В одной детали, однако, не преуспел. Тихоокеанская эскадра ВМФ США день начинала с пробной радиограммы, которая в вольном переводе на русский звучала так: «Рыжий лис прыгает на холку взъерошенной сучки». В оригинале фраза содержала все буквы английского алфавита, это была полезная тренировка всем американским связистам, такое словосочетание и задумал было — в русском варианте, естественно, — ввести Суриков, которому подчинялась теперь и радиоразведка.
Но ничего не получалось! Потому что во фразу, расталкивая все слова локтями, прорывались «помои», что было совсем не к месту: две одинаковые буквы не должны содержаться в проверочном сигнале. По той же причине не вмещались во фразу «отходы» и тем более «нечистоты», ранившие душу Сурикова явным поклепом на помыслы баб с ведрами.
Но «помои» навеяли ему воспоминания о былом, бывшая жена Элеонора стала видеться во сне. С большим запозданием пришла к нему догадка: девочкой выжив в блокадном городе, в пустой и холодной квартире спрятавшись, в комочек мерзлый сжавшись, Элеонора квартиру эту, часто называемую жилплощадью, считала частицей себя, придатком, панцирем и покинуть ее не могла, как ни пыталась, наверное.
Но не зря, однако, думал он над «рыжим лисом» и происхождением сорока литров спирта. Жизнь-то сама по себе, отпущенная мужчине Сурикову Виктору Степановичу, — что-то ведь предвосхитила, предугадала!
Да, так и было. Девушка Рита обрела мужа, троих детей — вот оно, наследие! Но если вспоминать, от чего что родилось, то — приходит на ум пирс Ломоносова, бабы с ведрами. А еще точнее — Усть-Луга, Финский залив, тральщик возвращается в базу, кают-компания, и командир корабля, он же Витя Суриков, отдает боевой приказ:
— Просьба: офицерам не пижонить и рваных носков в иллюминатор не швырять. Исподнее, прошу прощения, не женам или в прачечную, а бабам отдавать, что на пирсе стоять будут в ожидании заработка, вы-то для них, вдов русских, как сыновья…
Припомнились вдовы — и почему-то в Ленинград захотелось, к Элеоноре. Написал ей — адрес, уверен был, не изменился, — покаялся… На что получил ответ с приглашением — чего уж виниться, приезжай с детьми и женой, с гостиницами здесь морока, но двери раскрою, как-нибудь поместимся…
Тяготы службы
Каждую зиму, отрывая от отпуска неделю-другую, наезжал он в Ленинград, всегда в штатском, селился поначалу в дорогих гостиницах с добротной репутацией, ходил в Мариинку, к Товстоногову, а потом, по службе продвигаясь, стал замечать за собой странности: как старики впадают в детство, так и он стал возвращаться к курсантским пристрастиям своим. Харчился, к примеру, в столовой на улице Майорова, хотя мог барственно посиживать рядом, в «Астории», толкался у касс кинотеатра на Лиговке, по утрам нежился в номерочке окраинной гостиницы, как-то пристал на улице к девушке, и та вовсе не испугалась и даже позволила довести себя до дома.
Однажды (в день отъезда) долго бродил под снегом по набережной Невки, подустал, открыл бутылку коньяка, попросил кипяточку у дежурной и сделал стакан кофе; сидел в полутьме с выключенным телевизором; о каких-то новостях города рассказывало радио, потом полилась тишайшая музыка, мелодия рвалась куда-то вверх, но смычки скрипачей удерживали ее.
Такси уже заказано, самолет улетал сразу после полуночи.
Рука потянулась к телефону, повисела над трубкой, подняла ее все-таки. Давно уже номера телефонов стали семизначными, сменились не только первые, но и вторые цифры, и тем не менее он знал, как в новой телефонной транскрипции набирается тот номер, который держался его памятью все эти протекшие двадцать лет.
— Да! Я слушаю!
Девичий голос, лет семнадцать-восемнадцать, не больше. («Дочь?… Быть не может!») Нетерпелива, радостна, ждала чьего-то звонка, сидя у телефона.
— Вы не можете позвать Елену Николаевну?
— Такой здесь нет! — услышал он резкий ответ и заговорил быстро-быстро, опасаясь, что в трубке сейчас забибикают частые гудки:
— Я ведь не ошибся — это номер…
— Да, не ошиблись…— Некоторое удивление в голосе. — Но вас ввели в заблуждение: Елена Николаевна здесь не проживает.
— Минутку! Одну минутку! — взмолился он. — Это ведь дом сорок, квартира номер двадцать три?
Ответом было молчание, утвердительное молчание.
— Я не знаю, как вас зовут, но двадцать лет назад в квартире этой проживала девушка по имени Лена, сирота, то есть тетка была, и… А вы давно переехали в эту квартиру?
— Ну… года три назад… И, помнится, в той семье, с какой мы обменялись, никого подобного не было. Пожилая супружеская пара, лет под семьдесят… Так что — ничем помочь не могу…
— Подождите! Я вас очень прошу!.. Мне так надо знать, что с Леною!
— Ну так через справочное бюро.
— Но она, я знаю это точно, вышла замуж и приняла фамилию мужа! — солгал он. — Может, та супружеская пара помнит тех, с кем производили обмен? Их телефон вам известен?
— Слушайте, двадцать лет вы молчали, а теперь вдруг…
Он молчал и теперь. Это была беззвучность нависающей свинцовой тучи, из которой могли высверкнуть молнии. Но мог и политься теплый дождичек.
Послышался вздох, и трубка надолго задумалась.
— Скажите уж прямо — вы ее любили… Нет телефона там, где сейчас супружеская чета… Странные вещи происходят в Ленинграде, скажу вам. Кто рвется в центр поближе к Невскому, а кто бежит в Озерки. И эти пожилые подались подальше от шума городского… Любили, да?.. Надо было пожениться. Или она вас… ээээ…
Он помялся. Говорить правду не хотелось. А была она, правда, такой: пять лет назад предложили ему перевестись в Ленинград, стать начальником кафедры в родном училище, и он испугался — вдруг да встретит Елену, что скажет ей?
— Ладно уж.. Подруга у меня в доме том, перезваниваемся иногда, учились вместе, в одного парня были влюблены, да… Знаете, я позвоню ей, попрошу зайти в соседний подъезд. Минут через десять звякните… Договорились?
Оркестр все еще тянул прежнюю повесть о стремлении к небу, но смычковая группа явно сдавала, более того — она начинала подлаживаться под партию труб, тайно помогая им.
Девушка заговорила сразу, подняв трубку на середине первого звонка. Голос был радостным.
— Представьте себе — была Лена! И женщина, ее тетка, въедливая такая…
Еще бы! Он в те годы курил — что не возбранялось, конечно, ни законом, ни нравами, но знал, что тетка не переносит табачного смрада, и курить выходил на лестничную площадку в те вечера, когда непогода загоняла их в дом. И тетка не пожадничала, заказала почти монументальную табличку, выложила ее на стол: «НЕ КУРИТЬ!» Очень она не жаловала его. Хотя по всем статьям — жених что надо, и разница в возрасте подходящая: Лене — девятнадцать, ему — двадцать три.
— Послушайте, а вас как зовут?.. Таня? Очень приятно. А я Владимир Николаевич. Таня, а сам телефонный аппарат так и стоит в большой комнате?
— Да.
— Ага, значит, говоря со мной, вы видите сейчас неоновые буквы, название кинотеатра «Молния», правильно?
Года три назад на переходе из Петропавловска во Владивосток он встретил эсминец, на котором начинал службу, и сейчас испытал ту же щемящую сладость от безвозвратности чего-то светлого.
— Ну, а пожилая пара эта не может сказать, где сейчас живет Лена? Тетки-то небось уже нет.
— Нет. Там тройной обмен. Или еще более сложный. Но вы меня добили словом, которое так и не произнесли… Вы ведь, я чувствую, любили эту Лену и сейчас… Да что я говорю!.. Буду откровенна, я весь вечер ждала звонка от человека, который клянется мне в любви, но предложения не делает… То есть делает, но в такой форме, что непонятно, шутит он или нет, правду говорит или врет… Зато вполне серьезно уверяет, что если, простите, я отдамся ему, то свадьба неминуема… Как думаете, он говорит правду или…
— Где Лена? — ответил он, и собеседница вздохнула.
— Да найдется ваша Лена, — устало призналась она. — Подруга моя забрала у супружеской пары все телефоны, сейчас названивает… Я, простите, жду одного звонка. Время у вас есть?
— Да, три с половиною часа…
Не запись шла по радио, а прямая трансляция: заплескались аплодисменты, затем — вежливое ожидание зала и типичный концертный голос ведущей: Гайдн — как догадался он еще ранее (музыку такого рода полюбил, когда два месяца лежал в госпитале после катастрофы, унесшей не одну жизнь). Вялое начало, сонный быт бюргера, разрушаемый неизвестно кем или чем… Он слышал только неритмичный шум, временами отказывался впускать его в себя, потому что вспоминал и потому что уши его могли услышать только телефонную трель.
— Ну вот, — сказала она так, словно их прервали несколько секунд назад. — Ищут Лену. Я ж говорю — там был сложный перекрестный обмен, но прописаны были только двое — она и тетка, так что вы тогда еще не потеряли шанс… Так что же у вас случилось?
Вот этого он сказать не мог, потому что все слова любви были выложены ушам Лены двадцать лет назад. И что-то страшило его делать ей предложение. Потому, может быть, что любовь эту окружал Ленинград, нависал над нею. В послевоенном городе общее, всеми перенесенное несчастье сближало людей, и — это тоже последствия блокады — близкие люди могли вдруг ожесточаться, он тогда по глазам прохожих определял, кто блокаду перенес, а кто эвакуировался. А у Лены такие срывы случались, и он как-то подумал — вскользь, между прочим, представив себя семьянином, — что ему придется терпеть эти вспышки и эти молчания, когда женщина внезапно начинает вглядываться в себя, как в бездну, дна которой — нет… А приближался день, когда надо было решаться, делать окончательный выбор, ибо — выпуск, диплом, кортик, погоны и место службы за тридевять земель. Подпирали сроки, он позвонил ей, он сказал, что хочет жениться на ней… Нет, не прямо сказал, не в лоб, а несколько туманно, однако любая девушка даже недалекого ума и малой сообразительности поняла бы его в единственном смысле. Условились встретиться на Мойке, он шел к ней издалека, от Мариинки, шел, прощаясь с Ленинградом, по улицам старого Петербурга, но так и не появился на Мойке…
— Я испугался…
— Почему?
— Н-не знаю…
— Нет, знаете! — взвился ее голос. — Но стыдитесь признаться!.. Ладно. Кладу трубку. Жду звонка от подруги.
Да, тогда был испуг от поразительного открытия. Он остановился у чьей-то мемориальной доски, и в него вошла история города, страны, а сердце сжалось от такой острой любви к Лене, что повстречайся она ему тогда — и он пал бы к ногам ее, чтоб целовать следы ее туфелек, — так пронзительно любил он ее. И вдруг, уже невдалеке от Мойки — похоронная процессия, скромные проводы труженика, редкие провожающие, старушка в черном, идущая за гробом… И в него вонзилась догадка: он-то ведь — тоже умрет! И его — тоже хоронить будут! И за гробом пойдет… за гробом пойдет Лена, Елена Николаевна, супруга его, мать его детей, женщина, которая будет наблюдать не только за его угасанием в последние годы жизни, но и, сама того не подозревая, весь процесс медленного, постепенного, длящегося уйму лет систематического превращения здорового, цельного и сильного мужчины в еще теплый труп!..
Телефон молчал, полстакана коньяка выпито, а память приводила новые подробности. Похоронная процессия втиснулась в два автобуса. Его-то, подумалось, пожалуй, потащат через весь город, с оркестром, ордена на подушечках — и Лена, в черном, та Лена, что всю жизнь будет рядом с ним вечным напоминанием о неминуемой смерти, а это все равно, что каждое утро проходить мимо могилы, в которую его положат когда-нибудь. Он был в ужасе! Жениться на собственной смерти!.. И холодом уготовленной ему могилы дохнуло, он стоял, как — слово сейчас только нашлось! — как в к о п а н н ы й. Потом он попятился, прислонился к стене дома, был сентябрь, еще было тепло, стены домов отдавали под вечер набранную за день солнечную энергию, ту, благодаря которой и родилась на Земле жизнь, но он — лопатками, спиной, мышцами ощущал кладбищенский холод… И решился. Медленно побрел обратно, к училищу, чтоб через неделю получить погоны, кортик и назначение на Север.
Звонок — и нетерпеливый вопрос:
— Вот что… Вы женаты?
— Да, — удивился он.
— Так почему же вы не испугались, делая будущей жене предложение? Ответьте мне, черт вас побери!
— Я и сам думал об этом, — признался он в некотором смущении. — Женился, да. Потому женился, что не любил свою жену так остро, так мучительно сильно. Ну, повстречалась женщина, достаточно соблазнительная, неглупая, домовитая, а мне к тому же надоели эти холостяцкие забавы и… Сделал предложение, дети уже выросли. Но что-то не то, душа побаливает.
— Ладно, поговорили — и хватит, у меня у самой душа страдает, я уж и не знаю, принимать условия моего парня или…
Какого совета ждет она? Браки, естественно, заключаются на небесах, а то, что когда-то именовалось грехопадением, — в какой конторе оформляется?
Концерт еще продолжался: Берлиоз.
Звонок настиг его в момент, когда смолкли аплодисменты и концертный голос произнес: «Следующим номером нашей программы…»
— Вы меня слышите?.. Так знайте: Елена Николаевна Ярмоленко скончалась пятнадцать лет назад. Институт кончила, работала, незамужняя. Умерла внезапно. В лесу. Пошла за грибами, наклонилась к подберезовику — и рухнула. Разрыв сердца. В медицинской справке о смерти причину написали так: тампонада сердца. Прощайте. И больше мне не звоните!
Он положил трубку и несколько минут сидел неподвижно. Потом выключил радио и в полной тишине стал высвистывать какую-то пошленькую мелодию…
Сладкая жизнь Промысловки
На Витебском вокзале столкнулись две семейные пары, Кузовкины и Суспекины. Жены взвизгнули, обнимаясь и плача, мужья — в штатском, очень серьезные — отступили на шаг, не веря тому, что в многомиллионном городе судьба свела их после пятилетней разлуки: Кузовкин служил теперь на Севере, Суспекин — во Владивостоке. Все эти годы под День Флота обменивались открытками, и каждый со светлой тоской вспоминал жизнь в Промысловке. Квартиры рядом, дверь к двери, и текла как бы общая семейная жизнь в поселке, который когда-то был базой промыслового флота, а потом приютил офицеров подводных лодок, эсминцев и крейсеров.
Жены еще не осушили слез, как увидели — мужей-то нет! Но твердо знали, где могут те находиться. По пути в ресторан перебросились самыми существенными сведениями: мужья — уже капитаны 3 ранга, дети (родившиеся почти одновременно) пошли в седьмой класс.
— Вы-то как здесь, в Ленинграде?
— Из Пушкина едем. Культуры хватанули немножко. А вы?
— Туда решили мотануть. В отпуске все же.
— Да бросьте вы… Культура осталась в Промысловке. Помнишь, что творилось 1 сентября?
Вновь обнялись и всплакнули. Промысловка, считай, на широте Анапы (острили: «Широта крымская, долгота колымская»), в первый день сентября светило не яркое, но теплое солнце, весь поселок с утра в радостном ожидании праздника, все люди на улицах, играют флотские оркестры, корабли с флагами расцвечивания — и дети под надзором взрослых степенно, с цветами, шествуют в школу. А учились — как учились, с каким азартом! И культура, какая культура! На КПП всех гарнизонов Тихоокеанского флота рявкали: «Ваши документы!», а в Промысловке вежливо: «Прошу предъявить ваши документы…» Один — подумать только! — один милиционер на весь поселок. Да и тот не нужен: если что и случалось, то патрули звали. Чистота повсюду, матросики, на гауптвахту попавшие, по утрам с вениками по улицам похаживали.
Мужья, разумеется, уже сидели в ресторане и тоже вспоминали Промысловку, кафе «Одуванчик», где офицеры просаживали много денег и которое поэтому получило разговорное название «Продуванчик». Заказали водку в обычной норме: мужчинам по триста, женщинам по двести. Принесли ее тут же. Выпили.
— Как там у вас, в главной базе? — поинтересовался Кузовкин.
— Да как везде… Плановые ремонты, выходы в море по плану, дежурства, боевые дозоры и так далее. Скукота. Я, правда, торчу сейчас на берегу, никак не отчитаюсь за патрон.
— Какой еще патрон?
— От ТТ, пистолета… Я этому Вальке морду бы набил за этот патрон.
— Какому Вальке?
— Грибовских. Он накануне выхода в море пальнул из пистоля, а патрон на мне висит. Таскают по всем следователям. Уже третья статья в уголовном деле прибавилась.
Северянин Кузовкин долго прожевывал мясо, раздумывая над загадкой: да чтоб на подводной лодке офицера допрашивали за какой-то патрон от пистолета — быть того не может!
Но что-то определенно с этим патроном связано, потому что Суспекин — стоило ему заговорить о патроне — разительно изменился: глаза потускнели и в них заколотился в испуге какой-то вопрос.
— А Валька — какое отношение к патрону и пистолету имеет?.. Или я путаю? Грибовских-то, помнится, из БЧ-5, да? Мальчишка у него забавный, небось в школу уже пошел.
— Ага. У него и дочка родилась перед самым походом.
1 2 3 4 5 6 7 8