Покупатель был грек Кариянопуло, необычайно упористый, обстоятельный человек с большим животом, длинным носом, широкополой шляпой и громадных размеров зонтом от возможного дождя, так как было зимнее время. Плохо говоривший по-русски, он даже и этим недостатком своим пользовался, чтобы не спеша отвечать Федору, очень долго соображать, и считать в уме, и потому не просчитываться. Этой медлительностью он за несколько дней в городе успел уже сильно надоесть Федору, и теперь, когда пришлось с ним рядом ехать на скверной линейке, а не на моторе, потому что "тыри урубля дешевше", Федор уселся к нему спиной и молчал всю дорогу. Молчал и, видимо, дремал, сопел, уронивши голову, и грек, и только когда уже спускались с перевала вниз, и верст двенадцать осталось до городка, и когда начал накрапывать дождь, Кариянопуло, не спеша, развернул свой огромный зонт и, кивая на него Федору, победоносно сказал:
- Ага!
Приехав домой, Федор увидел брата Макара у себя на кухне за самоваром с какой-то бабой, которой раньше не видел. Баба поспешно вышла, а Макар сделал вид еще суровее, чем всегда, когда говорил ему:
- Прямо в отделку дом заскучал без хозяина: месяц цельный! Ну, покрутил с девкой дня три, - куда ее больше? - и на место!
Удивился Федор:
- Это ты об своей девке говоришь или об ком?
- Нет, это насчет тебя я... Обо мне тебе тоски быть не может... Баба ко мне заходила, ты видел... Хорошо, заходила... А теперь ты ее видишь? Теперь она брысь! Вот как с бабами надо... А не то что по месяцу с ней кружить... И личность себе обрил, все одно, как стрюцкий: узнать нельзя.
- Это ты значит об жене моей так? - изумился Федор.
Макар свистнул:
- Вон куда поехало, - же-на!
- Посвисти!.. Я тебе так свистну!
Федор сказал это тихо, но настолько серьезно, что Макар кашлянул в кулак, отодвигаясь и бормоча:
- Три письма тебе было, окромя газет, за это время... И тот еще раза четыре заходил, - Гречулевич... Я, говорит, ему, стерве этакому, покажу закон!.. Это тебе, стало быть...
Федор, знавший, зачем приходил Гречулевич, искренне удивился:
- Ну и дураков тут у вас развелось за это время: коловоротом не провернешь.
Аккуратно сложенные на столе письма были все деловые, насчет поставок камня, и годились теперь, чтобы прочитал их Кариянопуло, который остался отдохнуть у своего знакомого, тоже грека, Яни Мончакова, пекаря.
Есть что-то в доме, который сам для себя строил, чуть-чуть жуткое. По-особому пахнут половицы, по-особому глядят просветы у окон и дверей; каждый изгиб карниза, выведенного по шаблону штукатуром, имеет какой-то неповторяемый смысл.
Теперь, когда Федор приехал продавать свой дом, он чувствовал это сильнее, чем раньше, и все вспоминалось с горечью, как месяц назад он проезжал мимо дома в автомобиле с Натальей Львовной и показывал его издали, а она все никак не могла разобрать, какой, и спрашивала нелюбопытно:
- Вон тот, с фронтоном?.. Нет?.. Желтенький?.. Нет?.. Какой же?.. А-а, железная крыша!.. Ну, у вас тут лучше крыть черепицей, а то под железом очень жарко!.. - даже не спросила его, сколько комнат, а у него при постройке каждая доска прошла через зоркий хозяйский глаз, и знал он, почему крыл не черепицей, а железом.
Теперь обошел он все комнаты уже не как хозяин, а как продавец; заглянул в кладовые. Покупатель на дом был - сосед-винодел, Архип Никитыч, но мог купить дом и Кариянопуло...
Почему-то тревожил Макар: он не отходил от него, он приглядывался сбоку к каждому его движению прищуром тяжелых глаз и время от времени говорил:
- Не промотано, не пропито, - куда хочешь зиркай!.. Макар, - он, брат, беречь умеет!
Приход Кариянопуло, разузнавшего, что нужно, у Яни, не изумил Макара: мало ли греков приходило по делу? Однако Федор с первого слова заспешил с ним куда-то:
- Поедем, посмотрим...
А когда спросил Макар:
- Куда же это опять ехать?
Федор ответил:
- Это уж наше дело...
И ушел с греком. И не было его два дня. На третий к ночи вернулся недовольный, злой и без грека.
Сняв запятнанные грязные сапоги, устало взбив подушку на диване и расстелив жеребячью доху, чтоб укрыться с головою и заснуть свинцовым сном, сказал Федор торчавшему у дверей Макару:
- Чего стоишь?.. Иди... Поздно уж... Спать ложись.
- Даешь, стало быть, дозволение? - нырнул головою Макар.
- Какое дозволение?
- А вот спать-то итить... Та-ак... Я, конечно, пойду.
- Вот и иди.
- Ну да... Мое дело таковское: кукукнул, - да в камыш...
- Ты-ты... что это ерундишь тут?
- Шарик у тебя, конечно, работает, - однако и у меня тоже... Я, брат, тебя наскрозь вижу!.. Ты думаешь: Макар на кузне, Макар на кухне, - а Мака-ар, - он, брат, то-оже шариком своим ворочает.
Как ни был устал, зол и полон своим Федор, но не мог не заметить теперь, до какой степени был полон своим и тоже зол Макар. Он сел на диване, готовый вскочить, и спросил, тихо чеканя слова:
- Тебе чего от меня надо?
- Донгалак этот куда с тобой ездил?
- Куда бы ни ездил, - дело мое... Еще тебе что?
Лица Макара не было видно. В комнате горел на подоконнике около дивана маленький ночничок в синем, толстого стекла, абажуре. Видна была только серая тень Макара, который за последний месяц как будто поширел в плечах. И ответил Макар:
- Еще мне ничего особого не надо... Ты мне только отдели мою часть, а свою, как себе хочешь, мотай.
- То есть какую же это такую твою часть, хотел бы я знать?.. Ты что, наследство от папаши покойного получил? - Федор поднялся было с дивана, но снова сел.
- На мои трудовые деньги, - вот на что! - выкрикнул Макар и порывистый шаг к нему сделал. - С чьих денег ты пошел? - С моих денег!.. Кто тебе степенство дал? - Я дал... Не иначе, кабы не Макар, ты бы сейчас без порток скакал!.. Я тебе старшой - я тебе замест отца!.. Кто работает? - Макаровы деньги все работают, - рублевку на рублевку цепляют... Вот! Ты-то говоришь: мое!.. А я говорю: наше! Обчее!..
- Сейчас же пошел вон! - тихо сказал Федор поднявшись.
Но Макар не ушел, как он думал; он только оглянулся зачем-то на дверь и кашлянул в кулак.
- Думаешь, не знаю я, зачем пиндос этот пузатый приехал? Макар, брат, все до точки знает!.. И про дом тоже... Нешто мне Архип Никитыч не говорил?.. А я ему, Архипу твоему, вот что поднес!
На шаг перед самым лицом Федора метнулся широкий кулак Макара, и Федор, откачнувшись, быстро подсчитал себя и брата. Макар не был пьян, это он видел. В доме никого, кроме их двоих, не было; но, может быть, та баба сидела теперь на кухне или стояла около двери... И, собрав себя, сказал он твердо:
- Ты это самое, что тебе втемяшилось, оставь!.. Пока оставь, понял? Не Сизов тебе брат, с каким ты в кабаке сидишь, а я!.. Больше ничего... Иди теперь, - завтра поговорим.
- Не-ет!.. Я с тобой сейчас говорить желаю, - не менее твердо налег на слова Макар. - Завтра ты, может, еще куда швырнешься, а я жди!.. Будет с меня жданья!.. Ты этому пиндосу обзаведение все наше продавать хочешь, а у меня согласие спросил?.. Я, брат, когда ты прикупал, - ничего тебе не мог сказать спротив. Преувеличивать дело желаешь? - Можешь... А чтобы мо-тать... Из-за девки паскудной мо-тать?.. Не позволю!..
Федор снова сел на диван, ногою нащупал под ним старые ботинки, надел сначала больше разношенный левый, потом правый, и, когда надел, почувствовал себя упористей, как, должно быть, чувствует себя палка, окованная наконечником; усталость от трехдневной бестолковой езды с греком по каменоломням прошла, а злость стала острее. Макар же продолжал отчетливо:
- Ишь, приехал, как стрюцкий какой!.. То был хоть на человека похож, а то мальчишкой обернулся, щенком!.. Дело делать, - вид для этого надо иметь, а разве с таким безусым станет кто говорить сурьезно?
Одну руку, - левую, - Макар держал за спиною, прислонясь к косяку двери, и Федор думал, что именно в этой руке было зажато что-нибудь, дававшее Макару смелость говорить так, как он не говорил раньше, - может быть, нож, - и, оглядываясь кругом по комнате, старался Федор если не различить, то хоть припомнить, что было у него тут под руками. Охотничья двустволка, он знал, была в другой комнате, в углу, - а тут... хотя бы долото или железная палка.
Макар этот блуждающий взгляд его понял.
- Что-о-о? - вытянул ехидно. - Ружье на меня шаришь? Чтобы совсем с дороги меня убрать?.. Ответишь! Наша земля не бессудная, небось!
И махнул выпростанной из-за спины левой рукой, в которой ничего не было: широкая ладонь, и только.
Федор кинулся на Макара сразу, как только это увидел, и Макар, не ожидавший этого, не успел даже поставить тела в упор, как вылетел в дверь, отворявшуюся наружу, свалил стул, зацепил ногой за край шкафа и упал в полосе слабого света, идущего из спальни от синего ночника, а Федор запер дверь на ключ, разделся и лег на диван.
Он был уверен, что теперь Макар успокоится до утра, и действительно, тот, поругавшись за дверью всласть, но не особенно долго, ушел к себе на кухню.
Эту ночь Федор спал плохо, хотя и устал от поездки. Все время продолжался в полузабытьи нелепый спор с Макаром, неизвестно о чем, с Макаром и с Натальей Львовной, которая плакала навзрыд (как это и было) о том, что ее не любит Илья, и оттого, что так беспомощно плакала, становилась ему еще дороже.
К утру не было уже зла на Макара. Он выбирался на новое, а Макар было прежнее, положенное; он ломал, а Макар не давался, - так представлялось это к утру.
Думалось даже, что в Сушки можно было бы взять и Макара, который был хороший кузнец.
Кариянопуло утром пришел раньше, чем его ждал Федор. Он, медленно считавший, за ночь все-таки успел что-то окончательно подсчитать и теперь имел ясный вид на что-то решившегося человека, и это было особенно заметно после вчерашнего, когда он держался очень прижимисто и был ворчлив.
Придя, он начал с того, что очень внимательно оглядел все комнаты дома, заглянул даже в самые укромные углы, при этом сопел, вздыхал, чмокал губами, хватался часто за седоватую бородку жирной рукой.
Макар поставил и внес самовар, мрачно, но привычно, как будто ничего не говорил он вчера Федору и ничего не случилось, однако за чай сел он вместе с греком, дул на блюдечко, старательно обкусывая кусок сахару, и только изредка взметывал волчьи глаза то на брата, то на толстого гостя.
А Кариянопуло, как твердо решившийся человек, был настолько ясен, что и не замечал мрачности обоих братьев, и, багровый от горячего чая, хлопал по плечу Федора и говорил:
- Молодой чиловэк - усе ест!.. Дом да ест, хозяйс да ест, дело да ест, ден-га да ест!..
- Все есть, - отозвался Федор.
- А жжо-на нет!
- Жена... Жены пока нет, - подумавши, отвечал Федор.
- Нет?!. О-е!.. Па-асиму нет?
Покачал головой укоризненно и продолжал победно:
- Мене так... сситай: мать да ест... жжона... Одна дочь там. Керчь ест - замуж... два дочь мене... сына жонат... Там... Балаклава... Три сына мене...
Говоря это, он загибал пальцы и, наконец, на десятый, большой на правой руке с прочнейшим черным ногтем, указал серебрящимся подбородком:
- Э-нук!
- Внука уж имеешь! - безразлично отозвался Федор.
- Одна! - подтвердил грек, сияя, и Федор почувствовал наконец, что это - покупатель серьезный, и сказал:
- Раз, ежели ты так расширился во все стороны, то на земле жить не должно быть тебе страшно.
- За-сем страшно? - приосанился грек. - Нет! - мигнул правым глазом и развернул плечи еще шире, как индюк.
Под конец чая, когда он, выпив шестой стакан, положил его на блюдечко боком и начал креститься, даже Макару стало ясно, что каменоломни он решил купить.
Но Кариянопуло зачем-то спросил о доме:
- Страхован?
- Застрахован, а как же... Гореть когда еще будет; а страховку каждый год вноси, - отозвался Федор.
- М-много? - с большим любопытством спросил снова грек, скользя глазами по обоим братьям.
Макар негодующе поглядел на Федора, когда тот сказал правду; в таких случаях он так привык удваивать просто из бахвальства, что и теперь не утерпел сказать:
- Я штраховку взносил, значит, я и знаю сколько: четвертной билет почти что еще прикинь, тогда как раз будет.
- Разве повысили на этот год? - покосился на него Федор, когда грек погрузился в медленные расчеты, опустив глаза.
- А ты думал как? - ответил Макар сурово. - Цена дома должна рость, а штраховка стоять?
У грека были четки на левой руке, и он даже на них что-то прикидывал, как на счетах. Наконец, вздохнул облегченно, и то, что он сказал, не сразу понял Федор и совсем не понял Макар.
- Чужаям земля поехал, - своя дорога нельзя копай... Так я говорю?
- Гм... Раз там дороги удобные... в чужой стране этой...
Но грек ухватил Федора за руку очень теплой толстой рукой и продолжал, вдохновенно тыкая в стол пальцем:
- Лошадь купил, - но-га бешать, да?.. Голова не надо, - засем? Овес кушай?.. Го-ло-ва, пф, вон! Так бывает?
И Федор понял, наконец, что Кариянопуло думает купить все его дело вместе с домом, и в доме этом, им любовно устроенном, но так ненужном Наталье Львовне, разместить все свое большое гнездо.
Когда ушел грек совещаться с Яни Мончаковым и другими греками, сказал Федору Макар:
- Я все твои шутки вижу наскрозь!.. Смотри!
- То есть, что это я смотреть должен? - уже не удивился Федор.
- Я тебе - брат, конечно, ну, я тебе еще, - имей это в виду, кампаньон!
- В чем это? За чаем со мной компанию делаешь?
- Не в чае, а во всем нашем деле!.. А в каком таком деле? - в каменном... И, конечно, дом этот, какой ты продавать хочешь, не твой он дом, а наш обчий.
- Вот оно что! - не удивился Федор. - Это кто же тебе, дураку, сказал?
- Все это знают, всем известно, - кого хочешь спроси! Пятьсот рублей моих в это дело вложено, окромя того - труд мой!.. Федор с девками на машинах катает, сырость разводит, а Ма-ка-ар... Макар, он все дома, все при деле, все блюдет!.. Ни одной копейки Макар не упустит, - вот как!.. Ни в карты, ни в бильярты... как, скажем, Федор...
- Да ты получил эти свои пятьсот, черт стоеросовый, или нет? крикнул Федор.
- Ко-г-да же это? - протянул Макар ехидно и жилистую шею вытянул вперед и упрямый угловатый подбородок поставил вбок.
- Вре-ешь!.. Врешь, брат!.. У меня расписка цела! Через две недели тебе твои пятьсот отдал!.. А тебя, дурака, из пьяной канавы потом подобрал, как ты кузню свою пропил!.. Все знают!
- Рас-пис-ка?.. Цела?.. Вот чудное дело! - тянул Макар. - Та расписка, какой даже и не было!
И Федор вспомнил, что действительно не было расписки, а был какой-то листок, на котором он сам отмечал, у кого и сколько у рабочих на карьере взял он тогда денег, чтобы получить подряд на поставку камня; записал и то, что у Макара взял пятьсот рублей. А когда уплачивал долг, просил всех расписываться на этом листке; и все ставили на его записке кресты, крючки и кое-какие буквы: поставил и неграмотный Макар кляксу. Бумажку эту долго носил в кошельке Федор, потом она изветшала за семь-восемь лет и, должно быть, просто развеялась по кусочку.
- Я тебе при людях платил! - сказал Федор и тут же вспомнил, что ни одного из этих людей нет теперь на виду; поэтому добавил: - А раз ты говоришь, что денег своих с меня не получил, то, значит, ты мне их и не давал.
- Во-он ты уж куда!.. Не давал? - нырнул вперед головою Макар.
- Поэтому так.
- Все знают, что давал, - торжественно проговорил Макар, - и всем известно, что с этих моих денег все хозяйство пошло!.. И отымется у Федора, и отдастся Макару!.. Вот!..
Последнюю каменоломню, которую не видел еще Кариянопуло, он хотел осмотреть в этот день.
День был не серый, скорее ясный по-зимнему, облачный, слегка ветреный, на земле не холодный, но на воде по виду свежий. Море казалось чешуйчатым от легких барашков, которые гнало низовкой к берегу.
Каменоломня была на берегу, верстах в семи от города, около деревни Куру-Узень, и Федор, обычно ездивший туда на ялике, привел Кариянопуло к пристани, где стояли ялики рыбаков, но толстый грек недоверчиво из-под рыжей шляпы поглядел в холодную голубую ширь и сказал решительно:
- Н-нет!
- За полчаса на месте будем!.. Ведь парусом, - пытался уговорить Федор. - Долго ли тут?.. Вон тот мысок обогнуть и... А лошадьми - три часа колесить... Да и то мало сказал: теперь дорога зимняя, - грязь.
А грек забормотал вдруг скороговоркой:
- Ялик-ялик... Ялик-ялик... О-орех!.. Я - толстый, ялик - орех... Бумага папиросна... Пойдем... Линейка...
И потянул его за плечо от пристани.
Но какое-то тупое нерассуждающее упрямство овладело Федором. Была тоска по Наталье Львовне, была злость на Макара, было сомнение, хорошо ли выйдет, если он все продаст этому пузатому, - и потому неудержимо хотелось всем существом ехать именно на ялике и не на каком-нибудь вообще, а вон на том, с зелеными бортами, на котором он часто ездил в Куру-Узень. Кстати, и хозяин этого ялика, матрос Афанасий, рыбак и пьяница, пристально глядел на него издали, от пакгауза, видимо, не узнавая его, бритого.
- Тогда, значит, я поеду один, - сказал Федор греку, и как тот ни таращил глаза, ни сопел недовольно, ни пожимал жирными плечами и ни тащил его к линейке, все-таки пошел к Афанасию, а грек, недовольный, ворчливый, поехал один.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43