— Ну, был.
— Вот, дурень, и не помнишь, был там замок или не был. А лавка была не заперта. Дошло до тебя теперь?
Потапенко не терпелось скорей кончить это дело. Если бы Тыцюнник сам настаивал на том, что не совершал взлома, на этом бы все и прекратилось, передали бы дело мировому, которому подсудны мелкие кражи. А Тыцюнник не понимал, чего от него хотят, не догадывался, что спасают от куда более тяжкого наказания. Он не знал, кто из этих панов главный начальник, а потому боялся обоих и старался угодить и тому, и другому. Однако больше доверял этому, с усами, лобастому пану с такими участливыми и насмешливыми глазами. Так и не поняв, чего от него добиваются, почему не верят его признанию, спросил у Богушевича, как бы советуясь:
— Да как же я скажу, что не было замка, коли я его железякой сбил?
— А очень просто. Ты шёл, присел на крыльце лавки. Увидел — лежит замок и пробой, и мешок какой-то лежит. Кто-то другой до тебя ещё замок сломал, товар в одеяло сложил. А ты этого вора спугнул. Вор убежал, а ты поднял узел и пошёл.
— Ой, пан, неужто так и было? — вытаращил глаза Тыцюнник. — Неужто я пьяный все перепутал?
— Перепутал. Так и было все, — сказал Потапенко.
— А как же вы, паны, об этом узнали? Кто вам рассказал?
— Уж рассказали. Мы все знаем, — сказал Потапенко.
— А коли так было, меня домой отпустят?
— Раз ты не ломал замка, не лазил в лавку, — начал растолковывать ему Богушевич, — не было у тебя умысла кражу совершить, то и вины твоей тут нет.
— Ага, ага, — закивал головой Тыцюнник.
— Наконец дошло, — засмеялся Потапенко. Встал, покачался с пяток на носки, довольно похлопал себя по животу, сказал Богушевичу: — Франтишек, я пойду теперь к Иваненко, расскажу про результаты следствия.
Богушевич испытующе и насмешливо посмотрел на Потапенко, на его круглое весёлое лицо и понял истинную причину его желания идти к купцу.
— А Гапочка дома будет?
— Зачем она мне? — отвёл глаза Потапенко. — Да и я — ей? Я для неё человек пропащий.
— Можешь погулять часок. Я занесу в протокол показания, напишу постановление о прекращении дела, и ты познакомишь с ним Иваненко.
— Хорошо, через час зайду, — обрадовался Потапенко, приложил руку к шапке и вышел.
А Богушевич написал протокол допроса, прочитал его Тыцюннику один раз, второй, попросил повторить эти показания и предупредил:
— Так все и было, как я записал. Понял? Заврёшься, скажешь, сам в лавку залез — засудят.
— Ой, спасибо вам, пан. Никогда вас не забуду, в церкви свечку поставлю за ваше здоровье. Это что же я на себя наплёл? Помрачение нашло, думал, и верно в лавку залез, а вы вот до правды дознались. Ой, что делает проклятая горилка.
Тыцюнник искренно поверил, что не лазил в лавку, не ломал двери, что ему все это почудилось с пьяных глаз. Сидел, ойкал, чесал в затылке, трепал свой казацкий чуб, хмыкал и не переставал удивляться:
— Вот проклятая горилка, что делает, как разума лишила. И кто б подумал…
Богушевич написал постановление о прекращении дела, где привёл следующие мотивы:
«Тыцюнник до сих пор ни в чем плохом замечен не был, ему только восемнадцать лет. Возле лавки оказался случайно. Замка не ломал, в лавку не лазил, это он отрицает, а доказательствами, которые опровергали бы его утверждения, следствие не располагает. Тыцюнник показал, что когда подошёл к лавке, то кто-то от неё побежал. Увидев на крыльце узел, он, Тыцюнник, взял его и понёс, не зная, что в нем и чей он. Того, что было в узле, присвоить намерения не имел. Таким образом Тыцюнник кражу совершил без злого умысла, в состоянии опьянения. Как показывает Тыцюнник, он не знал, что сделал бы с вещами, которые он нёс».
Постановление это он также прочитал Тыцюннику, разъяснил его и дал распоряжение освободить задержанного Тыцюнника из-под стражи.
«Только бы товарищ прокурора не стал его допрашивать, а то хлопец запутается ещё и правду расскажет», — беспокоился он.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Распрощавшись после встречи в трактире с Потапенко и Богушевичем, Соколовский не пошёл сразу домой, а ещё долго ходил по улицам, изумлённый и взволнованный. «И надо же такому случиться, — думал он, — встретиться через столько лет и где, в каких краях? Прямо как в романе, скажешь кому — не поверит». Правда, они и раньше не раз встречались и разговаривали, но коротко, мимоходом, и Соколовский не присматривался особо к Богушевичу, думать не думал, что судьба уже дважды их сталкивала в прежние времена. А в трактире Фрума, услышав, что Богушевич из Вильны, внезапно все вспомнил, узнал Франтишека, хотя тогдашний гимназист сильно изменился, не по годам постарел — на шее морщины, в усах седина. Что ж, почти двадцать лет прошло с тех встреч.
Впервые познакомились они в Вильне, в доме Шней-Потоцкого, некогда богатого, а к тому времени обедневшего шляхтича, и потом виделись чуть не каждый вечер на протяжении двух месяцев. У Шней-Потоцкого была красавица дочь Ванда, а у Ванды гостили две хорошенькие барышни-родственницы, и соседки приходили. Этих всех барышень и навещали три корнета из виленской кавалерийской части, среди которых был и он, Соколовский, а также гимназисты. Компания гимназистов менялась, постоянными посетителями оставались двое — Богушевич и Зигмунд Минейко. Потому, что они приходили чаще других, имена их и задержались в памяти Соколовского. Весёлые были вечера! Соколовский был влюблён в Ванду, смуглую, с узкими татарскими глазами, живую, как ртуть, девушку. У Ванды были такие длинные ресницы, что кидали тень на щеки. В кого был влюблён Богушевич, Соколовский не знал. Барышни по очереди играли на рояле, пели, потом все танцевали, играли в фанты и, кому выпадал жребий, уходили в другую комнату и целовались. Ходить туда на «минуту признанья и любви» чаще всех почему-то случалось Богушевичу. Мучительные это были минуты для ревнивого корнета Соколовского.
Гимназист Богушевич был на этих вечеринках то тихий, серьёзный, то на него находила вдруг какая-то безудержная весёлость, он остроумно шутил, смеялся, показывал, как у них в Ошмянах молодые шляхтичи танцуют польку, играл на гитаре и пел разудалые песни.
Между корнетами, недавними выпускниками кавалерийского училища, и гимназистами особой дружбы не было, но отношения сложились товарищеские, приязненные, ведь все они были молоды, и это равняло их, притягивало друг к другу, объединяло. Потом часть, где служили корнеты, перевели из Вильны в Царство Польское, и Соколовский навсегда расстался с Вандой и всеми прочими. Никого из той компании ни разу не встретил… кроме Богушевича. С ним сегодняшняя встреча была после Вильны уже вторая.
А Богушевич не узнал Соколовского, чем очень его обрадовал. Ах, как неумолимо время, все стирает из памяти!
Встреча с Богушевичем не представляла бы собой ничего особенного, если бы в жизни Соколовского все шло, как принято. Но он не мог открыться Богушевичу, не мог признаться, что знает его, так как тогда открылась бы и его тайна, огромная и тяжкая. Соколовский свыкся с ней, в его психике выработался надёжный иммунитет, возникла вера в то, что правду удастся скрывать ещё долго. Это охраняло его и давало возможность спокойно ходить по земле, работать, спать без кошмаров. Спокойствие, конечно, было относительным, в любой момент могла разразиться катастрофа.
«Если Богушевич меня не узнал, — довольно думал он, — то не узнают и другие из тех, с кем я был когда-то знаком».
Домой Соколовский вернулся вечером, часам к десяти. И, подходя к дому, почувствовал вдруг в душе глубокую затаённую боль, неразрывную с той тайной, которую он хранит и с которой связана судьба Нонны.
В комнате горели две лампы. Нонна сидела в мягком кресле, поджав под себя ноги, и читала. На ней был красный халатик с короткими рукавами, туго перетянутый широким чёрным поясом. Красный цвет был к лицу Нонне с её огненно-рыжими волосами — не женщина, а яркое пламя. Зайдя с улицы, Соколовский, как был — в пыльных сапогах, картузе, — кинулся к ней, стал на колени и, обняв, прижал к себе, стал целовать в губы, глаза, щеки. Нонна не отстранилась, потянулась податливыми губами к его губам, и оба слились в бесконечном поцелуе, дыша в одном ритме, одним дыханием.
— Борода, что веник, — засмеялась Нонна. — Ну и огромная она у тебя. Борода — лопата.
— Зато она меня прячет. Вот сегодня меня не узнал один человек. Понимаешь, не узнал. А я его узнал. — И он рассказал Нонне про встречу с Богушевичем. — Я бы тоже его не признал, да фамилию запомнил. Она мне и подсказала.
— Так всю жизнь и будешь прятаться?
— Когда-нибудь перестану.
— И ты в это веришь?
— Нонна, милая, верю. Если бы Христос не верил в свою правоту, пошёл бы он за неё на крест?
Нонна хотела что-то возразить, но Соколовский не дал.
— Радость моя ненаглядная, сердце моё верное, — приговаривал он между поцелуями. — Любимая моя.
— Любимая, — вздохнула Нонна, высвобождаясь из его объятий, и глянула ему в глаза. — Любимая… да не жена.
— Ты мне богом выбрана, твоё имя в древнем Египте означало: избранница богов. Ты — одна моя надежда, с тобой вместе я пройду по жизни весь свой тяжкий путь.
— А долгим будет этот путь? Ой, Серёжа, боюсь я за тебя. Как ты кончишь? — задумчиво проговорила она, словно саму себя спрашивала. — Сомневаюсь, что путь твой правильный, что вы, горстка единомышленников, можете хоть что-то сделать.
— Нонночка, чтобы начался пожар, хватит одного уголька, одной искорки. Вот мы и есть эти искры.
— Страшно это все, Серёжа. Мне страшно. Ваши бомбы убивают не только тех, в кого вы метите, но и невинных, простых людей — кучеров, солдат-охранников. Народ не пойдёт за вами, он вас не любит, боится…
— Нас оценит история. И народ оценит, если поймёт, кто мы и чего хотим. Правда твоя, нас мало. Многие из нас, как ты вот, усомнились в тактике и отошли в сторону. Но других путей борьбы я не вижу. Нет их.
Он встал, взял кресло, пододвинул его к Нонне, сел.
— Вот ты меня любишь, — сказала Нонна, — а мне этого мало. Я хочу под венец пойти, законной женой твоей стать, детей рожать и чтобы у них был отец. Тебе же семья теперь — вериги. У тебя своя цель. Ты ходишь рядом со смертью. Страшно все это. — Лицо её окаменело, глаза уставились в одну точку, губы скривились, словно перед ней возникло грозное видение.
— Что ты, Нонна? Что с тобой? — наклонился к ней, взял за руки. — Обойдёт нас несчастье. Бог тебя любит, а значит, и надо мной смилостивится.
Посидели, помолчали, стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей.
— Ты что читаешь? — спросил Сергей, указывая на книгу, лежавшую на столике рядом.
— Библию, — Нонна взяла книгу, раскрыла, — самую мудрую книгу на свете. В ней каждый найдёт ответы на все жизненные вопросы. И такая заповедь здесь есть — не убий!
— Только это ты и увидела? Да в этой твоей самой мудрой книге одна кровь, одни убийства…
— Крови много, но Библия это осуждает. Тем-то она и мудра; показывая, сколько пролито людьми невинной крови, она утверждает, что всякая кровь, всякое убийство — тяжкий грех, нет оправдания крови и убийству. Нет оправдания…
— Нет оправдания крови невинной, — сказал Сергей, взял Библию у неё из рук, полистал. — Нонна, давай не будем про это. Не нужно. Зачем ты затеяла этот разговор? Ты же никогда об этом не говорила. Что с тобой случилось? Ты что-то от меня скрываешь. Расскажи… ясно, если хочешь. А так, давай, радость моя, лучше говорить про что-нибудь хорошее. Про нашу любовь. — Он прижался бородой к её щеке. Нонна засмеялась — было щекотно.
— Ладно, я прочитаю тебе про любовь. Слушай… «Встану я и пойду по городу, по улицам и площадям его и буду искать того, кого возлюбила душа моя. Искала я его и не нашла. Встретила меня стража, обходившая город. „Вы не видели того, кого возлюбила душа моя?“ Стражники избили меня, поранили меня, сдёрнули с меня покрывало… Но только я отошла от них, как нашла того, кого возлюбила душа моя; ухватилась за него и не отпустила, пока не привела в дом матери моей…»
— Боже мой, — сказал Соколовский дрогнувшим голосом, — что это ты читаешь. Это же почти слово в слово наша история.
— Боюсь, что и в будущем тоже.
— Нонна, — уткнулся он лицом ей в колени. — Не смерть мне страшна, а разлука с тобой. Я не могу подумать, что потеряю тебя.
Опасный государственный преступник, народник-террорист, Силаев Сергей Андреевич, бывший корнет русской армии, который бежал из тюрьмы и розыски которого были объявлены по всей империи, проживал теперь нелегально в Черниговской губернии, служил управляющим имением и во всех документах значился Соколовским Сергеем Мироновичем. Никто из его родных не знал, где он, знали только, что жив. Никаких вестей родным не подавал, ни матери, ни сёстрам, чьё поместье стояло в центральной России, в Тверской губернии, рядом со Старицей — старинным русским городком на Волге.
Убежал он из тюрьмы средь бела дня, на редкость легко и просто; возможно, это был единственный случай такого дерзкого побега. Произошло это так.
Из Министерства внутренних дел в тюрьму приехала с ревизией комиссия. Комиссию ждали. И чем больше старались навести в тюрьме порядок в соответствии с требованиями инструкций и Положения о тюремном режиме, чем больше спешили, тем больше было неразберихи и хаоса. Одно делали, другое забывали, а доделывая забытое, портили то, что уже было сделано. Когда комиссия приехала, беспорядок, впрочем, как это обычно бывает, — стал ещё явственней. Ревизоры разносили начальство, тюрьму лихорадило.
Июнь стоял знойный, а в тот день было особенно душно. Одному члену комиссии, медицинскому инспектору, показалось жарко ходить в вицмундире по коридорам и камерам, где ни сквознячка, ни прохлады, и, сняв вицмундир, фуражку и белый халат, он повесил все это в шкафу коридорного надзирателя, оставшись в одной рубашке. Как раз наступило время обеда, разносчики раздавали по камерам баланду, продавали махорку, сахар, пряники и ещё кое-что из дозволенного, дневальные выносили из камер параши. Был тот самый оживлённый час в тюрьме, когда отпираются все камеры.
Силаев, стоя в очереди за баландой, заметил, как разделся инспектор-врач, и у него сразу мелькнула мало сказать отчаянная — безумная мысль о побеге. Словно кто-то стукнул его по голове и шепнул: беги, поймают — карцером только отделаешься. И он отважился. Взялся вместо дневального вынести парашу в уборную. Тот охотно уступил ему свою очередь. Силаев снял тюремный халат и в нижней рубахе (штаны и туфли на нем были свои, гражданские) подхватил с напарником парашу и понёс к выходу. Надзиратель в этот момент был в другом конце коридора, разбирал ссору между раздатчиком обеда и арестантами. Силаев сказал напарнику, чтобы нёс парашу один, и сам, не веря в успех, молнией кинулся к шкафу, надел вицмундир, поверх — халат, на голову фуражку и спустился на нижний этаж. Прошёл мимо надзирателя первого этажа — тот не остановил, ничего не заподозрил, — пошагал по двору. Возле ворот и проходной будки стояли два охранника. Силаев неторопливо, спокойно стал осматривать двор, остановился, заметив на дорожке окурок, демонстративно поднял его, показал охранникам, погрозил пальцем. У него ещё хватило выдержки и завидного, до того самому ему неведомого, спокойствия заглянуть в уборную, как бы тоже для ревизии, и только потом направиться к проходной. Охранники, естественно, приняли его за врача-инспектора, члена комиссии, что вот уже который день наводила страх на администрацию тюрьмы. Они вытянулись перед ним во фронт, а старший попытался оправдываться:
«Извините, пан доктор, двор недавно подметали, а из нужника ещё вчера все выгребли».
«Хорошо, молодцы, отметим в акте, — сказал он. — А как территория вокруг тюрьмы?» — и уверенным жестом руки показал на железные ворота.
«Извольте взглянуть, пан доктор».
Громыхнул засов, звякнул замок, ворота распахнулись, и Силаев очутился на свободе…
Он долго потом помнил, да и теперь ещё не забыл, какая на него сразу напала слабость, как дрожали руки и ноги, передёргивало нервным тиком лицо. Ему бы кинуться бегом наутёк, подальше от тюрьмы, затеряться на задворках среди людей, сорвать белый халат, фуражку, которая была ему мала и еле держалась на макушке стриженной наголо головы, сбросить вицмундир с блестящими погонами, нашивками, петлицами, а он еле-еле переступал ногами. Словно во сне, когда снится, что убегаешь от какой-то опасности, изо всех сил стараешься бежать, а ноги, как ватные… Так и с ним тогда было. И только когда прошёл из конца в конец проулок (шёл, дурень, на виду у всей тюрьмы — окна тюремной канцелярии глядели ему вслед), только тогда, словно стегнули его по пяткам, шмыгнул за угол дома, припустил, добежал до оврага, спрятался в кустах.
Сердце после трехмесячного пребывания в камере отвыкло от движения и бега, колотилось так, что казалось, пробьёт ребра. Выдыхая горечь, ловил ртом воздух, словно утопающий, которому удалось на миг оторваться ото дна, поднять над водой голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30