Прислуживали ей тридцать миловидных молодых дам и шесть девочек-служанок, одна прелестнее другой. Министр сам проследил за тем, чтобы для них были сшиты изящные, несколько необычные наряды, справедливо полагая, что привыкшего к изысканнейшей роскоши принца удивить трудно. Старшая дочь Левого министра, рожденная ему госпожой из дома на Третьей линии, прислуживала принцу Весенних покоев, но даже о ней не заботились столь рачительно. А все потому, что принц Хёбукё пользовался особенным влиянием в мире.
Теперь принц нечасто бывал в доме на Второй линии. Высокое положение ограничивало его свободу, и выезжать днем ему не дозволялось, а вечером он не мог уехать, не заглянув к Року-но кими (дневные часы принц по-прежнему проводил в южных покоях дома на Шестой линии)… Вот и получалось, что госпоже из Флигеля приходилось коротать ночи в томительном ожидании и, хотя она давно себя к этому готовила, перенести охлаждение принца оказалось труднее, чем ей думалось прежде. «Неужели любовь исчезает бесследно? – сокрушенно вздыхала она. – Но я сама виновата, мне, ничтожной, не место…»
С сожалением, смешанным с раскаянием, вспоминала Нака-но кими тот день, когда пустилась в путь по горной тропе. Далеким сном казалось то время, и мысль о тайном возвращении в горную обитель беспрестанно являлась ей. О нет, она вовсе не собиралась порывать с принцем, ей просто хотелось немного рассеяться. Да и не лучше ли уехать, чем докучать супругу упреками и жалобами? Эта мысль настолько захватила ее, что, преодолев смущение, она отправила письмо Тюнагону:
«Адзари известил меня о ходе поминальных служб и о Вашем участии, и я не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою признательность. Отрадно сознавать, что в Вашем сердце до сих пор сохранились хотя бы остатки того расположения, которое Вы испытывали некогда к нашему семейству. Вы и представить себе не можете, какое это для меня утешение. Надеюсь, что у меня будет возможность высказать свою благодарность Вам лично».
Нака-но кими писала на бумаге «митиноку» простым, строгим и вместе с тем удивительно изящным почерком. Она была весьма немногословна в изъявлении своей признательности, однако чувствовалось, что ее искренне тронуло деятельное участие Тюнагона в приготовлениях ко дню памяти покойного принца. Обычно она даже отвечать ему стеснялась, ограничиваясь короткими записками, а на этот раз готова была лично высказать ему свою благодарность. Тюнагон был в восторге, и сердце его озарилось надеждой. Он слышал, что принц Хёбукё, плененный новой супругой, пренебрегает Нака-но кими, и догадывался, как она страдает, поэтому письмо, хотя и не было в нем ничего изысканного, показалось ему особенно трогательным. Он долго не мог отложить его и перечитывал снова и снова. Ответил Тюнагон весьма сдержанно.
«Весьма признателен Вам за письмо, – написал он на жесткой белой бумаге. – Я позволил себе отправиться в Удзи тайно, словно монах-отшельник, и сам совершил все положенные обряды. Признаюсь, я нарочно не поставил Вас об этом в известность. Может быть, Вы догадываетесь почему… Пользуюсь случаем попенять Вам за Ваши слова об «остатках расположения». Неужели Вы думаете, что мои чувства изменились? Но, надеюсь, у меня будет возможность рассказать Вам обо всем подробнее. С неизменным почтением…»
На следующий день Тюнагон приехал в дом на Второй линии. Томимый тайным желанием, он уделил особенное внимание своему наряду. Его мягкое платье, старательно пропитанное благовониями, источало, пожалуй, даже слишком сильное благоухание, а желтовато-красный веер хранил неповторимо нежный аромат его собственного тела. Никогда еще он не казался дамам таким прекрасным.
Разумеется, Нака-но кими не забыла о той странной ночи и, убеждаясь с годами в сердечном постоянстве и добродушии Тюнагона, качествах, столь редких в нашем мире, подчас ловила себя на мысли: «А не лучше ли было…» Она уже многое понимала и, сравнивая Тюнагона со своим неверным супругом, невольно отдавала ему предпочтение. Так или иначе, в последнее время она весьма часто сожалела о том, что принуждена держать его в отдалении.
На этот раз, не желая, чтобы у Тюнагона были основания жаловаться на ее нечувствительность, Нака-но кими решила впустить его в передние покои. Сама же устроилась за занавесями, приказав поставить за ними еще и ширму.
– В вашем письме не содержалось прямого приглашения, – говорит Тюнагон, – но вы дали мне понять, что мое присутствие… Я пришел бы вчера, но мне сообщили о возвращении принца, поэтому я предпочел повременить. Я вижу, вы решили уменьшить разделяющую нас преграду. Неужели мое терпение наконец вознаграждено? Трудно поверить…
С трудом справившись со смущением, Нака-но кими отвечает:
– Мне не хотелось, чтобы вы считали меня неблагодарной. До сих пор я не говорила вам о своей признательности. Но, поверьте, я никогда не забуду о том, сколь многим вам обязана.
Она говорила совсем тихо, сидела же в глубине покоев, на значительном расстоянии от Тюнагона.
– Почему вы не хотите сесть поближе? – спрашивает он, и в голосе его звучит досада. – Мне о многом надобно поговорить с вами, и я должен быть уверен, что вы слышите.
«Что ж, он прав», – подумала Нака-но кими и пересела поближе. Шелест ее платья наполнил сердце Тюнагона сладостным трепетом, но ему удалось сохранить самообладание, и он говорил, как всегда, спокойно. Разговор переходил с одного предмета на другой. Сетуя на неверность принца. Тюнагон, однако, не позволял себе осуждать его и только утешал Нака-но кими. Она же, полагая неприличным жаловаться на супруга, больше молчала, лишь иногда робко напоминала ему о том, что «мир наш, право, уныл» (456), да просила помочь ей уехать в Удзи хотя бы на время.
– Но подумайте, могу ли я брать на себя такую ответственность? – говорил Тюнагон. – По-моему, вы должны спокойно поговорить обо всем с супругом и поступить сообразно его решению. Иначе ваши действия будут неправильно истолкованы. Вряд ли стоит давать принцу повод упрекать вас в легкомыслии. Поверьте, сам я охотно отвез бы вас в Удзи и привез обратно. Принц знает, что на меня можно положиться, ибо я не похож на других…
Он снова и снова клял себя за опрометчивость, с которой некогда уступил Нака-но кими принцу. «Право, как хотелось бы мне…» (318) – вздыхал он, пытаясь намекнуть на свои чувства…
Тюнагон просидел в покоях госпожи из Флигеля до самого вечера, и в конце концов его присутствие начало тяготить ее.
– Простите, но долгие разговоры утомляют меня, – сказала Нака-но кими, судя по всему, удаляясь в глубину покоев. – Может быть, потом, когда мое здоровье поправится…
– Но когда же… – Тюнагон готов был ухватиться за любую возможность, дабы задержать ее, – когда же вы намереваетесь выехать? Горные тропы заросли глухим бурьяном, я должен их расчистить для вас…
– Эта луна подходит к концу, – ответила она, остановившись. – Было бы неплохо отправиться в начале следующей. Но мне не хочется предавать дело огласке. Неужели нельзя обойтись без разрешения?
Нежный голос Нака-но кими пробудил в сердце Тюнагона томительные воспоминания, и обычное самообладание изменило ему. Нагнувшись, он просунул руку под занавес рядом со столбом, у которого сидел, и схватил женщину за рукав. Нака-но кими даже сказать ничего не успела. Объятая ужасом, она поспешила скрыться в глубине покоев. Тюнагон уверенно, словно делал это каждый день, последовал за ней и лег рядом.
– Или я ослышался? Вы, кажется, сказали, что предпочитаете уехать тайно? Неужели моя радость была преждевременной? Я только хотел убедиться, верно ли я вас понял… Вам нечего бояться. Не будьте же так жестоки!
Раздосадованная его внезапным вторжением, Нака-но кими долго не отвечала. Потом, собравшись с духом, проговорила:
– Но я не ожидала… Подумайте, что скажут дамы…
Видя, что она вот-вот заплачет, Тюнагон почувствовал себя виноватым и все-таки продолжал:
– Но разве в нашем поведении есть что-нибудь предосудительное? Вспомните, ведь и в прежние дни… Ваша покойная сестра была согласна… Что же тут дурного? Я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас, вам нечего бояться.
Он был совершенно спокоен, однако отпускать ее не собирался и все говорил, говорил… Что беспрестанно помышляет о ней, что не в силах более сдерживать своих чувств, что невыносимая тоска мучит его сердце…
Нака-но кими была смущена, растеряна, впрочем, трудно найти слова, способные в полной мере передать ее состояние. Будь на месте Тюнагона чужой человек, ничего не знающий о ее обстоятельствах, она чувствовала бы себя увереннее, но могла ли она ожидать от него?.. Ей стало досадно, и она горько заплакала.
– К чему эти слезы? Вы ведь уже не дитя… – пенял ей Тюнагон, а сам не мог оторвать от нее глаз. Нака-но кими была так прелестна и так беспомощна, один вид ее возбуждал в его сердце нежность и глубокое сострадание. Вместе с тем с годами в ее чертах появилась какая-то особая утонченность, которой он не замечал прежде, и Тюнагона терзало запоздалое раскаяние: ведь он собственными руками отдал Нака-но кими другому. Так, он сам был виноват в своих нынешних мучениях и, глядя на женщину, с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, «громко сетуя на судьбу» (457).
Сегодня госпоже прислуживали всего две дамы. Проникни в покои какой-нибудь незнакомый мужчина, они наверняка всполошились бы и по крайней мере попытались бы выяснить, в чем дело, но, поскольку Тюнагон был частым гостем в их доме, они, к величайшему огорчению Нака-но кими, сделали вид, будто ничего не замечают, и отошли подальше, дабы не мешать беседе.
«О, если б можно было вернуть прошлое!» – тяжело вздыхая, думал Тюнагон. Сдавленное в груди чувство просилось наружу, но он сумел справиться с ним – ах, право, если уж тогда в Удзи ему не изменило самообладание… Впрочем, стоит ли об этом подробно рассказывать? Разумеется, Тюнагону было обидно уходить ни с чем, но, не желая подавать подозрения окружающим, он принудил себя расстаться с Нака-но кими.
Казалось, совсем недавно зашло солнце, и вот уже забрезжил рассвет. «Как бы дамы не принялись судачить», – тревожился Тюнагон не столько из-за себя, сколько из-за Нака-но кими. Причина ее недомогания уже ни для кого не была тайной. Она явно стыдилась обвивавшего ее стан пояса, и, возможно, именно поэтому Тюнагон не стал настаивать. Как знать, может быть, он снова повел себя неразумно, но прибегать к насилию было не в его правилах. «Сумею ли я сохранить душевное равновесие, – спрашивал он себя, – если позволю себе поддаться искушению? Принудив ее к тайным встречам, я обреку себя на бесконечные муки и лишу покоя ее сердце». Но, увы, как ни велика была его решимость, он с трудом сдерживал обуревавшие его чувства, ему казалось невозможным «и на краткий миг» (343) расстаться с Нака-но кими. Сможет ли он жить без нее?
Бесконечные, мучительные сомнения и днем и ночью терзали душу Тюнагона, и, как это ни прискорбно, доводы разума очень скоро оказались забытыми.
За последние годы Нака-но кими немного похудела, отчего ее черты стали еще более утонченными. Тюнагон был совершенно очарован, ее пленительный образ неотступно преследовал его. Он готов был даже пойти навстречу желанию Нака-но кими и увезти ее в Удзи, но вправе ли он был делать это тайно, без ведома принца? Каким образом следовало ему вести себя, чтобы, с одной стороны, избежать людского суда, а с другой – достичь желаемого? Раздираемый множеством мучительных ощущений, он долго лежал, вздыхая…
Было раннее утро, когда Тюнагон отправил Нака-но кими письмо, сложив его так, как складывают обыкновенно деловые письма.
«Напрасно, увы,
Я с таким трудом пробирался
По росистой тропе.
Гляжу на осеннее небо,
А в сердце – тоска о прошлом…
Ваша жестокость повергла меня в уныние, и могу ли я выразить словами?..»
Нака-но кими не хотелось отвечать, но, не желая навлекать на себя подозрения дам, она все-таки ответила, хотя и очень кратко. «Я получила Ваше письмо, – написала она, – но мне по-прежнему нездоровится, и я не в силах…» «Как она сурова…» – огорчился Тюнагон, с нежностью вспоминая ее прелестное лицо. Видимо, за эти годы Нака-но кими приобрела некоторый жизненный опыт, во всяком случае с ним она обошлась довольно умело: постаралась скрыть свое негодование и мягко, но с достоинством вынудила его уйти. То и дело возвращаясь мыслями к вчерашнему вечеру, Тюнагон терзался от ревности и тоски. Ему казалось, что за годы, протекшие со дня их последней встречи, красота Нака-но кими стала еще совершеннее. «Кто знает, – думал он, – может быть, принц все-таки оставит ее и она согласится считать меня своей опорой? Нам придется обойтись без огласки, ибо наш союз вряд ли будет признан людьми, но других тайных привязанностей у меня нет, и она станет моей единственной отрадой». Вот что занимало Тюнагона в те дни, и разве он не заслуживает порицания? Неужели даже самые разумные и благонравные мужчины столь бессердечны? Как ни велика была его скорбь по ушедшей, таких мучений ему еще не доводилось испытывать. О чем бы он ни думал, образ Нака-но кими был постоянно перед ним.
– Сегодня госпожу навестил принц, – сообщили однажды Тюнагону, и сердце его воспламенилось ревностью, он даже забыл о своем намерении стать ей опорой.
Принц же приехал совершенно неожиданно, как видно почувствовав себя виноватым – ведь он так давно не бывал в доме на Второй линии.
«Стоит ли показывать ему, что я обижена? – думала Нака-но кими. – Теперь я не могу доверять даже Тюнагону, а ведь я так надеялась, что он поможет мне уехать в Удзи». Увы, не было для нее в мире прибежища, и ей оставалось лишь сетовать на свою злосчастную судьбу. «Что ж, пока я "совсем не исчезну" (458), – говорила она себе, – следует покориться обстоятельствам». Она была так ласкова с принцем, так старалась ему угодить, что, растроганный и благодарный, он только и мог, что молить ее о прощении. Нака-но кими приметно раздалась в талии, которую охватывал все тот же пояс, и принц смотрел на нее с умилением и восторгом – ему еще не приходилось видеть близко особ в таком положении. В доме на Шестой линии он чувствовал себя довольно принужденно и, попав в знакомую обстановку, наслаждался свободой и покоем. Не жалея слов, клялся он Нака-но кими в вечной преданности, но, слушая его, она вспоминала Тюнагона, внезапно открывшегося ей с такой неожиданной стороны, и недоверчиво вздыхала: «Как речисты эти мужчины…» Нака-но кими была благодарна Тюнагону за все, что он для нее сделал, но ему не следовало нарушать приличий. Она больше не верила принцу и тем не менее невольно прислушивалась к его обещаниям. «Но какое коварство, – думала она, возвращаясь мыслями к событиям прошедшей ночи, – так умело вкрасться ко мне в доверие, пробраться в мои покои… Господин Тюнагон говорит, что они с сестрой никогда не были близки. Если это правда, он истинно достоин уважения, но я все равно должна быть осторожна. Жаль только, что принц надолго оставляет меня одну».
Она не стала делиться с супругом своими опасениями и была так ласкова с ним, что совершенно его очаровала. Внезапно принц уловил какой-то подозрительный аромат. Он мало походил на обычно возжигаемые в покоях курения, и вряд ли кто-то усомнился бы в его происхождении, уж во всяком случае не принц, который слыл знатоком в этой области.
– Что это за аромат? – спросил он, а как подозрения его были недалеки от истины, Нака-но кими растерялась. Да и что могла она сказать в свое оправдание?
«Я знал, что этим кончится! – подумал принц. – Я никогда не верил в бескорыстие Тюнагона».
А надо сказать, что госпожа переменила даже нижнее платье, и все равно аромат сохранился, словно каким-то чудесным образом впитавшись в ее кожу.
– Что ж, раз дело зашло так далеко…
Принц был вне себя от негодования и много неприятного наговорил госпоже, а она не знала, что ответить, и только молча вздыхала.
– Я не изменил своему чувству, вы первая… (459). Люди нашего положения должны всегда помнить о приличиях. Не так уж и надолго я оставил вас… О, как вы жестоки! Право, не ожидал…
Стоит ли повторять здесь все, что было им сказано? Снова и снова принц упрекал Нака-но кими, и ее молчание лишь увеличивало его досаду:
– Кто-то другой
Твоих рукавов коснулся,
Чужой аромат
Вдыхаю, и горькой обидой
Полнится сердце.
Подавленная тяжестью его обвинений, Нака-но кими долго не могла выговорить ни слова, но не отвечать тоже было нельзя, и в конце концов она сказала:
– Верила я:
Твои рукава с моими
Навеки сплелись…
Ужель аромат случайный
Им может грозить разлукой?
Она заплакала – столь трогательная в своей печали, что просто невозможно было остаться к ней равнодушным. «Но ведь то же должен чувствовать и Тюнагон…» – подумал принц и, придя от этой мысли в полное отчаяние, разрыдался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Теперь принц нечасто бывал в доме на Второй линии. Высокое положение ограничивало его свободу, и выезжать днем ему не дозволялось, а вечером он не мог уехать, не заглянув к Року-но кими (дневные часы принц по-прежнему проводил в южных покоях дома на Шестой линии)… Вот и получалось, что госпоже из Флигеля приходилось коротать ночи в томительном ожидании и, хотя она давно себя к этому готовила, перенести охлаждение принца оказалось труднее, чем ей думалось прежде. «Неужели любовь исчезает бесследно? – сокрушенно вздыхала она. – Но я сама виновата, мне, ничтожной, не место…»
С сожалением, смешанным с раскаянием, вспоминала Нака-но кими тот день, когда пустилась в путь по горной тропе. Далеким сном казалось то время, и мысль о тайном возвращении в горную обитель беспрестанно являлась ей. О нет, она вовсе не собиралась порывать с принцем, ей просто хотелось немного рассеяться. Да и не лучше ли уехать, чем докучать супругу упреками и жалобами? Эта мысль настолько захватила ее, что, преодолев смущение, она отправила письмо Тюнагону:
«Адзари известил меня о ходе поминальных служб и о Вашем участии, и я не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою признательность. Отрадно сознавать, что в Вашем сердце до сих пор сохранились хотя бы остатки того расположения, которое Вы испытывали некогда к нашему семейству. Вы и представить себе не можете, какое это для меня утешение. Надеюсь, что у меня будет возможность высказать свою благодарность Вам лично».
Нака-но кими писала на бумаге «митиноку» простым, строгим и вместе с тем удивительно изящным почерком. Она была весьма немногословна в изъявлении своей признательности, однако чувствовалось, что ее искренне тронуло деятельное участие Тюнагона в приготовлениях ко дню памяти покойного принца. Обычно она даже отвечать ему стеснялась, ограничиваясь короткими записками, а на этот раз готова была лично высказать ему свою благодарность. Тюнагон был в восторге, и сердце его озарилось надеждой. Он слышал, что принц Хёбукё, плененный новой супругой, пренебрегает Нака-но кими, и догадывался, как она страдает, поэтому письмо, хотя и не было в нем ничего изысканного, показалось ему особенно трогательным. Он долго не мог отложить его и перечитывал снова и снова. Ответил Тюнагон весьма сдержанно.
«Весьма признателен Вам за письмо, – написал он на жесткой белой бумаге. – Я позволил себе отправиться в Удзи тайно, словно монах-отшельник, и сам совершил все положенные обряды. Признаюсь, я нарочно не поставил Вас об этом в известность. Может быть, Вы догадываетесь почему… Пользуюсь случаем попенять Вам за Ваши слова об «остатках расположения». Неужели Вы думаете, что мои чувства изменились? Но, надеюсь, у меня будет возможность рассказать Вам обо всем подробнее. С неизменным почтением…»
На следующий день Тюнагон приехал в дом на Второй линии. Томимый тайным желанием, он уделил особенное внимание своему наряду. Его мягкое платье, старательно пропитанное благовониями, источало, пожалуй, даже слишком сильное благоухание, а желтовато-красный веер хранил неповторимо нежный аромат его собственного тела. Никогда еще он не казался дамам таким прекрасным.
Разумеется, Нака-но кими не забыла о той странной ночи и, убеждаясь с годами в сердечном постоянстве и добродушии Тюнагона, качествах, столь редких в нашем мире, подчас ловила себя на мысли: «А не лучше ли было…» Она уже многое понимала и, сравнивая Тюнагона со своим неверным супругом, невольно отдавала ему предпочтение. Так или иначе, в последнее время она весьма часто сожалела о том, что принуждена держать его в отдалении.
На этот раз, не желая, чтобы у Тюнагона были основания жаловаться на ее нечувствительность, Нака-но кими решила впустить его в передние покои. Сама же устроилась за занавесями, приказав поставить за ними еще и ширму.
– В вашем письме не содержалось прямого приглашения, – говорит Тюнагон, – но вы дали мне понять, что мое присутствие… Я пришел бы вчера, но мне сообщили о возвращении принца, поэтому я предпочел повременить. Я вижу, вы решили уменьшить разделяющую нас преграду. Неужели мое терпение наконец вознаграждено? Трудно поверить…
С трудом справившись со смущением, Нака-но кими отвечает:
– Мне не хотелось, чтобы вы считали меня неблагодарной. До сих пор я не говорила вам о своей признательности. Но, поверьте, я никогда не забуду о том, сколь многим вам обязана.
Она говорила совсем тихо, сидела же в глубине покоев, на значительном расстоянии от Тюнагона.
– Почему вы не хотите сесть поближе? – спрашивает он, и в голосе его звучит досада. – Мне о многом надобно поговорить с вами, и я должен быть уверен, что вы слышите.
«Что ж, он прав», – подумала Нака-но кими и пересела поближе. Шелест ее платья наполнил сердце Тюнагона сладостным трепетом, но ему удалось сохранить самообладание, и он говорил, как всегда, спокойно. Разговор переходил с одного предмета на другой. Сетуя на неверность принца. Тюнагон, однако, не позволял себе осуждать его и только утешал Нака-но кими. Она же, полагая неприличным жаловаться на супруга, больше молчала, лишь иногда робко напоминала ему о том, что «мир наш, право, уныл» (456), да просила помочь ей уехать в Удзи хотя бы на время.
– Но подумайте, могу ли я брать на себя такую ответственность? – говорил Тюнагон. – По-моему, вы должны спокойно поговорить обо всем с супругом и поступить сообразно его решению. Иначе ваши действия будут неправильно истолкованы. Вряд ли стоит давать принцу повод упрекать вас в легкомыслии. Поверьте, сам я охотно отвез бы вас в Удзи и привез обратно. Принц знает, что на меня можно положиться, ибо я не похож на других…
Он снова и снова клял себя за опрометчивость, с которой некогда уступил Нака-но кими принцу. «Право, как хотелось бы мне…» (318) – вздыхал он, пытаясь намекнуть на свои чувства…
Тюнагон просидел в покоях госпожи из Флигеля до самого вечера, и в конце концов его присутствие начало тяготить ее.
– Простите, но долгие разговоры утомляют меня, – сказала Нака-но кими, судя по всему, удаляясь в глубину покоев. – Может быть, потом, когда мое здоровье поправится…
– Но когда же… – Тюнагон готов был ухватиться за любую возможность, дабы задержать ее, – когда же вы намереваетесь выехать? Горные тропы заросли глухим бурьяном, я должен их расчистить для вас…
– Эта луна подходит к концу, – ответила она, остановившись. – Было бы неплохо отправиться в начале следующей. Но мне не хочется предавать дело огласке. Неужели нельзя обойтись без разрешения?
Нежный голос Нака-но кими пробудил в сердце Тюнагона томительные воспоминания, и обычное самообладание изменило ему. Нагнувшись, он просунул руку под занавес рядом со столбом, у которого сидел, и схватил женщину за рукав. Нака-но кими даже сказать ничего не успела. Объятая ужасом, она поспешила скрыться в глубине покоев. Тюнагон уверенно, словно делал это каждый день, последовал за ней и лег рядом.
– Или я ослышался? Вы, кажется, сказали, что предпочитаете уехать тайно? Неужели моя радость была преждевременной? Я только хотел убедиться, верно ли я вас понял… Вам нечего бояться. Не будьте же так жестоки!
Раздосадованная его внезапным вторжением, Нака-но кими долго не отвечала. Потом, собравшись с духом, проговорила:
– Но я не ожидала… Подумайте, что скажут дамы…
Видя, что она вот-вот заплачет, Тюнагон почувствовал себя виноватым и все-таки продолжал:
– Но разве в нашем поведении есть что-нибудь предосудительное? Вспомните, ведь и в прежние дни… Ваша покойная сестра была согласна… Что же тут дурного? Я никогда не сделаю ничего такого, что могло бы оскорбить вас, вам нечего бояться.
Он был совершенно спокоен, однако отпускать ее не собирался и все говорил, говорил… Что беспрестанно помышляет о ней, что не в силах более сдерживать своих чувств, что невыносимая тоска мучит его сердце…
Нака-но кими была смущена, растеряна, впрочем, трудно найти слова, способные в полной мере передать ее состояние. Будь на месте Тюнагона чужой человек, ничего не знающий о ее обстоятельствах, она чувствовала бы себя увереннее, но могла ли она ожидать от него?.. Ей стало досадно, и она горько заплакала.
– К чему эти слезы? Вы ведь уже не дитя… – пенял ей Тюнагон, а сам не мог оторвать от нее глаз. Нака-но кими была так прелестна и так беспомощна, один вид ее возбуждал в его сердце нежность и глубокое сострадание. Вместе с тем с годами в ее чертах появилась какая-то особая утонченность, которой он не замечал прежде, и Тюнагона терзало запоздалое раскаяние: ведь он собственными руками отдал Нака-но кими другому. Так, он сам был виноват в своих нынешних мучениях и, глядя на женщину, с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, «громко сетуя на судьбу» (457).
Сегодня госпоже прислуживали всего две дамы. Проникни в покои какой-нибудь незнакомый мужчина, они наверняка всполошились бы и по крайней мере попытались бы выяснить, в чем дело, но, поскольку Тюнагон был частым гостем в их доме, они, к величайшему огорчению Нака-но кими, сделали вид, будто ничего не замечают, и отошли подальше, дабы не мешать беседе.
«О, если б можно было вернуть прошлое!» – тяжело вздыхая, думал Тюнагон. Сдавленное в груди чувство просилось наружу, но он сумел справиться с ним – ах, право, если уж тогда в Удзи ему не изменило самообладание… Впрочем, стоит ли об этом подробно рассказывать? Разумеется, Тюнагону было обидно уходить ни с чем, но, не желая подавать подозрения окружающим, он принудил себя расстаться с Нака-но кими.
Казалось, совсем недавно зашло солнце, и вот уже забрезжил рассвет. «Как бы дамы не принялись судачить», – тревожился Тюнагон не столько из-за себя, сколько из-за Нака-но кими. Причина ее недомогания уже ни для кого не была тайной. Она явно стыдилась обвивавшего ее стан пояса, и, возможно, именно поэтому Тюнагон не стал настаивать. Как знать, может быть, он снова повел себя неразумно, но прибегать к насилию было не в его правилах. «Сумею ли я сохранить душевное равновесие, – спрашивал он себя, – если позволю себе поддаться искушению? Принудив ее к тайным встречам, я обреку себя на бесконечные муки и лишу покоя ее сердце». Но, увы, как ни велика была его решимость, он с трудом сдерживал обуревавшие его чувства, ему казалось невозможным «и на краткий миг» (343) расстаться с Нака-но кими. Сможет ли он жить без нее?
Бесконечные, мучительные сомнения и днем и ночью терзали душу Тюнагона, и, как это ни прискорбно, доводы разума очень скоро оказались забытыми.
За последние годы Нака-но кими немного похудела, отчего ее черты стали еще более утонченными. Тюнагон был совершенно очарован, ее пленительный образ неотступно преследовал его. Он готов был даже пойти навстречу желанию Нака-но кими и увезти ее в Удзи, но вправе ли он был делать это тайно, без ведома принца? Каким образом следовало ему вести себя, чтобы, с одной стороны, избежать людского суда, а с другой – достичь желаемого? Раздираемый множеством мучительных ощущений, он долго лежал, вздыхая…
Было раннее утро, когда Тюнагон отправил Нака-но кими письмо, сложив его так, как складывают обыкновенно деловые письма.
«Напрасно, увы,
Я с таким трудом пробирался
По росистой тропе.
Гляжу на осеннее небо,
А в сердце – тоска о прошлом…
Ваша жестокость повергла меня в уныние, и могу ли я выразить словами?..»
Нака-но кими не хотелось отвечать, но, не желая навлекать на себя подозрения дам, она все-таки ответила, хотя и очень кратко. «Я получила Ваше письмо, – написала она, – но мне по-прежнему нездоровится, и я не в силах…» «Как она сурова…» – огорчился Тюнагон, с нежностью вспоминая ее прелестное лицо. Видимо, за эти годы Нака-но кими приобрела некоторый жизненный опыт, во всяком случае с ним она обошлась довольно умело: постаралась скрыть свое негодование и мягко, но с достоинством вынудила его уйти. То и дело возвращаясь мыслями к вчерашнему вечеру, Тюнагон терзался от ревности и тоски. Ему казалось, что за годы, протекшие со дня их последней встречи, красота Нака-но кими стала еще совершеннее. «Кто знает, – думал он, – может быть, принц все-таки оставит ее и она согласится считать меня своей опорой? Нам придется обойтись без огласки, ибо наш союз вряд ли будет признан людьми, но других тайных привязанностей у меня нет, и она станет моей единственной отрадой». Вот что занимало Тюнагона в те дни, и разве он не заслуживает порицания? Неужели даже самые разумные и благонравные мужчины столь бессердечны? Как ни велика была его скорбь по ушедшей, таких мучений ему еще не доводилось испытывать. О чем бы он ни думал, образ Нака-но кими был постоянно перед ним.
– Сегодня госпожу навестил принц, – сообщили однажды Тюнагону, и сердце его воспламенилось ревностью, он даже забыл о своем намерении стать ей опорой.
Принц же приехал совершенно неожиданно, как видно почувствовав себя виноватым – ведь он так давно не бывал в доме на Второй линии.
«Стоит ли показывать ему, что я обижена? – думала Нака-но кими. – Теперь я не могу доверять даже Тюнагону, а ведь я так надеялась, что он поможет мне уехать в Удзи». Увы, не было для нее в мире прибежища, и ей оставалось лишь сетовать на свою злосчастную судьбу. «Что ж, пока я "совсем не исчезну" (458), – говорила она себе, – следует покориться обстоятельствам». Она была так ласкова с принцем, так старалась ему угодить, что, растроганный и благодарный, он только и мог, что молить ее о прощении. Нака-но кими приметно раздалась в талии, которую охватывал все тот же пояс, и принц смотрел на нее с умилением и восторгом – ему еще не приходилось видеть близко особ в таком положении. В доме на Шестой линии он чувствовал себя довольно принужденно и, попав в знакомую обстановку, наслаждался свободой и покоем. Не жалея слов, клялся он Нака-но кими в вечной преданности, но, слушая его, она вспоминала Тюнагона, внезапно открывшегося ей с такой неожиданной стороны, и недоверчиво вздыхала: «Как речисты эти мужчины…» Нака-но кими была благодарна Тюнагону за все, что он для нее сделал, но ему не следовало нарушать приличий. Она больше не верила принцу и тем не менее невольно прислушивалась к его обещаниям. «Но какое коварство, – думала она, возвращаясь мыслями к событиям прошедшей ночи, – так умело вкрасться ко мне в доверие, пробраться в мои покои… Господин Тюнагон говорит, что они с сестрой никогда не были близки. Если это правда, он истинно достоин уважения, но я все равно должна быть осторожна. Жаль только, что принц надолго оставляет меня одну».
Она не стала делиться с супругом своими опасениями и была так ласкова с ним, что совершенно его очаровала. Внезапно принц уловил какой-то подозрительный аромат. Он мало походил на обычно возжигаемые в покоях курения, и вряд ли кто-то усомнился бы в его происхождении, уж во всяком случае не принц, который слыл знатоком в этой области.
– Что это за аромат? – спросил он, а как подозрения его были недалеки от истины, Нака-но кими растерялась. Да и что могла она сказать в свое оправдание?
«Я знал, что этим кончится! – подумал принц. – Я никогда не верил в бескорыстие Тюнагона».
А надо сказать, что госпожа переменила даже нижнее платье, и все равно аромат сохранился, словно каким-то чудесным образом впитавшись в ее кожу.
– Что ж, раз дело зашло так далеко…
Принц был вне себя от негодования и много неприятного наговорил госпоже, а она не знала, что ответить, и только молча вздыхала.
– Я не изменил своему чувству, вы первая… (459). Люди нашего положения должны всегда помнить о приличиях. Не так уж и надолго я оставил вас… О, как вы жестоки! Право, не ожидал…
Стоит ли повторять здесь все, что было им сказано? Снова и снова принц упрекал Нака-но кими, и ее молчание лишь увеличивало его досаду:
– Кто-то другой
Твоих рукавов коснулся,
Чужой аромат
Вдыхаю, и горькой обидой
Полнится сердце.
Подавленная тяжестью его обвинений, Нака-но кими долго не могла выговорить ни слова, но не отвечать тоже было нельзя, и в конце концов она сказала:
– Верила я:
Твои рукава с моими
Навеки сплелись…
Ужель аромат случайный
Им может грозить разлукой?
Она заплакала – столь трогательная в своей печали, что просто невозможно было остаться к ней равнодушным. «Но ведь то же должен чувствовать и Тюнагон…» – подумал принц и, придя от этой мысли в полное отчаяние, разрыдался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42