачные, словно кем-то выстиранные и выбеленные?
А где мороженое - нет, не брикеты-пломбиры-стаканчики, которые фасуются где-то на заводе, а толстый диск с неровными краями, зажатый двумя круглыми вафлями, сделанный теткой тут же, на твоих глазах?
А где Маша Багрянцева?
После той пронзительной мысли Рябинин стал жить виновато - как предал друга. И когда деревья мельтешили за окном поезда, когда видел одичавшую в парке траву, когда старушка продавала у метро букет подснежников, когда показывали природу по телевизору, когда место происшествия случалось в лесу, он мысленно шептал себе, им, деревьям. "Я вернусь". Когда, где, как? Но не возвращался, затянутый городом и человеческими отношениями.
Время шло, и Рябинин следовал своим путем - от пользы через любопытство к любви. Проходя парком на работу, он урывал минутку, чтобы постоять у знакомой березы, у никогда не плодоносящей яблоньки, у белой флоксины, у лиственного осеннего подстила... Стоял потерянно, как блудный сын. Когда-то он был с ними. А теперь они его не принимали, он знал, что его не принимают...
Жанна намекающе скрипнула бусами.
- Извините, - спохватился Рябинин.
- Замечтались?
- Да, немножко.
- А о чем? - улыбнулась она.
- Вам интересно?
- Очень.
Он видел, что ей и правда интересно, коли она даже отступила от своего дела.
- О будущем, - соврал Рябинин.
- В работе своего вы достигли... Любовь у вас была...
- Выходит, впереди у меня пусто?
- У меня и то пустота, - почти игриво бросила она.
Нет, от своего дела Жанна не отступилась, да ей от него не отойти, как она ни старайся.
- Что вас интересует в уголовном праве? - спросил он, непроизвольно мрачнея.
- Сергей Георгиевич, под суд когда человека отдают?
- Когда он совершил преступление.
- А доказательства?
- И когда есть доказательства.
- А что считается доказательствами?
- Показания свидетелей, предметы, отпечатки пальцев... Есть целая теория доказательств.
Она помолчала, обдумывая его слова. Рябинин не торопил - ждал зрелого, самоопавшего плода.
- А если нет свидетелей, предметов и отпечатков пальцев?
- Бывают косвенные доказательства... Жанна, мне трудно говорить, не зная сути дела.
Она так резко мотнула головой, что короткие волосы замели голову темным рыхлым сугробиком. Рябинин понял - его дело лишь отвечать на вопросы.
- А если нет доказательств? - повторила она.
- На нет и суда нет.
Жанна опять помедлила, размышляя. Молчал и он - его дело отвечать. Что могло быть у ее мужа? Автомобильный наезд, пьяная драка?
- Сергей Георгиевич... А если что-нибудь случилось после, то это доказательство?
- Не понял.
- До прихода человека...
- Георгия, - вставил он.
- До прихода Георгия все было в норме, а после его ухода что-то случилось. Это доказательство?
Рябинин натужно молчал, как внезапно занемог, пытаясь вспомнить латинское изречение; так и не вспомнив, сказал по-русски:
- После этого не значит вследствие этого.
- Не доказательство?
- Нет, доказательство, но лишь в ряду других.
- А других нет, - заметно повеселела она.
Улыбнулся и Рябинин, сам не зная чему. Видимо, радостному лицу женщины, которое на глазах ожило красотой и надеждой. Задрожали ресницы и взметнулись арочки бровей, готовые взлететь; удивленные губы опять стали грешными; покатые плечи покатились еще женственнее; а щеки, неожиданно худощавые, так и заиграли сдержанной силой.
- Ну, вот и все, - заключил Рябинин. - Жизнь продолжается.
- Я же говорила, что бог-бухгалтер следит за балансом.
- Но ваш баланс, Жанна, еще не раз нарушится, - сказал он, спохватываясь, ибо опять предрекал.
- Следственная интуиция?
- Нет, жизненный опыт.
- Почему же он нарушится?
Рябинин замялся, но предрекать так предрекать.
- Ну, хотя бы потому, что живете вы модой.
- Модой живут знаете сколько людей? И процветают.
- Мода для тех, кто ничего не имеет за душой. А мне показалось, что в вас теплится индивидуальность.
- Спасибо. Хоть теплится.
Отпущенная ушедшим напряжением, мысль Рябинина стала свободнее. Он придвинул листок и записал "Мода заполняет пустую душу, как мутная вода след в земле. Быть модным - значит, быть не самостоятельным".
- Про меня? - она поджала губы от якобы накатившего страха; вдруг про нее?
- Про всех.
Жанна вздохнула и не то чтобы возразила, а мягко не согласилась со всеми его словами о моде:
- Потрепанная книжка всегда интересней новой.
- Это уж стадность.
- Сергей Георгиевич, из ваших взглядов можно гвозди делать.
- Взгляды такими и должны быть.
- Мне кажется, вы со своими взглядами чаще ошибаетесь, чем я со своими. Мода плохая... А ведь она приобщает к культуре скорее, чем филармония и библиотеки.
- Это новенькое, - беспокойно сказал Рябинин.
Откуда она, внезапная тревога? Он уперся взглядом в стол, пробуя ее нащупать в памяти. Что-то он сделал не так, сделал недавно, только что...
- Сергей Георгиевич, мода похожа на айсберг. Мы видим только верхушечку. А что мода рождает? Одно время стали модными белые пряди в волосах. Глупость? Не скажите. В идеале виделся человек много страдавший и переживший. Загар в моде. В идеале - бывал на морях, путешествовал, здоров. Книги собирает ради корешков... В идеале - начитан, интеллектуален. Машинки пишущие все покупают... В идеале - деловой человек, занятой, собранный. Пусть люди идут к своему идеалу. Сегодня корешок стоит, а завтра и книги прочтут. Сегодня машинка стоит, а завтра и роман напечатают.
Рябинин отыскал свое беспокойство: консультировал он вслепую, чего никогда не делал. Не во вред ли ей, Георгию, кому-то? В конце концов, не во вред ли законности...
- Жанна, что совершил ваш Георгий? - перебил ее Рябинин непрекословным голосом.
- Его только подозревают.
- В чем?
- В краже, Сергей Георгиевич.
- В краже чего?
- Бриллианта.
- Бриллианта?
- Да, бриллианта, - с вызовом бросила она, прищуривая глаза.
- Алмаза, - тихо и только себе перевел Рябинин.
Машин поцелуй остался на его губах. Они проплыли всю реку, они вернулись в лагерь, они уже ходили в другие маршруты - уже дикий виноград темно посинел и покраснели его листья. А ее поцелуй ощущался, точно вчера она прикоснулась своими губами к краешку его губ.
Теперь он чаще бывал в Машиной палатке. Они вместе камералили под приглушенную музыку транзистора, и Рябинин уже отличал Чайковского от Бетховена. Или она рассказывала про алмазы - он уже знал имена почти всех крупных бриллиантов. Или говорила о геологии - он уже знал, что породы бывают кислые, основные и ультраосновные. А его топаз лежал на видном месте, тревожно мерцая.
Последние дни их маршруты шли по сопкам, поросшим плотным мелколесьем ореха и дуба; по осыпям желтой щебенки, которая ползла под ногами куда-то вниз, в омут когтистой зелени. Они так уставали, что вечерами не было сил камералить. Поэтому сидели вместе со всеми у костра, тихонько подтягивая старым и грустным геологическим песням...
Отужинав, Рябинин пошел к костру, но Маши там не было. Не оказалось ее и в палатке. Он стал описывать беспокойные круги, все дальше удаляясь от лагеря, пока не глянул на сумеречный берег. Там белела крупная одинокая птица. Нет, не птица...
Маша уместилась на плоском обломке кварцита, поджав под себя ноги, лишь кофточка белела. Рябинин подошел, не решаясь спугнуть ее задумчивость.
Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далекость людского мира казалась ощутимее.
Ему хотелось проникнуть в ее одиночество. В чем оно, зачем оно? Грустит ли она о далекости людского мира... Размышляет ли о проблемах геологии... Думает ли о нем, о Рябинине... Или бездумно смотрит на резвых касаток, как завороженно глядит в огонь?
- Маша! - окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.
Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила ее. В слабом свете, идущем от звезд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щеки.
- Плачешь?
- Плачу, Сережа.
- Что случилось? - быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слезы подступают и к его глазам.
- Ничего.
- Почему же плачешь?
- Без причины, Сережа.
- Без причины не плачут.
- Беспричинные слезы - самые сладкие.
Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слезы и откуда в них может взяться сладость.
- Кукушку я слушала.
- Сколько насчитала?
Он воспрял, разгадав причину этих слез, - видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.
- Много... Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.
- Ну и что?
- Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.
- В каком смысле?
- Не знаю... Буду два года не жить, а существовать.
- Из-за этого и расплакалась?
- Нет, Сережа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11