– Дай красную ракету! – приказал я Пархоменко. Он достал ракетницу, поднял ее вверх и выстрелил. Взвились красные огни – один, другой, третий. Небо осветилось кровавым светом. Это был сигнал тревоги.
…Вокруг нас по одному, по два стали собираться пограничники. Никто ни о чем не спрашивал, никто ничего не говорил. Все ясно, как божий день.
Окруженный плотным кольцом товарищей по оружию, на берегу моря, между двумя большими валунами, лежал двадцатилетний парень Петр Щербина. Все ярче в темноте вырисовывалось его тело, и, наконец мы увидели его – красивый, черноволосый, спокойный, он словно спал мирным сном после тяжелой вахты…
…Погасла последняя звезда. Вдруг побледнела ночь. Заколыхалось море.
На границе наступило утро…
Я лежал на койке одетый, без единой мысли в голове. Передо мной была пустота – огромная, бескрайняя пустота, и я плавал в этой пустоте, не зная, за что ухватиться.
Вошел Чхартишвили. Он опустился в кресло, достал сигареты, протянул мне, закурил сам. Минут пять молча курил, нервно затягиваясь. Не найдя пепельницы, он потушил окурок прямо о стол и встал.
– Этот ублюдок в клубе… Допросите его, Владимир Гавриилович. Я не могу…
Я взял бумагу и направился в клуб.
…Бледный, с покрасневшими глазами блондин лет девятнадцати быстро встал при моем появлении, поправил брюки. Я уселся за стол, достал из кармана ручку, пачку сигарет, бумагу и, не поднимая головы, спросил:
– Фамилия?
……………………………….
– Имя?
……………………………….
– Отчество?
……………………………….
– Сядь! Я закурил.
– Можно мне?
– Можно.
Он жадно схватил сигарету, затянулся.
Мне не раз приходилось задавать людям вопросы. Самые различные. Часами я выслушивал людей. Допрашивал же человека впервые. Я не знал, с чего и как начинать… Он сидел, сложив руки на коленях, и дрожал.
– Холодно, – сказал он, словно оправдываясь, и неловко улыбнулся.
– От страха дрожишь! – сказал я. Он опустил голову и промолчал. – Что с твоим глазом? Ушибся?
– Это ваш солдат меня ударил. Я буду на него жаловаться!
– Кому?
– Генеральному прокурору!
– Генеральный прокурор тебе не поможет. Разве что в ООН… Там разберутся, – посоветовал я.
Он понял иронию и вскочил.
– Вы что думаете, на свете нет закона?!
– Сиди, сопляк! Если б не закон, думаешь, стали бы мы с тобой еще разговаривать?
Он сел.
– Сколько тебе лет?
– Девятнадцать… Можно воды?
Я налил ему стакан. "Он одним духом осушил его и вернулся на свое место.
– Родители есть?
– Есть.
– Где они?
– Дома.
– Знают, где ты?
– Нет.
– Почему?
– Я ушел из дому. Живу самостоятельно…
– Откуда сюда приехал?
– Из Одессы.
– Как ты проник в пограничную зону?
– Не знаю… На карте так: река, потом сразу – Турция. Я ночью переплыл реку, спрятался в кустах… Мимо прошли солдаты, они разговаривали по-русски. Я понял, что ошибся… Турция дальше…
– Потом?
– Потом я пошел прямо… Спустя час увидел красную ракету и понял: на мой след напали. Я побежал. Бежал, пока хватило сил. Потом лег. Потом меня поймали ваши солдаты.
– Куда ты пробирался?
– В Америку.
– Через Турцию?
– Через Турцию.
– Как же с родиной?
– С какой родиной?
– С твоей родиной!
– А, опять родина! – вскочил он. – Устал я от этой родины! Дома – родина, в школе – родина, по радио – родина, по телевизору – родина! Надоело! Моя родина там, где я буду счастлив!
– Значит, здесь ты несчастлив?
– Да, да, несчастлив! Здесь меня не понимают! Родители контролируют каждый мой шаг! Копаются в моей душе! У меня нет личной жизни! Я хочу жить свободно! Понимаете – свободно! Делать то, что хочется мне! Понимаете?!
– Понимаю. И ты уверен, что в Америке будешь делать все, что тебе заблагорассудится?
– Да, да! Именно! Там все живут в свое удовольствие!
– Ну, конечно! Девочки в коротких юбках, коньяк, джин, кальвадос, ночные бары, лимузины, доллары…
– Да, доллары! – выкрикнул он.
– Стоит на Бродвее дерево, а на нем вместо листьев растут доллары. Пришел, сорвал, сколько тебе угодно… Так?
– Да, да, так!
Я с трудом преодолел желание закатить ему хорошую оплеуху.
– Какое у тебя образование?
– Среднее.
– Профессия?
– Никакой.
– Работаешь?
– Нет.
– Деньги имеешь?
– Нет.
– Иностранными языками владеешь?
– Нет.
– Так куда же ты лезешь, кретин?! Кому ты там нужен, в Америке?! Ведь тебе и куска хлеба, стакана воды никто не подаст! Идиот! Думаешь, будут там тебя на руках носить? Да ты сдохнешь от голода ровно за столько дней, сколько человек может прожить без пищи, понимаешь ли ты это?
Он молчал. Я смотрел на этого сбившегося с пути дурака и не знал, чего он больше достоин – ненависти или сожаления… Он напомнил мне одного молодого морфиниста, часто встречавшегося в подъезде нашего дома. Как-то я завел его к себе и стал учить уму-разуму. Обрюзгший, одурелый, еле ворочая языком, он что-то лепетал о непонятой родителями его душе, о бессмысленности жизни, о том, что единственное спасение – это самозабвение…
И теперь при виде этого безвольного, пожелтевшего лица у меня мелькнуло подозрение…
– Ну-ка, засучи рукава! – приказал я.
– Чего? – вздрогнул он.
– Покажи руки! – повторил я.
– Зачем это? – взъерошился он.
– Засучи, говорю, рукава! – крикнул я, вставая.
Он неохотно стал закатывать рукава сорочки, и я увидел на его венах красные точки – следы уколов.
– Что это?
– Это глюкоза… У меня малокровие…
– Ты морфинист!
– Я больной! – проговорил он, отводя взгляд.
– Ты – морфинист, негодяй, испорченный, жалкий подонок! Вот кто ты такой!
Он молчал и дрожащими пальцами застегивал пуговицы на манжетах.
– Из-за тебя погиб человек, замечательный наш товарищ! Ты знаешь об этом? – сказал я и почувствовал, что во мне закипает злоба.
– Ничего я не знаю, – захныкал он, – я никого не убивал… Что вы от меня хотите?
– Я спрашиваю, понимаешь ли ты, что из-за тебя мы потеряли прекрасного парня!
– Меня расстреляют? Ведь я никого не убил… Что со мной сделают? Скажите!
– Не знаю, я не прокурор и не судья…
– Я же не шпион! Я просто хотел уйти! Что вам нужно? Отпустите меня, я уеду домой. Что вы хотите?!
– Была бы моя воля, я бы тебе показал…
– Никуда я не убегу… Отпустите меня… – Он заплакал и уткнулся головой в руки Дав ему выплакаться, я протянул сигарету. Он тотчас же схватил ее и закурил.
– Кого или что ты любишь? – спросил я. Он не ответил.
– Скажи, любишь ты кого-нибудь? – повторил я. Он кивнул головой.
– Кого?
Он долго думал, но так и не смог сообразить… Быть может, сообразил, но постыдился сказать.
– Никого и ничего, кроме себя, ты на свете не любишь! – сказал я.
Он снова заплакал.
Со двора донеслись шум, громкие слова. В комнату вбежали два солдата.
– Товарищ лейтенант, можно вас на минутку?! Солдаты были чем-то взволнованы.
– В чем дело? – вскочил я.
– Выйдите, пожалуйста, на двор!
– Макаров! Останьтесь здесь с задержанным! Иремадзе со мной! – приказал я и быстро вышел из комнаты.
Перед зданием клуба шумели, волновались человек двадцать пограничников. Впереди стоял Джакели. При моем появлении они умолкли.
– Что случилось, товарищи? – спросил я. Ребята молчали.
– В чем дело, Джакели?
Джакели поднял голову. В глазах его блестели слезы.
– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – произнес он глухо.
– Это еще зачем?
– Товарищ лейтенант, разрешите нам поговорить с задержанным! – повторил он, словно и не слышал меня.
– К майору! Быстро! – шепнул я стоявшему рядом Иремадзе. Тот убежал.
– Разойдитесь, товарищи! – крикнул я. Никто не сдвинулся с места.
– Кому говорят? Разойдитесь!
– Товарищ лейтенант, покажите нам задержанного! – вновь повторил Джакели. Я понял, что приказом сейчас ничего не добьюсь.
– Ребята, возвращайтесь в казарму! Вы же знаете, что говорить с нарушителем сейчас вам нельзя! Разойдитесь!
Ребята угрюмо молчали. Никто не думал расходиться. Я растерялся. Еще минута, и они могут ворваться в клуб, схватить задержанного, и тогда…
И вдруг я с облегчением вздохнул: я увидел бегущего к нам майора.
– Что тут происходит?! – спросил он и окинул всех грозным, взглядом. – Немедленно разойтись по местам!
Солдаты зашумели, задвигались, но продолжали стоять.
– Кру-у-у-гом! – крикнул Чхартишвили, подняв вверх руку.
Все, как один, повернулись спиной.
– К казарме строевым ша-а-агом… а-а-арш!
Через минуту двор опустел. Лишь один Джакели, понурив голову, стоял, словно вкопанный.
– Джакели, была команда шагом марш! – сказал майор. Джакели не сдвинулся с места. Чхартишвили взглянул на меня – у него дрожал подбородок. Медленно подошел он к Джакели, привлек его к груди и ласково потрепал по щеке.
– Иди, Джакели, к себе, отдохни, успокойся… Поверь мне – чего нельзя, того нельзя делать! Иди, мой мальчик, отдохни!..
Джакели осторожно высвободился из объятий майора, молча повернулся и поплелся в казарму…
…Теперь полночь. И опять я Сижу во главе длинного, испещренного следами горячего утюга стола, один, словно покинутый тамада, и пишу тебе.
Пока как будто все. Остальное расскажу при встрече. До свидания, дорогой Саргис. Через неделю я кончаю службу, так что писать мне сюда уже не стоит. Передай привет всем, кто помнит меня.
Обнимаю тебя, твой Владимир Мдинарадзе».
Нас двое в комнате – я и Пархоменко. Группа Дзнеладзе в наряде. Мы лежим и молчим. После гибели Щербины мы все время молчим – в наряде, в казарме, в столовой… А если заговорим, стараемся подбирать тему и фразы так, чтобы они не коснулись Щербины. И все же каждая фраза кончается Щербиной. Потому мы предпочитаем молчать. Мы лежим, молчим, и знаем, что каждый из нас думает о Щербине…
Я подхожу к окну. Листья на тополях давно пожелтели. Раскрываю окно, и комната наполняется приятной прохладой и запахом моря. Я одеваюсь, выхожу во двор. Пусто кругом… Лишь Рябов, скинув гимнастерку, крутится на турнике… Я иду к кухне. Мельком заглядываю в раскрытое окно канцелярии. За столом сидят майор и наш писатель. Они не замечают меня. Я обхожу кухню, иду на задний двор. Под сосной, на соломенной подстилке, лежит Мерабчик и лижет цепь.
За последние два месяца медвежонок вырос, возмужал. В свободные минуты ребята с удовольствием играют с ним. Но стоит обидеть Мерабчика, как он начинает грозно рычать и бросается на обидчика. Тогда – берегись! У медвежонка острые, как бритва, когти и зубы. Верный способ задобрить обиженного Мерабчика – протянуть ему бутылку с лимонадом. Он становится на задние лапы, пьет лимонад и стонет от наслаждения. Меня медвежонок любит: я чаще других бываю с ним и, кроме того, кормлю его сахаром. Вот и теперь, увидев меня, Мерабчик вскочил, закружился, потянулся ко мне. Я присел перед ним на корточки и протянул кусок сахара. Медвежонок слопал его с аппетитным хрустом.
– Дурачок ты, Мерабчик! Ни грамма мозгов в твоей глупой башке! Ну-ка скажи, помнишь свою маму?
– Сахару! – ворчит он.
– На, лопай и больше не проси! Значит, не помнишь, как мы убили твою маму? Тогда Щербина плакал… Забыл?
– Дай еще!
– Отстань, дурак!.. Хорошо, допустим, Щербину ты не помнишь, но разве можно забыть родную мать? Впрочем, может, это и к лучшему. Для нас обоих. Ты не знаешь, что у тебя убили маму, и, тем более, не подозреваешь, что ее убил я… Но я не убивал твою маму, Мерабчик, клянусь тебе, не убивал! Просто я был там и смотрел… Конечно, для тебя лучше так – ничего не знать, ни о чем не помнить… А как быть мне? Ведь я все помню – и свою маму, и своего папу, и Щербину… Скажи мне, Мерабчик, что мне делать?
– Нет больше сахару?
– Нету, дурачок… Эх ты, милый мой глупыш!
Мерабчик смешно кивает головой. Я сажусь на землю и начинаю чесать теплый живот медвежонка. Он тихо мурлычет и жмурится от удовольствия.
– Глупый, глупый мой Мерабчик…
– Что ты тут делаешь, Джакели?
Я вскакиваю. Передо мною стоит писатель.
– Ничего, товарищ лейтенант, Мерабчика кормлю сахаром.
– Вырос твой Мерабчик!
– Очень, товарищ лейтенант!
– Почему ты назвал его Мерабчиком?
– Так… Вдруг пришло в голову… Знакомого одного звали Мерабом…
– А что, твой знакомый был похож на медведя?
– Что вы! Впрочем, по характеру, может, и был похож…
– Любил сахар?
– Может, и любил…
– Ты скоро уедешь, как же он будет здесь без тебя?
– Да никак, забудет скоро…
– Не думаю, он все сильнее привязывается к тебе.
– Ну, я не знаю… Поскучает, потом привыкнет…
– Джакели, почему не отдыхаешь? – спросил писатель.
– Не хочется, товарищ лейтенант.
– Ты ведь вчера дежурил?
– Так точно!
– И тебе не хочется спать?
– Нет, товарищ лейтенант. Писатель пошарил в карманах.
– Курить не найдется?
Я протянул ему пачку сигарет, спички. Он закурил, потом уселся на солому и стал почесывать живот Мерабчику. Медвежонок замер, блаженствуя.
– Джакели, тебе не хочется домой?
– Кому же домой не хочется, товарищ лейтенант! – улыбнулся я.
– Я говорил с майором… В общем, получишь недельный отпуск… Завтра с утра поедешь домой. Отдохни как следует!
– Спасибо, товарищ лейтенант!
– Спасибо скажешь майору…
– Обязательно, уважаемый Владимир!
Он встал, обнял меня за плечи и повел к казарме. У дверей мы остановились. Он бросил недокуренную сигарету и попросил новую. Потом повернулся и пошел к морю.
Занималось утро. По вокзальной площади гудя ползли две подметально-уборочные машины, за ними следовали две поливочные. С фонтанами воды, вырывавшимися, словно клыки, из-под кабины, они напоминали огромных моржей… Свежеполитый асфальт сверкал, как зеркало. После спертого, прокисшего воздуха железнодорожного вагона утренняя свежесть осеннего Тбилиси одурманила меня. И когда одна из машин поравнялась со мной, я с удовольствием подставил себя под хрустальную струю. Водитель остановил машину и высунул голову в окно.
– Э, приятель, ты давно из психиатрической? – спросил он, помахивая рукой.
– Здорово, друг! – ответил я, схватил и крепко пожал его протянутую руку.
– Да… бывает… – произнес он с сожалением, покрутил указательным пальцем у виска, свистнул и тронул машину.
– Все бывает, друг! Пока, – помахал я ему на прощание и зашагал вниз – к улице Ниношвили.
– Доброе утро, люди! Здравствуйте, тбилисцы! Куда вы спешите? Ведь пока даже не рассвело как следует! Почему вы смотрите в небо? Нет, дождя не было! И не собирается дождь! Глядите, какое чистое небо! Почему же я мокрый? Отвечу, дорогие: я только что вышел из моря! Да, да! Вот так – в зеленой фуражке, с зелеными погонами и с черным чемоданчиком в руках! Волной выбросило! А как вы думали? Разве из воды вылезешь сухим?..
Здравствуйте, дворники с улицы Ниношвили! Это вы зажгли костры из пожелтевших осенних листьев? Осторожно, друзья! Не спалите мой город – мой любимый Тбилиси!..
Здравствуй, домишко, здравствуй, старик! Ты еще держишься? Не свалился? Молодец! О, и вы здесь, железные ворота? Вы по-прежнему на земле?
Здравствуй, кран, ворчун мой добрый! Привет вам, ведра, чайники, кувшины! Кто из вас крайний? Я буду за вами!..
Здравствуйте, воробушки! Что вы там хлопочете? Умываетесь? Да вы не бойтесь, это же я, Автандил Джакели!..
Здравствуй, будка! Как поживает дядя Рубен? Как же это он забыл выключить на ночь свет! А вы как, часы – наручные, карманные, стенные? Трудитесь? Ну-ну! Работайте! Как давно я не видел вас – целых полтора года! Долгий же путь вы прошли без меня!..
О, кого я вижу! Здравствуйте, сорочки! Какие вы чистые, свежие, белые. А ты чья, малютка? Я тебя не узнаю! Какая ты маленькая и смешная!.. Здравствуй, Дадуна! Спишь? Спи, спи спокойно!..
Здравствуй, моя лестница! Бедняжка, опять ты без двух зубов? Боже, неужели не нашлось для тебя метровой доски?..
Здравствуй, моя дверь! Ну, как дела, старушка? Скрипишь? Привет тебе, звонок! Смотри, не подведи меня! Ну-ка, звякни по-старому!.. Раз, два, три!.. Сим-сим, откройся!!!
– Здравствуй, дядя Ванечка!
– Авто… Здравствуй, дорогой…
Вечером перед Институтом иностранных языков собирается толпа' молодых парней. В одиннадцать заканчиваются лекции. Парни ждут – кто с машиной, кто без машины. Они стоят порознь. У одних серьезный, озабоченный вид, другие разгуливают, словно им нет дела до института. Подойдет, попросит прикурить, а сам косится на твои часы – своим не доверяет…
Без четверти одиннадцать из дверей института появляется первая девушка. Она бежит, на ходу надевая пальто, оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на мчащиеся машины. Перебежав улицу, она останавливается. Вдруг от толпы отделяется парень и медленно, как бы нехотя, будто и ничему не радуясь, направляется к девушке… Потом на улицу выплескивается нескончаемый девичий поток. Красивые, стройные, с волосами черными, светлыми, желтыми, серебристыми, каштановыми, красными и даже синими – они идут, постукивая каблучками туфель, мокасин, сапожек, в коротких платьях, с сумками через плечо. Пестрый, благоухающий девичий поток сливается с другим потоком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19