Вновь взглянув на стол, я увидел, что теперь он совершенно пуст, не считая большого блюда, покрытого серебряной куполообразной крышкой. По кивку моего спутника один из слуг подошел и медленно приподнял ее.
На блюде, как живая, стояла голова необычайно красивой молодой женщины. Когда в ужасной муке я поглядел на изысканно тонкие, такие знакомые черты, глаза внезапно открылись, две слезы скатились по щекам и губы произнесли мое имя.
Я начал стучать зубами, лихорадочная дрожь, похожая на приступ малярии, сотрясала все тело, я почувствовал, что глаза вот-вот выскочат из орбит, каждый вздох напоминал спазм.
В то же мгновение я вскочил на постели, пот градом стекал по лицу, я задыхался, словно только что пробежав огромную дистанцию. Еще несколько мгновений в мыслях моих царил полнейший сумбур. Медленно, постепенно туман в голове поулегся, и я понял, где я и что со мной.
Я находился в гостевой комнате миссис Рэндалл. Ужасы, свидетелем которых я стал, были всего-навсего кошмаром. Осознание этого принесло острое чувство облегчения, которое, увы! – оказалось очень недолговременным. Поскольку способность ясно мыслить возвращалась ко мне, я вспомнил о своих приключениях этим вечером и мгновенно ощутил глубокое беспокойство. То, что я слышал и видел в школе доктора Мак-Кензи, было почти таким же жутким, как мой сон.
Было уже далеко за полночь, когда я вернулся в дом миссис Рэндалл и рухнул на постель. Судя по яркости солнечного света, льющегося сквозь муслиновые занавеси, утро было уже в разгаре. Чувствуя себя совершенно разбитым, поскольку дремота, хоть и продолжительная, не принесла никакого отдохновения, я с трудом выбрался из постели, умылся, накинул одежду и вышел из комнаты.
Когда я шел к лестнице, мне показалось, что я слышу скорбные стенания, доносившиеся из комнаты, которая (насколько я знал еще по первому визиту) принадлежала отныне бывшей служанке миссис Рэндалл – Салли. Остановившись возле закрытой двери, я внимательно прислушался. Теперь я достаточно отчетливо различил приглушенные всхлипывания, перемежаемые горестными восклицаниями «Как она могла?» и «Что теперь со мной будет?». Хотя уволили ее явно по заслугам, невозможно было не пожалеть бедное создание. Однако, поскольку я ничем не мог ее утешить, я просто повернулся и поспешно спустился вниз.5
Прошло уже много времени с тех пор, как я в последний раз ел. Невероятный голод в немалой степени способствовал слабости, которую я испытал при пробуждении. Проследовав в столовую, я увидел, что стол накрыт, но на одного. Миссис Рэндалл нигде не было видно. Приблизившись к столу, я заметил сложенный листок бумаги, прислоненный к цветочной вазе, стоявшей посередине. Это была записка от моей хозяйки, в которой сообщалось, что ее вызвали по делу. Вернуться она обещала через несколько часов. Между тем она приглашала меня позавтракать; к моему глубокому удовлетворению, я увидел, что оставленная для меня трапеза состоит из толстых ломтей ветчины, нескольких сортов сыра, крутых яиц, ржаного хлеба и клубничного джема.
Сразу же сев за стол, я заправил салфетку за воротник, целиком и полностью сосредоточившись на еде. Спустя немалое время, значительно подкрепившись, я откинулся на стуле, размышляя о событиях прошлого вечера.
Несмотря на то что я не справился с первостепенной задачей (а именно, найти украденную шкатулку доктора Фаррагута), поиски мои оказались не совсем тщетны. Теперь я знал – и это самое главное, – что доктор Мак-Кензи пребывает в ожидании какой-то очень дорогой для него вещи, которую вор еще не успел ему передать. Однако, поскольку личность вора осталась неустановленной, теперь мне предстояло ее установить.
Что я о нем знал? Исходя из замечаний, которые мне удалось подслушать, явствовало, что помимо прочих услуг, которые он оказывал Мак-Кензи, ему каким-то образом удавалось сообщать анатому о лучших трупах, которые затем, под покровом ночи, можно было эксгумировать в целях вскрытия. Эту способность студент по имени Джек обозначил как «работа у него такая». Таким образом, можно было сделать логичный вывод, что человек, которого я ищу, по роду занятий каким-то образом связан с похоронами – скажем, владелец похоронного бюро или гробовщик.
Едва придя к подобному выводу, я подумал об эксцентричном соседе Элкоттов, Питере Ватти – изобретателе гроба-ледника, который он демонстрировал мне с такой гордостью. То, что Ватти мог быть замешан в какие-то противозаконные действия, казалось более чем вероятным. И, уж конечно, он не был человеком, внушавшим уверенность в честности. Как, может быть, помнит читатель, после нашей встречи у меня осталось вполне определенное чувство, что меня обвели вокруг пальца. Более того, смерть не просто интересовала Ватти, но превратилась для него в навязчивую идею.
С другой стороны, существовали веские причины сомневаться, что он и есть таинственный соучастник Мак-Кензи. Главная заключалась в его исключительной склонности к отшельничеству. Совершенно очевидно, что человек, связанный с анатомом, должен близко знать всех недавно скончавшихся бостонцев, включая несчастную Эльзи Болтон, чье оскверненное тело я с таким ужасом обнаружил на столе для вскрытия. Было очень и очень не похоже, что таким человеком мог оказаться Питер Ватти – настоящий анахорет, так или иначе осмеливавшийся покинуть свою ферму лишь пару раз в году.
Однако по своему опыту сыщика я знал, что преступником часто оказывается наименее подозреваемый человек. Поэтому я не мог с абсолютной уверенностью исключить Ватти из списка подозреваемых лиц. Впрочем, в данный момент я решил сосредоточить внимание на других версиях.
Я был крайне раздосадован, что из-за меня скелет затрещал костями в самый неподходящий момент, так как было ясно, что я вмешался в беседу, когда молодой человек по имени Джек вот-вот мог назвать имя сообщника Мак-Кензи. Тем не менее я узнал и кое-что важное, а именно, что человек, которого я ищу, явно знал или даже был близким другом Горация Раиса – извращенца-медика, который зарезал и искромсал свою подругу, продавщицу Лидию Бикфорд. Теперь этот факт являлся самой многообещающей ниточкой. Конечно, я не мог допросить Раиса непосредственно, так как он повесился в тюремной камере в ожидании казни. И все же существовал еще один потенциальный источник сведений о жизни Горация Раиса.
Посмотрев на часы, я увидел, что уже почти половина двенадцатого. Вытащив салфетку, я встал из-за стола и прошел в переднюю, где надел плащ, шляпу, и поспешно вышел на улицу.
Затем быстрыми шагами направился к Бостонскому музею.
Войдя в музей, я прямиком прошел к кабинету его владельца, Моисея Кимболла, и постучался. Никто не откликнулся.
Вспомнив прежний визит, когда нам с Сестричкой пришлось помаяться, прежде чем нас допустили внутрь, я постучал снова, но столь же безрезультатно. Кимболла явно не было на месте.
Стоя перед дверьми кабинета и раздумывая, где искать Кимболла, я заметил идущего по галерее профессора Роско Пауэлла – фокусника, который произвел такое впечатление на мой дорогую Сестричку своим, на первый взгляд, чудесным (хотя по сути отнюдь не сверхъестественным) «восставанием из гроба». Профессора легко было узнать не только по его мощной, коренастой фигуре и пышным бакенбардам, но и по плащу в красную полоску, а также по чрезвычайно высокому цилиндру, из которого он во время своих представлений выуживал целый бродячий зверинец мелких тварей.
Спеша перехватить профессора, я преградил ему путь и, прикоснувшись к полям шляпы, представился.
Какое-то время профессор изучал меня прищуренными глазами.
– Так вы – По? – не сразу ответил он. – Что вам угодно?
Я был настолько ошеломлен неописуемой грубостью его тона, что ненадолго лишился дара речи. Далеко не сразу, но все же придав лицу учтивое выражение, я спросил, не знает ли профессор, где я могу найти мистера Кимболла.
– В зале скульптур, – ответил профессор, продолжая разглядывать меня с нескрываемым неудовольствием. – А теперь, если вы не против…
И, обойдя меня, он направился дальше, даже для приличия не буркнув что-нибудь на прощанье.
Глядя на его удаляющуюся спину, я почувствовал крайнее замешательство. Что могло вызвать столь невежливое поведение со стороны фокусника, совершенно незнакомого человека, с которым я и виделся-то первый раз? Ответ напрашивался только один. Однажды, уже испытав на себе необычайную грубость самого Моисея Кимболла, я мог лишь предположить, что подобная невежливость процветала в его заведении, как если бы подчиненные Кимболла заразились неотесанностью своего работодателя.
Как бы то ни было, биться над разрешением этой головоломки не имело смысла. Постаравшись забыть о ней, я пошел дальше по главному коридору, по очереди заглядывая во все залы.
Довольно скоро я нашел то, что искал. Заглянув в один из сводчатых дверных проемов, я увидел похожий на пещеру зал, сплошь уставленный мраморными скульптурами на пьедесталах. Войдя, я различил высокую, несколько сутулую фигуру самого Кимболла, легко узнаваемого по разительному контрасту между угольно-черными волосами и необычайно пышной белоснежной бородой. Стоя в углу зала перед исполненной в натуральную величину гипсовой копией микельанджеловского «Умирающего гладиатора» (тактично снабженного фиговым листком), он сверху вниз взирал на курчавую девочку, которая, казалось, чем-то крайне расстроена.
С пылающими щеками, искаженным гневом лицом, стиснув кулаки, она что-то сердито говорила хозяину музея, молчавшему как рыба. Когда я подошел поближе, девочка, которой, судя по росту и фигуре, можно было дать пять, от силы шесть лет, яростно топнула ногой, круто развернулась и умчалась прочь. Пробегая мимо меня, она пробормотала слегка пришепетывающим высоким голоском:
– Вшивота вонючая, чертов сукин сын!
Услышав подобное из уст совсем еще ребенка, в котором я узнал ту самую Мари «Малышку» Геннон – прославленную юношескую исполнительницу шекспировских ролей, столь взволновавшую сестер Элкотт, – я был настолько обескуражен, что челюсть у меня отвисла и я густо покраснел. Мое замешательство, должно быть, ясно читалось на лице, поскольку, когда я подошел к Кимболлу, он высоко поднял густые черные брови и воскликнул:
– По! Что случилось?
– Я… я потрясен до глубины души, – запинаясь, произнес я. – Если я не ослышался, девочка, с которой вы только что беседовали, изъясняется самым что ни на есть площадным языком.
Реакция Кимболла на мое замечание была, мягко говоря, удивительной. Он грубо расхохотался и заявил:
– Ну, я бы на вашем месте не был так уж потрясен. Минни не такая маленькая, как вы думаете. По крайней мере, не по возрасту.
– Что вы хотите сказать? И почему называете ее Минни? Разве она не известна как юношеская актриса Мари «Малышка» Геннон?
– Да, когда она в Бостоне, – сказал Кимболл. – А вообще-то она разъезжает под своим настоящим именем. Минни Уоррен. Королева Красоты среди Лилипутов.
Прошло несколько секунд, прежде чем слова Кимболла дошли до меня в полной мере.
– Понятно, – наконец заметил я, крайне пристыженный тем, что попался на крючок столь очевидного жульничества. Мнимое пятилетнее чудо, оказывается, было отнюдь не ребенком, а скорее взрослым лилипутом. – Так все-таки сколько же лет мисс Уоррен?
– Лет двадцать пять, я думаю, – ответил Кимболл, пожимая плечами. – Помнится, Финеас представлял ее как двадцатитрехлетнюю, когда она в последний раз выступала у него в музее.
– Ах вот… значит, ваши заведения обмениваются ею?
– Да, одни сюда, другие туда, – ответил Кимболл. – Двусторонний обмен. Мы с Финеасом всегда умели поделиться. Однако публике приходится угождать. Тут, в Бостоне, люди не очень-то любят смотреть на уродов, как в Нью-Йорке. Зато с ума сходят по вундеркиндам.
– Что ж, – заметил я, усвоив эту информацию, – если я не могу приветствовать площадную брань, исходящую от кого бы то ни было – тем более от женщины, – все же рад слышать, что это, по крайней мере, не несовершеннолетняя. Но скажите: почему мисс Геннон – или, скорее, мисс Уоррен – была так расстроена?
– Примадонны разные бывают, – фыркнул в ответ Кимболл. – Не обязательно женщины. Роско Пауэлл только что приходил с той же жалобой.
– Да, я встретил этого джентльмена несколько минут назад. Он показался мне не очень-то воспитанным. Мне редко, если вообще когда-нибудь, случалось сталкиваться с таким неучтивым обхождением со стороны человека незнакомого.
Кимболл снисходительно махнул рукой.
– О, не обращайте внимания. Зависть, чистой воды зависть. Не стоит никого за это винить.
– Винить? – изумленно повторил я. – За что?
– За то, что случилось с Ладлоу Марстоном. С тех пор как вы его, можно сказать, спасли, публика так на него и рвется, – сказал Кимболл. – Так что другим – Роско, Минни – достается меньше внимания. Вот что их гложет.
– Но доктор Марстон уже был звездой, – заметил я. – Разве его популярность не превосходила популярности его коллег?
– Не настолько, – сказал Кимболл. – Вы же знаете, как это бывает, По. Все, что так или иначе связано с каким-нибудь смачным убийством, заставляет народ валить толпой. История Ладлоу стала настоящей сенсацией. Каждый хочет на него хоть одним глазком взглянуть. Пройдите-ка сейчас мимо его приемной – от пациентов отбою нет.
– Вы хотите сказать, что помимо выступлений доктор Марстон продолжает держать частную практику?
Ну конечно, – сказал Кимболл, словно удивившись моей неосведомленности. – На Тремонт-стрит, недалеко от Королевской часовни. А какой дантист! Это надо видеть.
Тут Кимболл, который обычно выглядел нетерпеливым и раздраженным, скорчил такую гримасу, какую мне еще не доводилось видеть. Расплывшись в широкой улыбке, он обнажил ряд неподдельных, на первый взгляд, зубов, вживленных в десны совершенно неестественно коричневого цвета.
– Ладлоу вставил их вчера, – сказал Кимболл. – Стоят кругленькую сумму, но стоят. Настоящие человеческие зубы. Основа из какого-то новомодного материала – вулканита. Сидят как влитые. Одно удовольствие. Просто не чувствую. Не то что мои старые гнилушки, черт бы их побрал. Такие зубы разве что Торквемада мог придумать.
Глядя на Кимболла, горделиво демонстрировавшего свое новое стоматологическое приспособление, я невольно задался вопросом – уж не было ли его известное резкое обращение до какой-то степени обусловлено неудобно сидевшими вставными челюстями. Теперь он существенно изменился к лучшему. И действительно, по контрасту с прежней угрюмой неразговорчивостью он стал не просто дружелюбным, но поистине неистощимым говоруном.
– А теперь вы ответьте, По, – сказал Кимболл, и на лице его появилось добродушно-насмешливое выражение, – что вы здесь делаете? Неужели так скоро вернулись с женой из Конкорда?
Еще до прихода в музей я решил, что не имеет смысла делиться с Кимболлом подлинной причиной моего неожиданного возвращения. Соответственно, я покачал головой и сказал:
– Лечение, которое прописали миссис По, требует, чтобы она оставалась в Конкорде еще по крайней мере неделю. Видя, что мне практически нечем заняться, пока жена соблюдает режим, я решил с пользой употребить это время и выполнить обещание, данное мистеру Барнуму. Поэтому я вернулся в Бостон, чтобы покопаться в вещах этого помешанного медика Горация Раиса и отобрать наиболее интересные для музея мистера Барнума.
– Вам повезло, – сказал Кимболл. – Как раз сегодня утром я привез их из хранилища. Пойдемте, я вам покажу.
Пока мы шли по центральному коридору, Кимболл с гордостью показывал кое-что из новых приобретений: колесо от царской колесницы, принадлежавшей великому фараону Озиманду, шкуру взрослого гризли, убитого легендарным героем Дэниелом Буном, самую большую в мире устрицу, паровую швейную машинку, бюст Марии-Антуанетты, целиком сделанный из спичек, а также копию несравненной работы Жака-Луи Давида, на которой Жан-Поль Марат, только что заколотый роялисткой Шарлоттой Корде, тяжело обвисает через край ванны.
– Пытался было купить ванну, где убили девицу Болтон, – сказал Кимболл, когда мы проходили мимо примерно дюжины зрителей, собравшихся перед этим полотном. – Уже представлял, как выставлю ее вместе с картиной. Род тематического единства, вы понимаете… знаменитые ванные убийцы. Но так и не уговорил мистера Мэя.
В скором порядке, свернув за угол и пройдя через тускло освещенный коридор, мы подошли к двери, которую мой спутник быстро и ловко отпер ключом, свисавшим с массивного кольца у него на поясе. Затем распахнул дверь и скрылся в темной комнате. Чуть погодя он чиркнул спичкой, зажег лампу и поманил меня внутрь.
Переступив через порог, я очутился в просторной сторожке, где хранились разного рода инструмент, метлы и швабры, необходимые для поддержания в чистоте и порядке такого сложного предприятия, как музей Кимболла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41