А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Солдаты, стуча башмаками, выходили из Канцелярии. В дверях уже стоял с фузеей в руках старик.
– Морсочников, развяжи да обыщи, – обратился секретарь к худощавому канцеляристу, откидываясь на спинку стула.
Канцелярист сунул перо за ухо и подошел к Возницыну.
– Только нож, больше ничего в карманах нет, – сказал Морсочников, кладя на стул перед секретарем перочинный нож Возницына.
– А треуголку забыл? – напомнил секретарь.
Морсочников взял из рук Возницына треуголку.
– Ну, ваше благородие, – обратился к Возницыну лысый секретарь: – Придется вам поглядеть нашу обитель! Посиди денек-другой, поосмотрись! Я завтра займусь твоим делом и как-нибудь доложу преосвященному Вениамину.
Возницын молчал.
– Кто ж тебя кормить-то в нашей бедности будет? С женой ты ведь в ссоре! Неужто старозаконники из Немецкой слободы? – спросил секретарь, желая выведать, с кого ему придется брать посулы.
– У меня в Немецкой слободе никого нет, – буркнул Возницын.
– Подожди, авось кто-либо сыщется, кому ваше благородие дорог, – потирая руки, улыбался лысый секретарь.
По всей видимости, дело могло быть прибыльным!
«Неужели та стерва, – подумал Возницын о жене, – дозналась о Софье?»
Он даже похолодел от этой мысли.
«Только б Афонька успел добраться до Путятина!»
(Во время ареста Возницын успел шепнуть Афоньке несколько слов).
– Веди, Морсочников! Куль уже вон совсем спит, – сказал секретарь.
Морсочников пошел вперед. Возницын последовал за ним. Старик-солдат затарахтел фузеей – поспешал сзади.

* * *
Возницын шагнул через порог колодницкой избы и остановился – тяжелый, смрадный запах ударил в нос. Не было сил отойти от двери.
Глаза со свету пока-что не различали в полутьме ничего. Свет проникал в избу лишь через одно, забранное решеткой маленькое оконце. Оно светилось в противоположной стене под самым потолком.
Но через минуту глаза пригляделись. Возницын разобрал: большую часть избы занимали сплошные нары, они только немного не доходили до той стены, у которой стоял Возницын. Между нарами оставался свободный проход.
Вся небольшая, низкая изба была полным-полна колодников.
Возницын с удивлением увидел, что здесь помещаются вместе мужчины и женщины. Народ толкался в проходе, сидел и лежал всюду – на широких нарах и под ними, на заплеванном полу, черном от многолетней грязи.
На Возницына никто не обратил внимания – изба жила своей жизнью. Стоял шум, говор. Кто-то спорил, кто-то со свистом кашлял, кто-то смеялся и даже сквозь этот гам доносился чей-то храп – человек умудрился заснуть. В дальнем углу шла перебранка. Сверху, с нар, кричали:
– Мартынушка! Сынчишка ты боярский!
Снизу ему отвечали в тон:
– Погоди, доберусь до тебя – я те щеки выломаю! Я тобой потолок вытру!
Звенели кандалы.
Волей-неволей надо было и в этом аду находить себе какое-нибудь место. Кто знает, сколько дней и ночей придется прожить здесь, в ужасной, колодницкой избе!
Забираться в середину избы Возницыну не хотелось – и у двери было душно как в бане. Возницын огляделся.
В проходе толпился народ. Взгромоздясь на плечи товарища, какой-то колодник кричал в окошечко:
– Марфуша, не забудь винца! В говяжий пузырь налей и принеси!
Снизу колодника нетерпеливо дергали за ноги:
– Поговорил – и ладно! Дай другим!
Тут же, в проходе, пошатываясь, стоял пьяный обрюзгший поп. Он был в лаптях и короткой рясе. Поверх рясы висела епитрахиль. При каждом шаге поп наступал ногой на епитрахиль и чуть не падал. Он чертыхался и, отрыгивая, возглашал басом:
– Спаси, отче, добротою с пропою люди твоя!
Справа у стены расположились мужчина и женщина. Левая нога мужчины была скована с правой ногой женщины. Женщина сидела, расчесывая гребнем волосы; мужчина лежал набоку, обернувшись к своему соседу, и что-то рассказывал:
– И вот спьяну он взял и зарезал свою жену ножом. Так, безо всякой к ней досады – взял и зарезал. А после испужался. Бежал со двора и был пострижен в монахи…
Возницын глянул налево – тут жильцы были немного потише.
На ветхой рогоже лежал какой-то человек. Он лежал спиной к двери. Возницын увидел: вся спина у него в запекшейся крови. За ним, уже под самыми нарами, звенел кандалами и все время как-то странно мычал полуголый бородатый мужик. Он был прикован цепью к стене.
Хотя из левого угла несло нестерпимой вонью, Возницын шагнул налево. Усталый, измученный всеми тревогами дня, Возницын с удовольствием сел бы. Но сесть на этот липкий от грязи, исплеванный, изгаженный пол Возницын не решался. Он присел на корточки, прислонившись спиной к сырым бревнам избы.
Возницын смотрел на этих копошащихся, чем-то занятых колодников и думал о своем, о том, что случилось. Он не мог примириться ни с предательством жены, ни с вероломством князя Масальского, который считал себя приятелем Возницына.
«Значит, затаил тогда на меня злобу, хотя и помирился!»
О своей участи Возницын не думал. Обвинение его в том, будто он перешел в иудейство, его не беспокоило. Он боялся только за Софью – не знал, написано ли в доношении что-либо о ней или нет. Чем больше Возницын думал, как Алена решилась на такой поступок, тем более приходил к мысли, что все это – дело рук толстой лярвы, Настасьи Филатовны Шестаковой.
Долго сидеть на корточках, лишь опираясь о стену, было трудно. Он съезжал все ниже и ниже и наконец сел на пол, хотя ноги оставались еще в согнутом положении.
Как, однако, приятно сидеть!
«Э, все равно уж!»
Он вытянул затекшие ноги.
– Что, не вытерпели, все-таки сели? – раздался сбоку чей-то слабый голос.
Возницын оторвался от своих невеселых мыслей и обернулся. На него смотрел сосед, человек в окровавленном подряснике.
– Ежели не брезгуете, садитесь ко мне, – сказал он, освобождая место на своей полуистлевшей, вонючей рогоже.
– Спасибо, – ответил Возницын, тронутый вниманием. – Все равно уж сижу! Устал, не хочется шевелиться…
Он расстегнул кафтан – было жарко.
– Наверно, сегодня взяли? – спросил сосед.
– Только что, – ответил Возницын.
– Я проснулся и гляжу: мается человек. Хочет сесть и не решается. В первый день все страшно, а потом привыкаешь! Говорится: и в аду обживешься! Вот я второй месяц немытый, нечесаный валяюсь, аки пес… – словоохотливо говорил человек в подряснике.
Он приподнялся и сел.
– Два месяца в железах сидел – в «монастырских четках», со стулом на шее – деревянный такой чурбан. Как шея уцелела, один всевышний ведает… Три раза допрашивали с пристрастием, да выходит верно сказано: кнут – не ангел, души не вынет… Видите, остался жив.
– А за что это вас? – спросил Возницын.
– А ни за что. Я сам из Серпухова, поп церкви Козмы и Дамиана. Пришел это я 19 генваря, в день тезоименитства императрицы, в гости к попу, отцу Вонифатию, он у Ильи-пророка служит. Вот сели мы за стол: я, он да евоный дьячок. Выпили мы один штоф, взялись за другой. И тут, ровно нечистый меня за язык дернул, вспомнил я, какой нонче день, да и говорю: «Выпьем, мол, за здоровье ее императорского величества!» А отец Вонифатий, веселый такой мужик, возьми да и брякни спьяна: «Радуйся, народ российский, принимайся за с…ки!» Смеется: «Часто, говорит, звонят, да недолго живут»! Выпили мы и разошлись с миром. Дьяк в тот раз ничего не сказал, а потом не поделили с попом руги, он и накатал донос. Всех троих рабов божиих и замели…
– А вы-то чем же виноваты? – спросил Возницын.
– А я по поговорке: «И то-де твоя вина, что загорелося подле твоего двора» – мол, слышал поносные на ее императорское величество речи да не объявил… Вонифатия, обнажа сан , нещадно били кнутом и сослали в Соловецкий монастырь – не поноси другой раз императрицу! А меня помиловали: я, ведь, пил за ее императорского величества здоровье – били с сохранением чести, не снимая рубахи. А такая честь во сто крат хуже: рубашку не отодрать, раны больше гноятся и болят… Но все-таки отпустили. Я валяюсь здесь оттого, что как же мне в Серпухов итти, коли вчера встать на ноги не мог? Сегодня же, благодарение создателю, полегче. Переночую, а завтра, с божией помощью, пойду…
– Скажите, почему здесь мужчины и женщины вместе? – спросил Возницын.
– А кто ж их знает! Сажают всех. В Сыскном Приказе – там женщины особо сидят, а здесь женской бедности нет…
– И что ж это вон – муж и жена? – указал Возницын на скованную по ногам пару.
– Нет, вовсе чужие люди. Я тут за два-то месяца всех колодников доподлинно знаю. Обо всех вам расскажу.
– А зачем же их вместе сковали? По одному делу сидят, что ли? – догадывался Возницын.
– По разным. Он – поп-самостав, сам себя в иереи рукоположил, а она – одержимая, кликуша, в церкви кличет. Вот и сидят вместе. С ней случается это дело – как подступит бес, закатит она глаза, бьется на земле в пене. И он валится тут же – не уйти ему никуда… У нее муж здесь тоже сидит – дальше, в углу, – тот с чужой женой скован…
– Зачем все-таки делается так? – допытывался Врзницын.
Он с ужасом представлял, как они с Софьей сидят в разных углах одной колодницкой избы, скованные с какими-то чужими людьми.
– Секретарь этот, Протопопов, лысая бестия, по своей прихоти так сковал. То ли для смеху, то ли чтоб выманить полтину какую: у бабы-кликуши отец – посадский. А вот тот, рядом с ними, кудлатый – монах-расстрига. Тому полторы тыщи поклонов дадено положить за то, что он икону «Отечество» – складень святых отец – в кабак ходил променивать. Я тут всех знаю, о ком хотите расскажу…
В это время в избу вошел солдат с фонарем в руках. Он повесил фонарь на гвоздь у двери, а затем направился к бородатому мужику, привязанному цепью к стене.
Возницын только теперь разглядел: рот у колодника был забит кляпом. Солдат отпустил подлиннее цепь, нагнулся, отвязал тесемку, вынул кляп.
Мужик плевался, вытирая рот, кричал:
– Бес, бес! Никонианец!
– Будешь кричать – снова кляп воткну. Ложись, спи!
– Это раскольник – сказал вполголоса Возницыну его сосед.
Раскольник загремел цепью, улегся.
– Ну, кто хочет выходить – выходи! А то сейчас замкну дверь! – сказал солдат, идучи к выходу.
Со всех сторон, звеня кандалами, потянулись к двери мужчины и женщины. Возницын решил воспользоваться этим, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Он вскочил и подошел к двери одним из первых.
– Не напирай! – кричал солдат, тыча кулаком в колодников без разбору – кому в грудь, кому в лицо.
– Забыли, что ль? По-двое выходи! Да не задерживайся там! Поживее ворочаться!
Возницын не пытался лезть вперед, но солдат, задержав какого-то монаха, кивнул Возницыну:
– Проходи, дядя, чего ждешь?
Возницын вышел.
Закружилась голова. Он хотел было пойти вместе с колодником, который шел по много раз исхоженной тропинке куда-то за избу, но сзади раздалось:
– Вот он!
Второй солдат, стоявший на карауле у двери, потянул Возницына за рукав.
– Поди-ка сюда!
Возницын обернулся. В нескольких шагах от колодницкой избы стоял Андрюша. Он кинулся Возницыну на шею.
– Сашенька, родной!
Возницын не знал, что и говорить другу.
– Я все устроил. Завтра в эту пору тебе можно будет отсюда бежать, – шопотом сказал он, отводя Возницына в сторону.
– Зачем мне убегать? Я ни в чем не виновен, – ответил Возницын.
– Да что ты, Саша! Подумай, что тебя ждет! – сказал Андрюша, который и ожидал, что Саша не согласится на побег.
– Ваше благородие, поскорее! Не ровен час – увидят, – торопил Андрюшу солдат. – Довольно, завтра поговорите еще!
– Ну, подумай хорошенько! Я завтра приду в это же время. А теперь на, возьми епанчу! Да вот тебе пирог – ты, должно, голоден.
Они обнялись.
Возницын, вернувшись в избу, угостил соседа пирогом и стал раскладывать на полу принесенную Андрюшей епанчу.
– Вы ешьте, – сказал сосед, видя, что Возницын хочет положить свой кусок пирога в карман кафтана. – Тут надо все съедать, ночью крысы спать не дадут: как почуют, что где-нибудь лежит корочка, прямо на голову человеку скачут. А хуже крыс – люди: те тоже из-под головы уволокут.
Возницын наскоро съел пирог, положил в изголовье кафтан и лег, подогнув длинные ноги. Чтобы не слышать острожного смрада, он уткнул голову в кафтан. От кафтана пахло чем-то своим, домашним, чистым.
VI
Афонька сбыл на Неглинном все, что мог: свой кожух – дали целковый, кафтан смурый – дали тридцать алтын. К вырученным деньгам прибавил сбереженную им полтину, которую Александр Артемьич подарил когда-то ему на дорогу из Питербурха в Никольское, и тотчас же пустился в путь…
Где на подводе, а где пешком, пробирался он по невысохшей еще, весенней дороге в Смоленск. Из боязни быть задержанным, он по пути не заглядывал ни в одну корчму и старательно обходил все города, которые попадались на дороге, – Гжатск, Вязьму, Дорогобуж. Добравшись до Смоленска, он точно также не пошел через город, а в обход его. И, в конце концов, благополучно доставился в Путятино.
В Путятино Афонька пришел под вечер. Анна Евстафьевна и Софья были в огороде – смотрели, как девки рассаживали по грядам рассаду.
– Ты это откуда? – удивилась Помаскина, глядя на загорелого, серого от пыли Афоньку.
– Из Москвы, матушка-барыня, – сказал Афонька, снимая шапку.
– С чем к нам пожаловал?
Афонька молчал, мял в руках шапку.
Помаскина увидела, что Афонька не хочет говорить при посторонних.
– Пойдем, Софьюшка, послушаем его, – обратилась к Софье Помаскина, и они ушли в дом.
– Ну, рассказывай! – сказала Помаскина, когда они вошли в горницу.
– С барином плохо, – ответил Афонька.
– Заболел? – с тревогой спросила Софья.
– Нет, жив-здоров, да только его забрали в Тайную Канцелярию.
Обе женщины были ошеломлены такой новостью. Первая опомнилась Помаскина. Она плотно прикрыла дверь и спросила вполголоса:
– Когда и как?
– А вот, матушка-барыня, как приехали Александра Артемьич, переночевали одну ночку в Никольском, а посля взяли меня да свои книги да платье да шкатун с узорочьем и поехали в наш московский дом. Переночевали тут ночь – ничего, слава те, господи, а с полудня налетели соколики – сержант такой косоглазый да два солдата – и забрали. Барин только успел шепнуть мне: бери шкатун да лети в Путятино, упреди… Вот я продал, что мог – кожух свой, кафтанишко и убег. А узорочья из шкатуна да перстни – все цело, при мне. Я сейчас достану.
И он полез за пазуху.
Софья поникла. Крупные слезы закапали на колени.
– Не плачь, Софьюшка! – обняла ее Помаскина. – Слезами горю не поможешь. Бог даст, все будет хорошо! А чего ж говорили эти молодцы, когда брали барина? – обратилась к Афоньке Помаскина.
– А ничего.
– Что ж это могло быть?
Помаскина в волнении заходила по горнице.
– Это, матушка-барыня, я так думаю, сама Алена Ивановна чего-нибудь. Я слыхал, как они промеж себя спорили. Алена Ивановна грозилась: «Насидишься-де у меня в бедности!»
– С нее станется! Не зря говорит пословица: с черным в лес не ходи, с рыжим дружбы не води, – ответила Помаскина.
…Афонька сидел в приспешной избе, ужинал, когда Софья вместе с Анной Евстафьевной выезжала со двора. Помаскина решила отвезти Софью в свою деревню Заболотье, расположенную почти на самом польско-русском рубеже. Анна Евстафьевна уговорила Софью взять все перстни, алмазы и жемчуг, присланные Сашей, собрала ей платья и еды.
– Тебе, Софьюшка, оставаться здесь небезопасно. Поезжай-ка ты за рубеж, в Дубровну. Поживи там, пока не кончится все дело. Через рубеж из Заболотья мы тебя провезем мимо форпоста и без пашпорта. Дубровна недалеко – сорок верст, завтра к ночи доберешься. Я с купцами буду подсылать тебе хлебца, мяса. А через день-другой сама же поеду в Москву, узнаю все досконально!
Тяжело было Софье покидать дорогое ее сердцу Путятино, разлучаться с милой тетушкой, да ничего другого не оставалось делать.

* * *
Борух сидел в своей комнате и ел курицу, а кривой Зундель, заложив назад руки, стоял в дверях, опираясь спиной о косяк. Эта поза была и почтительна и удобна: Зундель загораживал собой всю крохотную дверь так, что его дети не могли лезть в комнату к Боруху и глядеть ему в рот вечно голодными глазами.
Зундель глотал слюну и говорил:
– Ярославская юфть – дрянь, никуда не годна: пропускает воду як решето! Вот в Ревеле умеют робить юфть с ворванным салом!
Его слова прервал старший сын Нохим, вбежавший со двора в хату:
– Тателе, к нам идут солдаты!
– К нам? Что ты врешь? – отец не успел прикрикнуть на него, как в хату ввалился капрал Зеленуха и двое солдат смоленского полка в лаптях и выцветших, измятых шляпах.
– Борух дома? – спросил Зеленуха.
– Я тут. Чего тебе треба? – спросил Борух, продолжая спокойно есть.
Зундель отошел от двери, уступая дорогу. Капрал вошел к Боруху.
– Хлеб да соль! Собирайся, пан, поедем в Москву! – мрачно сказал Зеленуха.
– Зачем я поеду в Москву? Мне не надо никуды ехать, – ответил Борух, вытирая жирные пальцы о широкую бороду.
– Вызывают в Камер-Коллегию, у тебя недоимка якая-то нашлась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37