Мистер Брейтуэйт был один из главных акционеров этой компании.
Пол знал, его очередь через одного, и сердце его заколотилось. Его притиснули к камину. Ему жгло икры. И не было надежды протиснуться сквозь людскую толщу.
– Уолтер Морел! – раздался громкий голос.
– Здесь! – тоненько, еле слышно отозвался Пол.
– Морел… Уолтер Морел! – повторил кассир, уперев два пальца в ведомость, вот-вот ее перелистнет.
Пол, во власти мучительного смущенья, не в силах был крикнуть громче. Спины взрослых заслоняли его. И вдруг на выручку пришел мистер Уинтерботем.
– Туточки он. Где ж он? Морелов парнишка?
Толстый, краснолицый, лысый человечек шарил по комнате острым взглядом. Ткнул пальцем в сторону камина. Углекопы оглянулись, посторонились, и мальчик оказался на виду.
– Вот-он он! – сказал мистер Уинтерботем.
Пол подошел к барьеру.
– Семнадцать фунтов одиннадцать шиллингов и пять пенсов. Ты чего не откликаешься, когда тебя вызывают? – сказал мистер Брейтуэйт. Он со стуком поставил мешочек с пятью фунтами серебра, потом уважительным, изящным движением достал столбик золотых – десять фунтов и поставил рядом с серебром. Блестящая золотая струйка растеклась по листу бумаги. Кассир отсчитал деньги, мальчик передвинул всю кучку к мистеру Уинтерботему, который вычитал арендную плату за квартиру да еще за инструменты. Опять предстояло мученье.
– Шестнадцать шиллингов шесть пенсов, – сказал мистер Уинтерботем.
Парнишка был так подавлен, что и сосчитать не мог. Подтолкнул к Уинтерботему серебряную мелочь и полсоверена.
– Ты сколько мне, по-твоему, дал? – спросил Уинтерботем.
Мальчик посмотрел на него, но не ответил. Он понятия не имел, сколько там денег.
– Ты чего это, язык проглотил?
Пол прикусил губу и подвинул к нему еще серебра.
– Вас чего, в школе считать не учат?
– Не, только алгебру да французский, – сказал один из углекопов.
– А еще нахальничать да бесстыдничать, – сказал другой.
Кого-то уже Пол задерживал. Дрожащими пальцами он сгреб свои деньги в мешочек и выскользнул из комнаты. В такие минуты он терпел муки ада.
Наконец-то он на воле и с безмерным облегчением шагает по мэнсфилдской дороге. Стена парка поросла зелеными мхами. Во фруктовом саду под яблонями что-то клевали белые и золотистые куры. Вереницей тянулись к дому углекопы. Пол робко держался поближе к стене. Он многих знал, но, перепачканные угольной пылью, они казались неузнаваемыми. И это была еще одна пытка.
Когда он пришел в Новую гостиницу, отца здесь еще не было. Хозяйка гостиницы, миссис Уормби, узнала мальчика. Его бабушка, мать Морела, когда-то была с ней в дружбе.
– Твой папаша еще не приходил, – сказала она тем особенным и презрительным, и вместе покровительственным тоном, какой свойствен женщине, привыкшей разговаривать больше со взрослыми мужчинами. – Садись посиди.
Пол сел у стойки на краешек скамьи. В углу несколько углекопов подсчитывали и делили деньги, другие только еще входили. Каждый молча взглядывал на мальчика. Наконец пришел Морел; оживленный, быстрый и, хотя в грязной рабочей одежде и неумытый, что-то напевал.
– Привет! – почти с нежностью сказал он сыну. – Обошел меня, а? Выпьешь чего-нибудь?
Пол, как и другие дети Морела, был воспитан яростным противником спиртного, и уж ему лучше пусть бы выдрали зуб, чем на виду у всех пить лимонад.
Хозяйка глянула на него de haut en bas, почти с жалостью, но и негодуя на его безусловную, яростную добродетель. Насупившись, Пол отправился домой. Молча переступил порог. По пятницам мать пекла хлеб, и наготове всегда была сдобная булочка. Миссис Морел поставила ее перед сыном.
И вдруг он возмущенно повернулся к матери, глаза его засверкали:
– Не пойду я больше в контору! – сказал он.
– Почему? Что случилось? – удивилась мать. Ее даже забавляли эти его внезапные приступы гнева.
– Не пойду я больше, – заявляет Пол.
– Ну хорошо, скажи отцу.
Пол жует булочку с таким видом, будто она ему противна.
– Не пойду… больше не пойду за деньгами.
– Тогда сходит кто-нибудь из детей Карлинов, они от шестипенсовика не откажутся, – говорит миссис Морел.
Кроме этой монетки Полу других денег не перепадало. Тратил он свои шесть пенсов обычно на подарки ко дням рождений; какие-никакие, то были деньги, и он ими дорожил. И все же…
– Пускай получают шесть пенсов! Не нужны они мне, – говорит он.
– Ну и хорошо, – соглашается мать. – А мне-то зачем грубить?
– Противные они, неученые совсем и противные, не пойду больше. Мистер Брейтуэйт говорит «игде ж» да «чего», а мистер Уинтерботем говорит «туточки».
– И из-за этого ты не хочешь туда ходить? – с улыбкой спрашивает миссис Морел.
Мальчик молчит. Лицо бледное, глаза темные, гневные. Мать занимается своими делами, не обращает на него внимания.
– Стоят все передо мной, никак не пройдешь, – говорит он наконец.
– Так ведь надо просто попросить, чтоб пропустили, хороший мой, – объясняет мать.
– А Элфрид Уинтерботем говорит: «Вас чего, в школе считать не учат?»
– Его самого почти ничему не учили, – говорит миссис Морел. – Это уж наверняка… ни хорошим манерам, ни соображению… а хитрый он от рожденья.
Так, по-своему, она утешала мальчика. От его нелепой сверхчувствительности у нее заходилось сердце. И случалось, бешенство в его глазах разбудит ее, спящая душа на миг изумленно встрепенется.
– Сколько было выписано? – спросила она.
– Семнадцать фунтов одиннадцать шиллингов и пять пенсов, а вычли шестнадцать и шесть пенсов, – ответил мальчик. – Хорошая неделя, и у папки только пять шиллингов удержали.
Теперь она могла подсчитать, сколько заработал муж, и призвать его к ответу, если он недодаст ей денег. Морел всегда скрывал от нее, сколько получил за неделю.
В пятницу вечером пекли хлебы и ходили на базар. Было заведено, что Пол оставался дома и приглядывал за хлебами. Ему нравилось сидеть дома и рисовать или читать; рисовать он очень любил. Пятничными вечерами Энни всегда где-нибудь шастала, Артур, по обыкновению, веселился, в свое удовольствие. И Пол оказывался дома один.
Миссис Морел любила ходить на базар. На маленькой базарной площади, на вершине холма, где сходились четыре дороги – от Ноттингема и Дерби, от Илкстона и Мэнсфилда, – ставили множество ларьков. Из окрестных поселков приходили машинисты шахтных подъемных машин. Базар был полон женщин, на улицах толпились мужчины. Было удивительно видеть повсюду на улицах столько мужчин. Миссис Морел обычно ссорилась с торговкой галантерейным товаром, сочувствовала простофиле фруктовщику, правда, жена у него была препротивная, смеялась с торговцем рыбой – был он плут, но уж такой шутник, ставила на место продавца линолеума, холодно обходилась с торговцем случайными вещами и подходила к торговцу фаянсовой и глиняной посудой только по крайней необходимости, а однажды ее соблазнили васильки на мисочке – и тогда она была холодно-вежлива.
– Не скажете ли, сколько стоит вот эта мисочка? – спросила она.
– Для вас семь пенсов.
– Благодарствуйте.
Она поставила мисочку на место и пошла прочь; но не могла она уйти с рынка без приглянувшейся вещицы. Опять проходила мимо скучно лежащих на полу горшков и, притворяясь, будто вовсе и не смотрит, украдкой бросала взгляд на ту самую мисочку.
Идет себе мимо женщина небольшого росточка в шляпке и черном костюме. Шляпку эту она носила уже третий год, и Энни ужасно из-за этого огорчалась.
– Мам! – молила она. – Ну не носи ты больше эту жуткую шляпку.
– А что ж мне тогда носить, – вызывающе отвечала мать. – И, по мне, она вполне годится.
Сперва шляпку украшало перо, потом цветы, а теперь всего-навсего черная тесьма и маленький черный янтарь.
– Какой-то у нее унылый вид, – сказал Пол. – Ты не можешь ее подбодрить?
– Не дерзи, Пол, смотри у меня, – сказала миссис Морел и храбро завязала под подбородком черные ленты шляпки.
Сейчас она опять глянула на приглянувшуюся мисочку. И ей, и ее недругу гончару было не по себе, словно что-то стояло между ними. И вдруг он крикнул:
– За пять пенсов хотите?
Миссис Морел вздрогнула. Она ожесточилась в сердце своем и все-таки остановилась и взяла мисочку.
– Беру, – сказала она.
– Вроде милость мне оказываете, а? – сказал он. – Лучше плюнули бы в миску-то, как ведется, когда тебе чего задаром отдают.
Миссис Морел холодно выложила пять пенсов.
– Вовсе вы не задаром отдали, – возразила она. – Не хотели бы продать за пять пенсов, так и мне не продали б.
– В этом проклятущем месте, считай, тебе повезло, если хоть как товар распродал, – проворчал гончар.
– Да, бывают и плохие времена и хорошие, – сказала миссис Морел.
Но она простила гончара. Теперь они друзья. Теперь она не боится трогать его утварь. И радуется.
Пол ожидал ее. Он любил, когда мать возвращалась. В такие минуты она бывала в самом лучшем своем виде – торжествующая, усталая, нагруженная свертками и очень оживленная. Он услышал быстрый, легкий ее шаг и поднял голову от рисунка.
– Ох! – она перевела дух, улыбнулась ему с порога.
– Ого, ну и навьючилась ты! – воскликнул он, отложив кисть.
– Да уж, – тяжело выдохнула мать. – А Энни, бессовестная, еще обещала меня встретить. Эдакий груз!
Она опустила плетеную сумку и свертки на стол.
– Хлеб готов? – спросила она и пошла к духовке.
– Уже последний печется, – отвечал Пол. – Можешь не смотреть, я про него не забыл.
– Ох уж этот гончар! – сказала она и закрыла дверцу духовки. – Помнишь, я говорила, какой он нахал? А теперь, выходит, не такой уж он плохой.
– Правда?
Мальчик внимательно ее слушал. Она сняла черную шляпку.
– Да. Просто не удается ему сколотить деньжат… все на это нынче жалуются… оттого с ним и не сговоришь.
– И со мной было б так же, – сказал Пол.
– Тут и удивляться нечему. И он взял с меня… как по-твоему, сколько он взял с меня вот за это?
Миссис Морел развернула обрывок газеты, извлекла мисочку и с радостью на нее посмотрела.
– Покажи! – попросил Пол.
Оба восхищенно разглядывали мисочку.
– Мне так нравится, когда разрисовывают васильками, – сказал Пол.
– Да, и я подумала про чайник для заварки, который ты мне подарил…
– Шиллинг и три пенса, – сказал Пол.
– Пять пенсов!
– Мам, он продешевил.
– Да. Знаешь, я поскорей улизнула. Но не могла же я заплатить больше, это было б транжирство. И ведь если б он не хотел, мог не продавать.
– Конечно, мог, а как же, – согласился Пол; так они утешали друг друга, боясь, что обобрали гончара.
– В нее можно класть печеные фрукты, – сказал Пол.
– И сладкий крем, и желе, – сказала мать.
– А то редиску и салат-латук, – подхватил Пол.
– Не забудь про хлеб в духовке, – напомнила мать, да так задорно.
Пол заглянул в духовку, постучал по нижней корочке каравая.
– Готово, – сказал он и подал хлеб матери.
Она тоже постучала.
– Да, – подтвердила она и собралась разгружать свою сумку. – Ох, да я бессовестная транжира. Не миновать мне нищеты.
Пол подскочил к ней, ему не терпелось увидеть, о каком транжирстве речь. Миссис Морел развернула еще газетный сверток, показались корни анютиных глазок и малиновых маргариток.
– Целых четыре пенни выложила, – простонала она.
– Как дешево! – воскликнул Пол.
– Дешево-то дешево, но уж в эту неделю нельзя мне было роскошничать.
– Но ведь прелесть! – воскликнул Пол.
– То-то и оно! – вырвалось у матери, она не сдержала радости. – Посмотри на этот желтый, Пол, конечно, прелесть… и совсем как лицо старика!
– Точь-в-точь! – воскликнул Пол и наклонился понюхать. – И до чего приятно пахнет! Но он весь забрызган.
Он кинулся в кладовку, принес фланелевую тряпочку и осторожно обмыл цветок.
– А теперь посмотри, пока лепестки влажные! – сказал он.
– Да уж! – воскликнула мать, радуясь как маленькая.
Дети со Скарджил-стрит считали себя выше прочих в поселке. Но в том конце, где жили Морелы, было их совсем немного. Оттого они больше держались друг друга. Мальчишки и девчонки играли вместе, девчонки участвовали в драках и грубых играх, мальчишки присоединялись к ним, когда они прыгали через веревочку, катали обруч и кого только из себя не строили.
Энни, Пол и Артур любили зимние вечера, если на дворе было сухо. Они синели дома, дожидаясь, пока пройдут все углекопы, станет темным-темно и улицы опустеют. Тогда они обертывали шею шарфом – как все шахтерские дети, пальто они презирали – и выходили. В проходе между домами тьма, а в самом конце раскрывалось необъятное пространство ночи, внизу, где шахта Минтона, горстка огней, и еще одна вдали, напротив Селби. Самые далекие крохотные огоньки, казалось, уходят во тьму, в бесконечность. Ребята с тревогой смотрели на дорогу, в сторону фонаря, который стоял в конце тропы, что вела в поле. Если на небольшой освещенной площадке никого не было. Пол с Артуром чувствовали себя потерянными. Сунув руки в карманы, стояли они под фонарем, спиной к ночи, глубоко несчастные, и вглядывались в темные дома. Вдруг под короткой курткой мелькал фартук, и на площадку вылетала длинноногая девчонка.
– А где Билли Пиллинс, и ваша Энни, и Эдди Дейкин?
– Не знаю.
Но не так это было и важно – теперь их уже трое. Они затевали какую-нибудь игру вокруг фонаря, а там с воплями выбегали и остальные. И разгорались буйные игры.
Тут был один-единственный фонарь. Позади все тонуло во тьме, будто вся ночь сосредоточилась там. А впереди переваливала через выступ горы тоже совсем темная лента дороги. Случалось, кто-нибудь сбивался с нее и исчезал на тропе. Уже в дюжине ярдов его поглощала ночь. А ребятня продолжала играть.
Из-за того, что жили на отшибе, все они очень сдружились. Если уж вспыхивала ссора, вся игра шла прахом. Артур был очень обидчив, а Билли Пиллинс – на самом деле Филипс – и того обидчивей. Пол тут же брал сторону Артура, Элис сторону Пола, а за Билли Пиллинса всегда вступались Эмми Лимб и Эдди Дейкин. И все шестеро кидались в драку, ненавидя друг друга лютой ненавистью, и потом в ужасе разбегались по домам. Полу не забыть, как во время одной из таких яростных потасовок посреди дороги, из-за вершины горы, медленно, неотвратимо, точно огромная птица, поднялась большая красная луна. И вспомнилось, по Библии луна должна превратиться в кровь. И назавтра он спешил помириться с Билли Пиллинсом, и опять они как одержимые разыгрывали свои бешеные игры под фонарем, окруженные безбрежной тьмой. Заходя в свою гостиную, миссис Морел слышала, как дети поют:
У меня из самолучшей кожи башмачки,
Шелковым похвастаюсь носком;
А на каждом пальце перстеньки,
Умываюсь только молочком.
Судя по доносящимся из тьмы голосам, они так были захвачены игрой, будто и вправду одержимые. Они заражали своим настроением мать, и она прекрасно понимала, почему в восемь они вернулись такие разрумянившиеся, с блестящими глазами, так увлеченно захлебывались словами.
Всем им нравился дом на Скарджил-стрит за то, что открыт со всех сторон и видно из него далеко. Летними вечерами женщины обычно стоят, опершись о забор, болтают о том о сем, глядят на запад, а закат все разгорается, и скоро вдали, где зубчатая, точно хребет тритона, вырисовывается гряда дербиширских холмов, небо тоже становится алым.
В летнюю пору шахты никогда не работают полный день, особенно те, где угольные пласты мягкие. Миссис Дейкин, живущая в соседнем доме, пойдет к забору вытрясти каминный коврик и уж наверняка приметит мужчин, что медленно поднимаются в гору. Сразу увидит – это углекопы. И – высокая, тощая, по лицу ясно – злющая – стоит наверху и будто грозит несчастным углекопам, которые устало бредут по дороге. Еще только одиннадцать. Над дальними, поросшими лесом холмами не успела рассеяться дымка, укрывающая их поутру тонким крепом. Первый шахтер подходит к приступкам у изгороди. «Скрип-скрип» – толкает он калитку.
– Чего это, уже пошабашили? – восклицает миссис Дейкин.
– Пошабашили, соседка.
– Вот жалость-то, не дали вам наработаться, – ехидничает она.
– И впрямь так, – отвечает углекоп.
– А вы и рады, – говорит она.
Углекоп шагает дальше. А миссис Дейкин идет по двору, углядела миссис Морел, когда та понесла высыпать золу в яму.
– Я что говорю, соседка, на минтонской шахте пошабашили, – кричит она.
– Да что ж это делается! – гневно откликнулась миссис Морел.
– И то! Я только сейчас видала Джона Хачби.
– Могли бы вовсе не ходить, – сказала миссис Морел. И обе с возмущеньем пошли каждая к себе.
Углекопы разбредались по домам, лица даже не успели по-настоящему почернеть от угольной пыли. Морел возвращался злой как черт. Что и говорить, солнечное утро куда как хорошо. Но он отправился в шахту рубить уголь, и не по нраву ему было, что им велели уходить.
– Господи, в такое-то время! – воскликнула жена, едва он переступил порог.
– А я виноват, что ли, жена? – взъелся он.
– И обед еще не готов.
– Завтрак, значит, буду есть, какой в шахту брал, – жалобно пробурчал Морел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53