А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– Я еще играю в куклы. Тс! Об этом нельзя говорить громко. Но я так люблю корабли, и моряков, и все…
Фьерс удержал улыбку.
– Вы любите моряков? А почему вы их любите?
– Потому что… – m-lle Сильва колебалась. – Потому что они не такие люди, как все другие.
– А! Прекрасно.
– Нет… Они не похожи на современных людей… Солдаты тоже, впрочем. Они странствуют по свету или идут сражаться все равно где, безразлично с каким врагом…
Они не думают о богатстве, хотя могли бы сделаться богатыми, если б хотели. Но они не хотят. Они предпочитают оставаться солдатами или моряками. Это – люди прошлого.
Фьерс слушал задумчиво.
– Вот почему, – закончила m-lle Сильва, – я рада, что я все-таки здесь, после того, как очень боялась, что не попаду к вам.
Фьерс вышел из своей задумчивости.
– Очень боялись? Серьезно, m-lle, мы рисковали не увидеть вас сегодня?
– Я не приехала бы, если б мама чувствовала себя плохо.
– Ваша матушка очень стара?
– Не очень, но она слабая, особенно в этот период невыносимой жары. Когда я не возле нее, ей меня очень не хватает. Вы знаете, ведь она слепа вот уже три года?
– Я знаю. Ваша жизнь, вероятно, не из очень веселых…
– Как вам сказать? Когда вы познакомитесь с моей мамой, – а вы с ней познакомитесь, она старый друг герцога д'Орвилье, – вы увидите, что нельзя быть печальным в ее обществе. Она всегда добра, всегда улыбается, всегда в бодром настроении…
– Вы ее очень любите?
– О, да! Я думаю, нельзя любить вообще кого бы то ни было сильнее, чем я люблю мою мать. Впрочем, согласитесь, что это естественно. Но я хотела бы не быть лучше ее дочерью, потому что и тогда я любила бы ее так же, и считала бы счастьем жить возле нее.
– Я не знал, что адмирал – друг г-жи Сильва.
– Они знают друг друга уже давно, с незапамятных времен, и, наконец, сделались верными, настоящими друзьями. Это было еще задолго до моего появления на свет. Я вижу герцога д'Орвилье сегодня в первый раз. Но я его люблю уже заранее: мама мне столько о нем говорила… Я знаю, как он благороден, какой у него прекрасный характер…
Фьерс бросил взгляд на адмирала, добрые глаза которого составляли контраст с его суровым и воинственным видом.
– Это, как вы сказали сейчас, человек прошлого.
– Да… Прошлое лучше, чем настоящее.
– Быть может, – сказал Фьерс. – Итак, вы живете в Сайгоне, почти как затворница, и довольны своей судьбой. Вы не скучаете никогда?
– Нет, я ведь очень занята, подумайте!
– В самом деле: вашими куклами.
– Молчите же! Милостивый государь, так-то вы охраняете государственную тайну, которую вам доверили? Вы меня заставите покраснеть: знаете ли вы, что мне исполнится двадцать лет в будущем месяце. Оставим «мою дочь» в покое. Я «мама» в шутку, но хозяйка дома самым серьезным образом.
– Это правда?
– И хорошая хозяйка, уверяю вас. Дом, чтение, прогулки – вот вся наша жизнь, очень полная и вовсе не скучная… «Уголок у камина» – это так хорошо, даже в стране, где камин, как здесь, только миф!
– Это счастье, – сказал Фьерс, – которого моряки никогда не могут оценить по достоинству. Но я его себе представляю. Вы, значит, не любите общества?
– Да нет же, что за мысль! «Уголок у камина» и общество нисколько не мешают друг другу. Я обожаю балы, вечера, пикники, туалеты – и военную форму больше всего. И я танцую, как сумасшедшая. Сударь, мы будем вальсировать с вами через неделю у губернатора. Мой опекун устраивает вечер в честь «Баярда», и я оставляю для вас первую строчку в моей книжке.
– Принимаю и тысячу раз благодарю. Но знаете, m-lle, вы очень разносторонняя молодая особа. Домашний очаг, светская жизнь, военная форма, моряки – что еще – и все это вы любите одинаково.
– Что поделаешь? Если вдуматься, жизнь не так-то забавна… Нужно немножко украшать ее. Я вспоминаю пакетбот, на котором мы с мамой уезжали из Франции четыре года назад. Тридцать дней плавания – сначала мне казалось, что это ужасно долго и скучно. Но на пакетботе подобралось общество очень милых людей – и мы устраивали игры, чтения, танцевали по вечерам на спардеке, после обеда репетировали комедию… И путешествие промелькнуло, как сон. Такова и жизнь: путешествие на пакетботе, которое нужно стараться сделать веселым.
– Да вы философ!
– Нисколько, я боюсь длинных философских рассуждений. Я нахожу глупым толковать без конца о душе, о вечности, о бесконечном, все равно не приходя в конце концов ни к чему путному. Я постоянно спорю об этом с Мартой.
– С Мартой?
– Марта Абель. Вы разве не знаете, что ее зовут Марта? Правда, у нее много прозвищ…
– Скажите, каких?
– Не скажу, – она засмеялась. – Тем более, что вы их не знаете.
– Вы верный друг.
– Друг… более или менее, но верный всегда.
– Друг более или менее?
– Скорее товарищ. Я никогда не имела друзей среди молодых девушек. Они боятся меня, находят озорной и дурно воспитанной…
– В самом деле?
– Я вас уверяю. Разве это не написано у меня на лбу. Я – прокаженная. Марта меня еще кое-как переносит, но у нас с ней разные склонности.
– Например?
– Например, она увлекается философией, рассуждает, созерцает, роется в ужасных немецких книгах, полных всякими сумбурными теориями. Она не бывает у обедни, она атеистка. Все это меня шокирует…
Фьерс с любопытством смотрит на странную девушку, похожую на сфинкса. М-llе Абель говорит мало, предпочитая смотреть и слушать. Ее черные глаза, глубокие как озера, безмятежно сияют, алебастрово-белый лоб обрамлен кудрями, отливающими синевой. Невозможно проникнуть в глубину этих глаз и прочесть мысль, таящуюся на дне их безмятежно-спокойных вод…
– Что касается меня, – продолжала m-lle Сильва, – я не читаю Шопенгауэра и бываю на исповеди.
Фьерс переводит свой взгляд на хорошенькую, белокурую девушку с глазами небесно-синего цвета, которая играет еще в куклы.
– Катехизис вас удовлетворяет?
– Удовлетворяет вполне.
– Вы очень благочестивы?
– Нет, я не провожу всю жизнь в церкви, но я добрая католичка, строго соблюдающая религиозные обряды.
Фьерс едва удерживается, чтобы не пожать плечами. Она продолжает:
– Наверное, вы тоже религиозны: все моряки таковы. Впрочем, надо быть безумцем, чтобы отрицать Бога. А кроме того, я нахожу, что женщина-атеистка – это какое-то чудовище. Атеизм совсем не элегантен, по-моему, его надо оставить старым ворчливым холостякам, глупым, лысым и трясущимся.
– Разумеется, – отвечает Фьерс, который не пытается больше удерживаться от смеха. – Но вы развиваете очень старинную теорию. Читали вы Мюссе?
– Не все. Мама заколола когда-то булавкой несколько страниц, и после мне не хотелось заглядывать в эти страницы. Я подожду, когда выйду замуж.
– Это будет скоро?
– Я об этом не думаю, уверяю вас. Я счастлива своим настоящим и наверное не могла бы быть более счастливой…
Они непринужденно беседуют, глядя друг на друга и улыбаясь без всяких задних мыслей. Между ними начинается дружба. М-lle Сильва болтает откровенно и доверчиво, Фьерс слушает, не смея прервать ее. M-lle Сильва видит в нем старинного друга, товарища по общей отчизне и духу, почти брата, которого знает хорошо с его мыслями, чувствами, идеалами – такими же, как ее собственные. Фьерс видит этот самообман доверчивой девушки и втайне краснеет, не будучи в силах рассеять ее иллюзию. Он должен был бы сказать честно и прямо: «Я не тот, за кого вы меня принимаете. Ни в моем уме, ни в сердце нет ничего, что вы могли бы любить или даже понимать. Если бы заглянули в мою душу, вы ужаснулись бы. Я – пресыщенный скептик, отрицающий все. Я не верю ни в добро, ни в зло, ни в Бога, ни в дьявола. Я познал все и во всем разочаровался. Вы приписываете мне, отчасти благодаря моей форме, всевозможные архаические добродетели, которые мне чужды и которые я презираю. И единственный культ, который я исповедую, суровый культ истины без прикрас, ужаснул бы вас, как богохульство. Между вами и мной нет ничего общего».
Но он не произносит ни слова, потому что у него не хватает мужества, и в третий раз уже лакеи-японцы уносят его тарелку нетронутой. С противоположного конца стола адмирал подсмеивается над своим флаг-офицером.
– Дорогой губернатор, обращаюсь к вашему превосходительству с официальной жалобой: мой Фьерс забывает об еде, ухаживая за вашей воспитанницей.
– Напрасно, – отвечает губернатор, – за m-lle Селизеттой нельзя ухаживать. M-lle Селизетта не молодая девушка, это настоящий мальчишка, – и я не думаю, чтоб даже Дон Жуану удалось увидеть ее в женской юбке. Кроме того, г. де Фьерс имеет дело с очень злой маленькой насмешницей, советую ему быть осторожным.
M-lle Сильва протестует и смеется. Фьерс видит, как она покраснела. Ее кровь просвечивает сквозь слишком тонкую кожу. Он начинает мечтать: такими, когда-то, в далеком детстве, он представлял себе фей в их волшебных дворцах из сказки…
– Вас зовут Селизеттой? Красивое и редкое имя.
– Слишком даже редкое. Но мой отец любил это имя. И хотя у меня их три или четыре, на выбор, я никогда не буду носить никакого другого, кроме этого.
Фьерс мечтает. Ему уже не кажется странным удовольствие, которое он испытывает в обществе этой маленькой девочки, – он, цивилизованный друг Мевиля и Торраля, друг Роше…
Встали из-за стола. В салоне Фьерс оставляет свою соседку, чтобы угощать дам чаем – настоящим цзечжуенским чаем, в чашках из Садзумы, без ручек. Губернатор, вспомнив о своих ораторских выступлениях в палате – он там был и будет еще, надо надеяться, – произносит речь о колониальных нравах.
– Китаец-вор, японец-убийца, аннамит – то и другое вместе. Констатировав это, я признаю открыто, что эти три нации, в смысле добродетели, стоят выше Европы и обладают цивилизацией более высокой, чем цивилизация западная. Нам, повелителям этих людей, которые достойны быть нашими повелителями, следовало бы, по крайней мере, превосходить их в смысле нашей социальной морали: нам, колонизаторам, не следовало бы быть ни убийцами, ни ворами. Но это – утопия.
Адмирал учтиво протестует. Губернатор стоит на своем.
– Это утопия. Я не буду перечислять вам, дорогой адмирал, все гуманитарные глупости, столько раз продемонстрированные здесь завоевателями. Я не обвиняю колонии, я обвиняю колониальные власти – наши французские колониальные власти, стоящие качественно на самом низком уровне.
– Почему? – спрашивает кто-то.
– Потому что по общему мнению французской нации, колонии являются последним ресурсом и последним убежищем для отбросов всех классов и для всех преступников. Доказательством может служить хотя бы то, что метрополия осторожно сохраняет для себя лучшие элементы, а сюда вывозит мусор. Мы устраиваем здесь бесполезных и вредных, блюдолизов и мошенников. Те, которые обрабатывают землю в Индокитае, во Франции не умели пахать. Те, которые здесь торгуют и спекулируют, там были банкротами. Те, которые командуют здесь образованными мандаринами, были там выгнаны из средней школы. И те, которые здесь судят и осуждают, были в свое время судимы и осуждены там. После этого, нечему удивляться, что в моральном отношении эта страна самая отсталая в Азии, а в интеллектуальном – во всем мире.
Вице-губернатор начинает говорить в свою очередь тихим и насмешливым голосом, который составляет контраст с его суровой наружностью судебного чиновника, не умеющего улыбаться.
– Господин генерал-губернатор! Рискуя говорить против своего сословия – колониальных властей, – я хочу подтвердить ваши слова одним анекдотом. Вы знали Портальера?
– Портальера, канцлера резиденции в Тонкине?
– Вот именно. Знаете ли вы его историю?
– Я знаю, что это бездарность. Дюбуа, бывший министр, сделал нам в прошлом году плохой подарок, назначив его сюда.
– Вы правы. Вот подкладка этого назначения: я не знаю ничего более поучительного. Портальер был когда-то журналистом. Он вел хронику раздавленных собак в листке, который перебивался шантажами…
– Очень хорошо.
– И умирал с голоду.
– Как жаль, что не умер!
– Бог не хочет смерти грешника. Портальер, доведенный до последней крайности, волею провидения встретил известную m-me Дюпон, жену бывшего министра юстиции. Вы знаете m-me Дюпон?
– Да, это одна…
– Вы ее знаете. У Портальера нет недостатка ни в глупости, ни в самонадеянности…
– Настоящий колониальный тип.
– …И благодаря этим качествам, он имеет успех у женщин. Остальное понятно. В одно прекрасное утро Портальер получил синекуру, которой ему хотелось, – в Париже, разумеется. Через несколько месяцев m-me Дюпон переменила журналиста, а синекура – арендатора. Портальер, снова очутившийся не у дел, изливал свою скорбь в словах, очень похожих на угрозы.
– Он вспоминал свой прежний журнал.
– Вероятно. Дюпон, который не любит шума, решил по-дружески спровадить своего прошлогоднего протеже. Павильон Флоры недалеко от Вандомской площади. Дюпон отправился к Дюбуа и повел речь в таких выражениях: «мне нужно пристроить одного идиота. Нет ли у вас подходящего местечка? Предпочтительно, куда-нибудь подальше». – «Черт возьми, – говорит Дюбуа. – Пришлите ко мне вашего идиота». Является Портальер и излагает свои требования. «Что вы знаете?» – спрашивает Дюбуа. «Всего понемногу». – «То есть, ничего. Бакалавр». – «Нет». «Прекрасно. Предлагаю вам место канцелярского служащего в Индокитае. Это вас устраивает, надеюсь?» – «Ничего подобного, – гордо заявляет Портальер. – Канцелярского служащего! Нет ли у вас чего-нибудь получше?» – «Вы избалованы. Впрочем, чтобы оказать услугу Дюпону… Хотите вы получить шесть тысяч франков жалованья в прекрасной, здоровой стране?» – «Где?» – «В Аннаме». – «Аннам в Америке?» – «Да». – «Шесть тысяч… Я не говорю нет. Шесть тысяч для начала? А кем я там буду?» – «Канцлером резиденции». – «Канцлером? Идет, я принимаю! Это что-то вроде Бисмарка».
Губернатор даже не удостаивает засмеяться.
– Это очень правдоподобно. Вот наши колониальные власти – порочные и невежественные, но готовые при всякой возможности разыграть из себя маленького Наполеона. Они приезжают в Сайгон уже испорченными, часто с опороченной репутацией, и двойное влияние ненормальной среды и расслабляющего климата дополняет и довершает их облик. Они скоро начинают попирать ногами наши принципы, называя их предрассудками. В противоположность людям 1815 года, они все забыли и ничему не научились. Это – человеческий навоз. И, быть может, это и к лучшему.
– Вот парадокс!
– Нет. Для этих колониальных стран, недавно открытых, вспаханных ногами всех рас, которые сталкиваются здесь одна с другой, быть может лучше, чтоб земля была удобрена человеческим навозом, с помощью которого, из перегноя отживших идей и отжившей морали, взойдет посев цивилизаций будущего.
В углу салона Фьерс обмахивает пальмовым листом m-lle Сильва, которая пьет чай. При слове «цивилизация» он поднимает голову. Губернатор продолжает:
– Я заметил здесь, среди этой презренной колониальной черни, несколько индивидов иного порядка, более высокого. Для них влияние среды и климата принесло пользу, и они сделались как бы предтечами этой цивилизации завтрашнего дня. Они живут в стороне от нашей жизни, слишком условной. Они отреклись от всех религий и всех фанатизмов, и если они еще считаются с нашим уголовным кодексом, то, я думаю, что они нам просто делают в этом уступку. Подобные люди могли появиться только в Индокитае, на земле и очень старой, и новой вместе: нужно было столкновение философий арийской, китайской и малайской и их постепенное воздействие одна на другую. Нужно было разложение общества, в котором европейская мораль пошла прахом. Нужен был знойный и влажный климат Сайгона, где все тает на солнце и все распускается: энергия, верования, представление о добре и зле. Эти люди, идущие впереди нашего века – цивилизованные. Мы – варвары.
Тихий голос вице-губернатора произносит заключительные слова:
– Тем лучше для нас.
M-lle Абель, хорошо знающая сайгонскую жизнь, и неглупая, хотя и добрая, шепчет в свою очередь:
– Да, быть может, нехорошо ни отставать от своего времени, ни идти впереди него.
В глубине сада вделана в стену бронзовая доска. Адмирал д'Орвилье подходит и останавливается против нее.
– Я в этом ничего не понимаю, – говорит он. – Но вот варвар, который нравится мне более, чем ваши цивилизованные.
Он читает выгравированную на доске надпись:
«В память
Вице-адмирала Курбэ, командира-аншефа эскадры Дальнего Востока.
Здесь покоились во время переезда во Францию бренные останки славного моряка.
Тиуна-ан, Сон-Тай, Фу-че у, Келунг, Шей-пу, Пескадорские острова.
1883–1884–1885!».
M-lle Сильва встает и приближается к эпитафии. Она читает ее вполголоса и спрашивает, сосредоточенная и благоговейная, как идущая в первый раз к причастию перед святыми дарами:
– Он умер здесь?
– Нет, – отвечает д'Орвилье. – Он умер на другом «Баярде», которого теперь уже не существует больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23