Я начала рассказывать ему о Марии и Алисе, но уже после первой-второй фразы он стал нервничать.
— Я уверен, скоро вы опять все подружитесь. И почему ты не предложила им обеим поиграть вместе? — сказал папа, уже сбегая по лестнице вниз.
— Мы не играем, — сказала я обиженно. — И я никогда не была подругой Марии, в том-то и дело. У меня никогда не было настоящей подруги в этой ужасной старой школе.
— Ну что ж, возможно, ты скоро перейдешь в другую школу, — сказал папа.
Я уставилась на него, стараясь разглядеть его лицо в тускло освещенном пролете лестницы. Кажется, он не шутил.
Что он имел в виду, когда сказал про новую школу? Я вдруг страшно разволновалась. Может, папа и мама решили отдать меня в школу-интернат, чтобы я не болталась у них под ногами?
Миранда сейчас учится в интернате. Она этого хотела. Она любит книжки про Гарри Поттера и думала, что школа-интернат это здорово, — но поначалу определенно возненавидела ее. Она проливала целые ведра, чаны, целые бассейны слез. Письмо, которое она мне написала, было сильно испачкано, все в пятнах от слез. Но теперь все в порядке, говорит она, здесь не так уж плохо. А в последнем письме написала даже, что это блеск, супер и так далее. С тех пор я не получала от нее писем уже сто лет. Хотя я написала ей три письма подряд.
Перейти в интернат — для меня это было бы ужасно, потому что я уверена, ничего хорошего меня там не ждет. В интернатах полагается участвовать в коллективных играх, командами, но меня никогда никто в свою команду не выберет. Учителя непременно будут делать ехидные замечания на мой счет, а все девчонки объединятся против меня.
Но вот если меня переведут в интернат, где Миранда, она поддержит меня. Конечно, у нее теперь есть новая лучшая подруга, я знаю, но, может быть, я смогу стать ее старой лучшей подругой? И, может быть, интернат окажется не так уж и плох?
— А можно мне перейти в школу-интернат, где Миранда, папа? — спросила я, когда он был уже внизу.
Он остановился и, вскинув голову, посмотрел на меня.
— Что?
По-видимому, он уже забыл, о чем мы только что говорили. Последнее время такое случается с ним часто.
— Можно мне перейти в интернат, где Миранда? — повторила я. Голос не очень мне повиновался. Хотя папа мой самый любимый человек в мире, последнее время я немного побаиваюсь разговаривать с ним. Это потому, что он может ни с того ни с сего вскипеть и так рявкнуть, словно он меня ненавидит.
То же случилось и на этот раз.
— Замолчи, ради бога! — прорычал он. То есть слова были другие. Гораздо хуже. — Ты, верно, думаешь, что я печатаю деньги? Да ты знаешь, сколько этот чертов интернат стоит за полгода? (Вместо «чертов» он тоже сказал другое слово.) Если надумала перейти туда, меня это не касается. Обратись к своей мамаше.
— Но я вовсе не хочу в интернат, честное слово, не хочу, папа! Просто ты сказал, что, может быть, я перейду в другую школу… — Я была уже в полном отчаянии, слезы катились по щекам градом.
Когда я плакала, он всегда обнимал меня, вытирал мне лицо своим большим носовым платком и называл своим маленьким Плаксой Винни. Но сейчас он только раздраженно вздохнул:
— Хватит нюни распускать, Индия. Ты не младенец. Забудь про школу. Может, все обернется для тебя хорошо. Ох, да прекрати же! Это мне бы сейчас впору слезы лить.
В общем, что-то сказал вроде этого.
И выскочил на улицу, оставив меня хлюпать носом на лестнице.
Я не знаю, в чем дело. Ненавижу, что он стал таким недобрым со мной. Мама-то всегда была ко мне недобрая, хотя разговаривает сладко-сладко и все время улыбается.
Ну что ж, решила я, вот я им покажу! С дневником Анны поднялась наверх, на самый верх, на чердак, по приставной лестнице. Вскарабкалась быстро, откинула крышку люка в полу, на ощупь отыскала выключатель и опустила за собой крышку.
Здесь будет мое собственное убежище, вроде тайного убежища Анны Франк.
Ну, конечно, не совсем похожее. Это вроде бы мезонин, а вернее, просто чердак, где находится резервуар с водой для отопительной системы и груды всякой всячины — ненужной одежды, старой мебели, чемоданов и коробок с книгами. Я была здесь пару раз вместе с папой, когда мы только переехали. Папа сказал, что оборудует здесь для меня специальную комнату для игр, но у него так и не дошли до этого руки. Сейчас мама использует мезонин как склад для старых «коллекций Мойи».
Я расшвыривала эти дурацкие узенькие топики и трусики, подхватывала то одно, то другое и гримасничала. Самое ажурное, миниатюрное платьице скомкала и, как мячик, ногой запустила в угол. Схватив в охапку несколько платьев, бросила на спинку старого кресла как подушку, довольная, плюхнулась в него и немного попрыгала сидя. Потом подтянула ноги и, скрестив их, взялась писать дневник.
Я писала, писала, писала. Долго.
Потом прислушалась.
Я ждала. Ждала, что Ванда станет звать меня. Потом мама. Потом папа.
Если судить по моему урчащему желудку, время ужина уже прошло. Я пожалела, что не прихватила с собой какую-нибудь еду. Вспомнила о шоколадках «Марс», спрятанных под моей подушкой, и рот сразу наполнился слюной.
Потом опять взялась за дневник.
Я ждала.
Может, я просто не слышу, что меня зовут оттуда, снизу? Я легла на пол и приложила ухо к щели у люка. Было слышно, как в гостиной бормочет телевизор, потом донесся негромкий свист кофейника на кухне. Почему они преспокойно смотрят телевизор и готовят кофе? Почему не носятся по всему дому и не ищут меня?
Вдруг я услышала — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп: это дурацкие шлепанцы Ванды, будто игрушечные медвежата. Ну конечно, она меня ищет.
Но нет. Она прошлепала прямо в ванную комнату и пустила воду. А меня нет и нет, сколько часов прошло! Меня мог зарезать грабитель, изнасиловать разбойник, могли похитить иностранцы… Ванде-то что, ей наплевать. Я исчезла, меня нет, но это ведь не причина лишить себя наслаждения подольше понежиться в горячей ванне.
Но мама? Папа? Я знаю: для моей мамы я — огромное разочарование (она постоянно пользуется словом «огромный», говоря обо мне), но папа всегда уверял, что я для него свет в окошке, глазурь на его пирожном, джем в его пончике, крем в его эклере. Сейчас пирожные давно зачерствели. Папа не заметил, что меня нет, я исчезла. Никто не заметил.
Когда мне стало уже дурно от голода, я подняла крышку люка и, пошатываясь, спустилась по чердачной лесенке. Я стояла на лестничной площадке, чувствуя себя так, словно вернулась из другого мира. Ванду я обнаружила в ее комнате, все еще розовую после долгого купания; ее волосы висели как морские водоросли. Она ела «Марс» и самозабвенно слушала свой плеер. Увидев меня, она даже подскочила.
— Почему ты не искала меня? — потребовала я ответа.
Ванда недоуменно таращила на меня глаза.
— А зачем? Ты же здесь! — сказала она, откусывая еще немного от батончика «Марс».
— Где ты взяла этот батончик? — спросила я. — Уж не стащила ли из-под моей подушки?
— Твоя мама говорит, тебе нельзя есть «Марс», — сказала Ванда, громко чавкая.
— Ах ты свинья! — Я хотела выхватить у нее остаток батончика, но ее зубы оказались проворнее. Мои глаза налились слезами.
— Не плачь, дурашка. Завтра я куплю тебе другой, — сказала Ванда.
Я выбежала из комнаты. Это были слезы бессилия и отчаяния, но Ванда никогда этого не поняла бы.
Я спустилась вниз. Мама ходила взад-вперед по холлу и быстро-быстро говорила в телефон:
— Послушай, это серьезно. Мне все равно, который сейчас час! Ты меня выслушаешь, и не возражай! — объявила она. — Господи, я просто теряю голову!
Но она собиралась потерять голову не потому, что потерялась я. Речь шла о каких-то неприятностях в связи с ее дурацкими моделями.
— Пурпурный цвет этой последней партии футболок совершенно неприемлем, не тот оттенок. Он должен быть глубокого пурпурного цвета, практически цвета черной смородины, а эта партия почти сиреневая… понимаешь, тут тонкость, трудно объяснить словами… — Она прикрыла ладонью мембрану и по-петушиному вопросительно склонила голову набок. — Да, дорогая? — спросила она одними губами.
Было совершенно очевидно: она не заметила моего отсутствия. Я могла бы исчезнуть, пожалуй, на месяцы и остаться лишь в самом конце ее списка неотложных дел — гораздо, гораздо ниже сиреневых футболок, которым следовало быть черносмородиновыми.
Папа тоже ничего не заметил. Он прилип к телевизору, шла программа «Кто хочет быть миллионером?». Он даже не оторвал от экрана глаз, когда я вошла в комнату.
Не думаю, что я все еще люблю его.
Я не люблю никого.
О, Китти, моя дорогая Китти, как бы мне хотелось, чтобы ты была взаправдашней…
Глава 5
Дарлинг
Мне так хорошо здесь, у моей родной бабушки. Я действительно, в самом деле остаюсь тут навсегда!
По правде сказать, несмотря на заверения Нэн, я вовсе не была уверена, что меня оставят здесь и после праздников. В первый день Нового года она спросила меня, скучаю ли я по маме. Я сказала: «Нет, ни капельки». Только это не совсем правда. Я вижу ее во сне каждую ночь. Вижу и Терри, как он бьет ее, а я не могу его остановить, и тогда он бьет меня тоже. Иногда я просыпаюсь с воплем.
Днем я тоже думаю о маме, особенно когда готовлю чашку чаю для Нэн. Я устраиваю ее поудобней и, пока она маленькими глотками пьет чай, снимаю туфли на высоких каблуках и массирую ей ноги. Точно так же я массировала ноги и маме. В этом я и вправду дока. Я умею бережно оттянуть за кончики колготки, так, чтобы пальцы могли свободно расправиться. Каждый пальчик поглаживаю отдельно, а потом долго-долго растираю подъем, потому что знаю: именно тут больнее всего. Нэн довольно мурлычет, совсем как мама.
И вечером я тоже думаю о маме. В это время Терри всегда в пабе — так почему же она не звонит мне? Я ужасно волновалась — а вдруг он и вправду сильно избил ее, может, дело дошло до больницы! Я дождалась, когда Нэн ушла давать урок танцев, и позвонила домой.
Пальцы у меня так дрожали, что я едва сумела набрать номер. В трубке долго слышались гудки, я так крепко зажмурилась, что в веках пульсировала кровь. И вдруг мамин голос: «Алло?» — прямо мне в ухо. Голос был веселый, звонкий, беззаботный. Совсем не похоже было, что она по мне хоть немножко скучает.
Я проглотила ком в горле, во рту у меня пересохло, я никак не могла заговорить. Откуда-то издалека голос Бетани: «Кто звонит, мама?» Для меня это было как удар кулаком под дых. Раньше Бетани никогда не называла ее «мамой». Я быстро положила трубку, не сказав ни слова.
Я ждала. Она не набрала 14-71. Она мне не отзвонила.
Я не стану звонить ей снова. Да и ни к чему: знаю же, с ней все в порядке. Там Бетани и Кайл, есть кому за ней присматривать. На них Терри набрасываться не будет, ведь он их отец… Так что все там хорошо, просто замечательно. Замечательно. Замечательно.
Когда Нэн, разгоряченная и счастливая, вернулась домой после своего танцкласса, я обеими руками крепко обвила ее шею.
— Обещай, что я могу остаться здесь навсегда, Нэнни, родная моя!
Она засмеялась:
— Да, я тебе обещаю! Сколько еще раз повторить, моя маленькая Дарлинг, сокровище мое?
Она подняла меня, и я обхватила ее ногами вокруг талии, как будто я малютка Бритни. Нэн стала кружиться со мной по гостиной, приговаривая: «Мое маленькое сокровище, мои золотые колечки, мои серебряные браслеты, мой сверкающий бриллиантик, мой сияющий сапфир, мой красный рубин».
Пэтси прыгала с нею рядом, отплясывая маленькую ирландскую джигу, ее юбка взвивалась, открывая панталоны с оборочками.
Пока что я могу кое-как втиснуться в школьную форму Пэтси. Нэн скоро купит мне юбку и блузку, они будут мои собственные, и еще несколько разных вещей не для школы, новые брюки, и топики, и зимнее пальто, потому что мое единственное старое коричневое пальто из шерстяной байки совсем потерлось, так что я выгляжу в нем как плюшевый мишка с благотворительного базара. Только мне придется немножко подождать, потому что она уже потратилась на мои чудесные новые очки, заказанные специально для меня, так что сейчас у нее нет свободных денег.
Мне было немного не по себе, когда Нэн повела меня в школу. Блузка Пэтси мне очень тесна подмышками, а ее плиссированная юбочка слишком уж открывала мои тощие ноги. У Пэтси был только один школьный свитер, так что пришлось надеть свитер Вилли, хотя в нем свободно поместились бы и я и Пэтси. Я просидела перед зеркалом целую вечность, стараясь так взбить челку, чтобы не видно было шрама от пряжки Терри. Швы уже были сняты, но все эти ужасные зигзаги — следы от них — остались. Нэн смотрела, как я причесываюсь, и такое у нее было лицо, что казалось, она вот-вот заплачет.
— Все же мне очень хочется продать эту подлую тварь полиции, — сказала она.
— Не надо, Нэн! Он все выместит на маме.
— Не выместит, если угодит за решетку, где ему и место. — Нэн покачала головой. — Господи, господи, какая же во всем этом ирония!
Она на минуту крепко зажмурилась, удерживая слезы. Я ласково погладила ее по плечу. Пит — бойфренд моей Нэнни, отец Пэтси — действительно угодил за решетку. Только он в самом деле славный и добрый человек. Даже Вилли и Лоретта чуть ли не молятся на него. А уж Нэн его просто обожает. Он тоже по ней с ума сходит. Из-за этого и в беду попал. Сцепился в баре с одним типом, мою бабушку защищал — тот пьянчуга начал к ней вязаться. У Пита в руке был стакан, и пьяному парню в самом деле крепко досталось. Так крепко, что он умер. И теперь Пит отсиживает срок за непредумышленное убийство. Нэн каждый месяц посещает его. У нее есть медальон, половинка золотого сердечка, и она носит его на груди. Пит носит на шее другую половинку. Дико романтично. Нэн очень-очень по нему тоскует, просто ужасно, но не показывает виду, почти никогда.
Я сказала, что ей лучше бы выплакаться, дать волю своим чувствам, от этого станет легче. В ответ Нэн расхохоталась и сказала, что я просто умора. Во всяком случае, она немножко повеселела.
В школу мы отправились втроем — Нэн, Пэтси и я. Вилли учится в единой средней школе, а Лоретта сейчас вообще в школу не ходит, с тех пор как у нее Бритни. Я немного оробела, когда мы шли через школьный двор, особенно когда все друзья Пэтси столпились вокруг нас и разглядывали меня, гадая, кто я: странная какая-то девочка, и одета странно, словно с чужого плеча…
— Это моя Дарлинг, — объявила Нэн так, что было ясно: она и в самом деле гордится мной.
Я сразу взбодрилась, хотя несколько девчонок хихикнули, услышав мое имя. Пэтси быстро чмокнула меня — на счастье. Потом мы с Нэн пошли к директрисе миссис Паркер.
— Это моя внучка Дарлинг. Теперь она живет со мной, — сказала Нэн, сжав мое плечо. — Я пришла записать ее в вашу школу.
Я думала, меня захотят проэкзаменовать по английскому языку или математике, но миссис Паркер сразу меня записала. Когда я вошла в класс, все уставились на меня. Я тоже старалась рассмотреть всех, глаза мои перебегали от одной девочки к другой, я ведь всегда ищу ту, кто бы мог стать моей самой близкой подругой, но пока не нашла. Все первые ученицы с промытыми до блеска волосами и в аккуратной школьной форме всякий раз сторонятся меня, словно боятся, что у меня гниды. Те, что понеряшливей, в заляпанных пятнами трикотажных блузах, тоже меня не привлекают, потому что я люблю учиться, а они ведут себя как дурочки.
Одни учительницы меня любят, другие нет. В последней моей школе они называли меня Мисс Всезнайка. Я слышала, как они обсуждали меня в учительской. Моя новая учительница, мисс Стрэнд, словно бы колеблется. Может, думает, что я глуховата. Обращаясь ко мне, говорит очень м-е-д-л-е-н-н-о и без конца твердит, чтобы я не расстраивалась, если не могу выполнить задание. Просто удивительно, что она не посадила меня за последнюю парту и не дала какую-нибудь книжку с картинками, как тем детям, которым не очень дается чтение.
И с моим именем она никак не могла примириться, ее губы всякий раз подергивались, словно она с трудом удерживалась от смеха. Девочек тоже раздражало мое имя. Они прозвали меня совсем не оригинально: Бездарлинг.
— Думаешь, только у тебя проблемы с именем, Дарлинг? — сказал Вилли, когда мы пили чай. — Это ж каким надо быть твердолобым, чтобы назвать своего сына Вилли?
— А вот ты сейчас получишь крепким орешком по своей твердолобой башке, — сказала Нэн, делая вид, что собирается запустить в него орехом. — Что, девчонки здорово попортили тебе настроение, Дарлинг?
— Нет-нет, это пустяки, Нэн. Я привыкла. Так всегда бывает, когда я прихожу в новую школу, — сказала я, уплетая за обе щеки яйцо, бекон, сосиску, помидоры, грибы и чипсы. Просто удивительно, как вкусно все у Нэн. И готовит она сама — никаких тебе «сбегай вниз, принеси мне чипсиков». Она меня и стряпать учит. Сегодня я была ответственная за сосиски, и Нэн сказала, что я все сделала замечательно и что у меня прямо дар все схватывать на лету.
— В скольких же школах ты уже побывала, Дарлинг? — спросила Нэн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Я уверен, скоро вы опять все подружитесь. И почему ты не предложила им обеим поиграть вместе? — сказал папа, уже сбегая по лестнице вниз.
— Мы не играем, — сказала я обиженно. — И я никогда не была подругой Марии, в том-то и дело. У меня никогда не было настоящей подруги в этой ужасной старой школе.
— Ну что ж, возможно, ты скоро перейдешь в другую школу, — сказал папа.
Я уставилась на него, стараясь разглядеть его лицо в тускло освещенном пролете лестницы. Кажется, он не шутил.
Что он имел в виду, когда сказал про новую школу? Я вдруг страшно разволновалась. Может, папа и мама решили отдать меня в школу-интернат, чтобы я не болталась у них под ногами?
Миранда сейчас учится в интернате. Она этого хотела. Она любит книжки про Гарри Поттера и думала, что школа-интернат это здорово, — но поначалу определенно возненавидела ее. Она проливала целые ведра, чаны, целые бассейны слез. Письмо, которое она мне написала, было сильно испачкано, все в пятнах от слез. Но теперь все в порядке, говорит она, здесь не так уж плохо. А в последнем письме написала даже, что это блеск, супер и так далее. С тех пор я не получала от нее писем уже сто лет. Хотя я написала ей три письма подряд.
Перейти в интернат — для меня это было бы ужасно, потому что я уверена, ничего хорошего меня там не ждет. В интернатах полагается участвовать в коллективных играх, командами, но меня никогда никто в свою команду не выберет. Учителя непременно будут делать ехидные замечания на мой счет, а все девчонки объединятся против меня.
Но вот если меня переведут в интернат, где Миранда, она поддержит меня. Конечно, у нее теперь есть новая лучшая подруга, я знаю, но, может быть, я смогу стать ее старой лучшей подругой? И, может быть, интернат окажется не так уж и плох?
— А можно мне перейти в школу-интернат, где Миранда, папа? — спросила я, когда он был уже внизу.
Он остановился и, вскинув голову, посмотрел на меня.
— Что?
По-видимому, он уже забыл, о чем мы только что говорили. Последнее время такое случается с ним часто.
— Можно мне перейти в интернат, где Миранда? — повторила я. Голос не очень мне повиновался. Хотя папа мой самый любимый человек в мире, последнее время я немного побаиваюсь разговаривать с ним. Это потому, что он может ни с того ни с сего вскипеть и так рявкнуть, словно он меня ненавидит.
То же случилось и на этот раз.
— Замолчи, ради бога! — прорычал он. То есть слова были другие. Гораздо хуже. — Ты, верно, думаешь, что я печатаю деньги? Да ты знаешь, сколько этот чертов интернат стоит за полгода? (Вместо «чертов» он тоже сказал другое слово.) Если надумала перейти туда, меня это не касается. Обратись к своей мамаше.
— Но я вовсе не хочу в интернат, честное слово, не хочу, папа! Просто ты сказал, что, может быть, я перейду в другую школу… — Я была уже в полном отчаянии, слезы катились по щекам градом.
Когда я плакала, он всегда обнимал меня, вытирал мне лицо своим большим носовым платком и называл своим маленьким Плаксой Винни. Но сейчас он только раздраженно вздохнул:
— Хватит нюни распускать, Индия. Ты не младенец. Забудь про школу. Может, все обернется для тебя хорошо. Ох, да прекрати же! Это мне бы сейчас впору слезы лить.
В общем, что-то сказал вроде этого.
И выскочил на улицу, оставив меня хлюпать носом на лестнице.
Я не знаю, в чем дело. Ненавижу, что он стал таким недобрым со мной. Мама-то всегда была ко мне недобрая, хотя разговаривает сладко-сладко и все время улыбается.
Ну что ж, решила я, вот я им покажу! С дневником Анны поднялась наверх, на самый верх, на чердак, по приставной лестнице. Вскарабкалась быстро, откинула крышку люка в полу, на ощупь отыскала выключатель и опустила за собой крышку.
Здесь будет мое собственное убежище, вроде тайного убежища Анны Франк.
Ну, конечно, не совсем похожее. Это вроде бы мезонин, а вернее, просто чердак, где находится резервуар с водой для отопительной системы и груды всякой всячины — ненужной одежды, старой мебели, чемоданов и коробок с книгами. Я была здесь пару раз вместе с папой, когда мы только переехали. Папа сказал, что оборудует здесь для меня специальную комнату для игр, но у него так и не дошли до этого руки. Сейчас мама использует мезонин как склад для старых «коллекций Мойи».
Я расшвыривала эти дурацкие узенькие топики и трусики, подхватывала то одно, то другое и гримасничала. Самое ажурное, миниатюрное платьице скомкала и, как мячик, ногой запустила в угол. Схватив в охапку несколько платьев, бросила на спинку старого кресла как подушку, довольная, плюхнулась в него и немного попрыгала сидя. Потом подтянула ноги и, скрестив их, взялась писать дневник.
Я писала, писала, писала. Долго.
Потом прислушалась.
Я ждала. Ждала, что Ванда станет звать меня. Потом мама. Потом папа.
Если судить по моему урчащему желудку, время ужина уже прошло. Я пожалела, что не прихватила с собой какую-нибудь еду. Вспомнила о шоколадках «Марс», спрятанных под моей подушкой, и рот сразу наполнился слюной.
Потом опять взялась за дневник.
Я ждала.
Может, я просто не слышу, что меня зовут оттуда, снизу? Я легла на пол и приложила ухо к щели у люка. Было слышно, как в гостиной бормочет телевизор, потом донесся негромкий свист кофейника на кухне. Почему они преспокойно смотрят телевизор и готовят кофе? Почему не носятся по всему дому и не ищут меня?
Вдруг я услышала — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп: это дурацкие шлепанцы Ванды, будто игрушечные медвежата. Ну конечно, она меня ищет.
Но нет. Она прошлепала прямо в ванную комнату и пустила воду. А меня нет и нет, сколько часов прошло! Меня мог зарезать грабитель, изнасиловать разбойник, могли похитить иностранцы… Ванде-то что, ей наплевать. Я исчезла, меня нет, но это ведь не причина лишить себя наслаждения подольше понежиться в горячей ванне.
Но мама? Папа? Я знаю: для моей мамы я — огромное разочарование (она постоянно пользуется словом «огромный», говоря обо мне), но папа всегда уверял, что я для него свет в окошке, глазурь на его пирожном, джем в его пончике, крем в его эклере. Сейчас пирожные давно зачерствели. Папа не заметил, что меня нет, я исчезла. Никто не заметил.
Когда мне стало уже дурно от голода, я подняла крышку люка и, пошатываясь, спустилась по чердачной лесенке. Я стояла на лестничной площадке, чувствуя себя так, словно вернулась из другого мира. Ванду я обнаружила в ее комнате, все еще розовую после долгого купания; ее волосы висели как морские водоросли. Она ела «Марс» и самозабвенно слушала свой плеер. Увидев меня, она даже подскочила.
— Почему ты не искала меня? — потребовала я ответа.
Ванда недоуменно таращила на меня глаза.
— А зачем? Ты же здесь! — сказала она, откусывая еще немного от батончика «Марс».
— Где ты взяла этот батончик? — спросила я. — Уж не стащила ли из-под моей подушки?
— Твоя мама говорит, тебе нельзя есть «Марс», — сказала Ванда, громко чавкая.
— Ах ты свинья! — Я хотела выхватить у нее остаток батончика, но ее зубы оказались проворнее. Мои глаза налились слезами.
— Не плачь, дурашка. Завтра я куплю тебе другой, — сказала Ванда.
Я выбежала из комнаты. Это были слезы бессилия и отчаяния, но Ванда никогда этого не поняла бы.
Я спустилась вниз. Мама ходила взад-вперед по холлу и быстро-быстро говорила в телефон:
— Послушай, это серьезно. Мне все равно, который сейчас час! Ты меня выслушаешь, и не возражай! — объявила она. — Господи, я просто теряю голову!
Но она собиралась потерять голову не потому, что потерялась я. Речь шла о каких-то неприятностях в связи с ее дурацкими моделями.
— Пурпурный цвет этой последней партии футболок совершенно неприемлем, не тот оттенок. Он должен быть глубокого пурпурного цвета, практически цвета черной смородины, а эта партия почти сиреневая… понимаешь, тут тонкость, трудно объяснить словами… — Она прикрыла ладонью мембрану и по-петушиному вопросительно склонила голову набок. — Да, дорогая? — спросила она одними губами.
Было совершенно очевидно: она не заметила моего отсутствия. Я могла бы исчезнуть, пожалуй, на месяцы и остаться лишь в самом конце ее списка неотложных дел — гораздо, гораздо ниже сиреневых футболок, которым следовало быть черносмородиновыми.
Папа тоже ничего не заметил. Он прилип к телевизору, шла программа «Кто хочет быть миллионером?». Он даже не оторвал от экрана глаз, когда я вошла в комнату.
Не думаю, что я все еще люблю его.
Я не люблю никого.
О, Китти, моя дорогая Китти, как бы мне хотелось, чтобы ты была взаправдашней…
Глава 5
Дарлинг
Мне так хорошо здесь, у моей родной бабушки. Я действительно, в самом деле остаюсь тут навсегда!
По правде сказать, несмотря на заверения Нэн, я вовсе не была уверена, что меня оставят здесь и после праздников. В первый день Нового года она спросила меня, скучаю ли я по маме. Я сказала: «Нет, ни капельки». Только это не совсем правда. Я вижу ее во сне каждую ночь. Вижу и Терри, как он бьет ее, а я не могу его остановить, и тогда он бьет меня тоже. Иногда я просыпаюсь с воплем.
Днем я тоже думаю о маме, особенно когда готовлю чашку чаю для Нэн. Я устраиваю ее поудобней и, пока она маленькими глотками пьет чай, снимаю туфли на высоких каблуках и массирую ей ноги. Точно так же я массировала ноги и маме. В этом я и вправду дока. Я умею бережно оттянуть за кончики колготки, так, чтобы пальцы могли свободно расправиться. Каждый пальчик поглаживаю отдельно, а потом долго-долго растираю подъем, потому что знаю: именно тут больнее всего. Нэн довольно мурлычет, совсем как мама.
И вечером я тоже думаю о маме. В это время Терри всегда в пабе — так почему же она не звонит мне? Я ужасно волновалась — а вдруг он и вправду сильно избил ее, может, дело дошло до больницы! Я дождалась, когда Нэн ушла давать урок танцев, и позвонила домой.
Пальцы у меня так дрожали, что я едва сумела набрать номер. В трубке долго слышались гудки, я так крепко зажмурилась, что в веках пульсировала кровь. И вдруг мамин голос: «Алло?» — прямо мне в ухо. Голос был веселый, звонкий, беззаботный. Совсем не похоже было, что она по мне хоть немножко скучает.
Я проглотила ком в горле, во рту у меня пересохло, я никак не могла заговорить. Откуда-то издалека голос Бетани: «Кто звонит, мама?» Для меня это было как удар кулаком под дых. Раньше Бетани никогда не называла ее «мамой». Я быстро положила трубку, не сказав ни слова.
Я ждала. Она не набрала 14-71. Она мне не отзвонила.
Я не стану звонить ей снова. Да и ни к чему: знаю же, с ней все в порядке. Там Бетани и Кайл, есть кому за ней присматривать. На них Терри набрасываться не будет, ведь он их отец… Так что все там хорошо, просто замечательно. Замечательно. Замечательно.
Когда Нэн, разгоряченная и счастливая, вернулась домой после своего танцкласса, я обеими руками крепко обвила ее шею.
— Обещай, что я могу остаться здесь навсегда, Нэнни, родная моя!
Она засмеялась:
— Да, я тебе обещаю! Сколько еще раз повторить, моя маленькая Дарлинг, сокровище мое?
Она подняла меня, и я обхватила ее ногами вокруг талии, как будто я малютка Бритни. Нэн стала кружиться со мной по гостиной, приговаривая: «Мое маленькое сокровище, мои золотые колечки, мои серебряные браслеты, мой сверкающий бриллиантик, мой сияющий сапфир, мой красный рубин».
Пэтси прыгала с нею рядом, отплясывая маленькую ирландскую джигу, ее юбка взвивалась, открывая панталоны с оборочками.
Пока что я могу кое-как втиснуться в школьную форму Пэтси. Нэн скоро купит мне юбку и блузку, они будут мои собственные, и еще несколько разных вещей не для школы, новые брюки, и топики, и зимнее пальто, потому что мое единственное старое коричневое пальто из шерстяной байки совсем потерлось, так что я выгляжу в нем как плюшевый мишка с благотворительного базара. Только мне придется немножко подождать, потому что она уже потратилась на мои чудесные новые очки, заказанные специально для меня, так что сейчас у нее нет свободных денег.
Мне было немного не по себе, когда Нэн повела меня в школу. Блузка Пэтси мне очень тесна подмышками, а ее плиссированная юбочка слишком уж открывала мои тощие ноги. У Пэтси был только один школьный свитер, так что пришлось надеть свитер Вилли, хотя в нем свободно поместились бы и я и Пэтси. Я просидела перед зеркалом целую вечность, стараясь так взбить челку, чтобы не видно было шрама от пряжки Терри. Швы уже были сняты, но все эти ужасные зигзаги — следы от них — остались. Нэн смотрела, как я причесываюсь, и такое у нее было лицо, что казалось, она вот-вот заплачет.
— Все же мне очень хочется продать эту подлую тварь полиции, — сказала она.
— Не надо, Нэн! Он все выместит на маме.
— Не выместит, если угодит за решетку, где ему и место. — Нэн покачала головой. — Господи, господи, какая же во всем этом ирония!
Она на минуту крепко зажмурилась, удерживая слезы. Я ласково погладила ее по плечу. Пит — бойфренд моей Нэнни, отец Пэтси — действительно угодил за решетку. Только он в самом деле славный и добрый человек. Даже Вилли и Лоретта чуть ли не молятся на него. А уж Нэн его просто обожает. Он тоже по ней с ума сходит. Из-за этого и в беду попал. Сцепился в баре с одним типом, мою бабушку защищал — тот пьянчуга начал к ней вязаться. У Пита в руке был стакан, и пьяному парню в самом деле крепко досталось. Так крепко, что он умер. И теперь Пит отсиживает срок за непредумышленное убийство. Нэн каждый месяц посещает его. У нее есть медальон, половинка золотого сердечка, и она носит его на груди. Пит носит на шее другую половинку. Дико романтично. Нэн очень-очень по нему тоскует, просто ужасно, но не показывает виду, почти никогда.
Я сказала, что ей лучше бы выплакаться, дать волю своим чувствам, от этого станет легче. В ответ Нэн расхохоталась и сказала, что я просто умора. Во всяком случае, она немножко повеселела.
В школу мы отправились втроем — Нэн, Пэтси и я. Вилли учится в единой средней школе, а Лоретта сейчас вообще в школу не ходит, с тех пор как у нее Бритни. Я немного оробела, когда мы шли через школьный двор, особенно когда все друзья Пэтси столпились вокруг нас и разглядывали меня, гадая, кто я: странная какая-то девочка, и одета странно, словно с чужого плеча…
— Это моя Дарлинг, — объявила Нэн так, что было ясно: она и в самом деле гордится мной.
Я сразу взбодрилась, хотя несколько девчонок хихикнули, услышав мое имя. Пэтси быстро чмокнула меня — на счастье. Потом мы с Нэн пошли к директрисе миссис Паркер.
— Это моя внучка Дарлинг. Теперь она живет со мной, — сказала Нэн, сжав мое плечо. — Я пришла записать ее в вашу школу.
Я думала, меня захотят проэкзаменовать по английскому языку или математике, но миссис Паркер сразу меня записала. Когда я вошла в класс, все уставились на меня. Я тоже старалась рассмотреть всех, глаза мои перебегали от одной девочки к другой, я ведь всегда ищу ту, кто бы мог стать моей самой близкой подругой, но пока не нашла. Все первые ученицы с промытыми до блеска волосами и в аккуратной школьной форме всякий раз сторонятся меня, словно боятся, что у меня гниды. Те, что понеряшливей, в заляпанных пятнами трикотажных блузах, тоже меня не привлекают, потому что я люблю учиться, а они ведут себя как дурочки.
Одни учительницы меня любят, другие нет. В последней моей школе они называли меня Мисс Всезнайка. Я слышала, как они обсуждали меня в учительской. Моя новая учительница, мисс Стрэнд, словно бы колеблется. Может, думает, что я глуховата. Обращаясь ко мне, говорит очень м-е-д-л-е-н-н-о и без конца твердит, чтобы я не расстраивалась, если не могу выполнить задание. Просто удивительно, что она не посадила меня за последнюю парту и не дала какую-нибудь книжку с картинками, как тем детям, которым не очень дается чтение.
И с моим именем она никак не могла примириться, ее губы всякий раз подергивались, словно она с трудом удерживалась от смеха. Девочек тоже раздражало мое имя. Они прозвали меня совсем не оригинально: Бездарлинг.
— Думаешь, только у тебя проблемы с именем, Дарлинг? — сказал Вилли, когда мы пили чай. — Это ж каким надо быть твердолобым, чтобы назвать своего сына Вилли?
— А вот ты сейчас получишь крепким орешком по своей твердолобой башке, — сказала Нэн, делая вид, что собирается запустить в него орехом. — Что, девчонки здорово попортили тебе настроение, Дарлинг?
— Нет-нет, это пустяки, Нэн. Я привыкла. Так всегда бывает, когда я прихожу в новую школу, — сказала я, уплетая за обе щеки яйцо, бекон, сосиску, помидоры, грибы и чипсы. Просто удивительно, как вкусно все у Нэн. И готовит она сама — никаких тебе «сбегай вниз, принеси мне чипсиков». Она меня и стряпать учит. Сегодня я была ответственная за сосиски, и Нэн сказала, что я все сделала замечательно и что у меня прямо дар все схватывать на лету.
— В скольких же школах ты уже побывала, Дарлинг? — спросила Нэн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18