— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!
Работник не шевелился, согнувшись и безропотно принимая удары. Наконец человек из саней устало отшвырнул кнут, ворота затворились, и вокруг вновь воцарились тьма и тишина.
— Вот это правильно, вот это по-барски! — шептал бродяга, потирая руки. — Выходит, он все-таки знает, как с ними надо обращаться. Эти жулики лучшего и не стоят! Каждому из них надо вкатить хорошую порцию палок, это уж точно! Но почему же, черт подери, он выбивает пыль из своих слуг по таким мелочам, а о своей пользе позаботиться не может? Почему позволяет изводить свои поля и гноить в земле посевное зерно? Клянусь Господом, я этого не понимаю!
И он побрел дальше, недоуменно мотая головой. Ворота были заперты на засов, но опытный глаз вора сразу приметил место, где было легко перелезть через ограду. Когда он медленно и осторожно взбирался на нее, ему пришло на ум новое объяснение странного поведения господина фон Крехвица, сразу же показавшееся простым и ясным. «Да ведь в этих краях водятся помещики, которые надеются не на поля, а на скотину. И делают они это с толком. Одна корова стоит не меньше девяти талеров, а если она дает много молока, то можно сбыть и за десять. Прибавить сюда телят, масло и навоз — вот вам и верные четыре рейхсталера в год. А овцы? У овец хорошие зубы, они могут питаться одной лесной травой да соломой на песчаных полях — и все равно с каждой можно настричь полфунта шерсти зараз! Этот господин фон Крехвиц, должно быть, себе на уме. Он не возится с пашней, ему не нужно истреблять мышей и жучков. Он запустил свои нивы, но всерьез взялся за скотоводство: бычки, ягнята и телки приносят ему деньги. Силезская шерсть идет в Польшу, к московитам и даже, я слыхал, в Персию. Тонкая шерсть всегда дорого стоит. Этот господин фон Крехвиц знает, что делает».
Вор соскочил с ограды, плюхнулся в снег и моментально вскочил на ноги. Во дворе было тихо и пустынно; у ворот валялась перевернутая борона, из снега торчали вилы. Сани, которые он несколько минут тому назад видел в поле, стояли перед конюшней, куда кучер уже успел завести лошадь. Видимо, у слуг был свободный вечер, и они точили лясы в доме.
Прислушиваясь к каждому шороху, вор осторожно обошел господский дом и остановился у надворных пристроек: время у него еще было. Пусть молодой Торнефельд лишний часок подождет своего атласного кафтана и красных шелковых чулок, без которых ему не хочется идти на войну. Пусть подождет — какое ему, бродяге, дело до господских причуд? Прежде чем передать поручение хозяину поместья, он хотел посмотреть овчарню, которую, должно быть, хорошо знают в округе и даже в самой Польше, взглянуть на испанских племенных баранов, узнать, как содержат овец-маток и сберегают в суровую зиму ягнят.
Дверь в овечье стойло была на запоре, по для бродяги запертая дверь давно не была преградой. Как рысь-бесшумно и ловко — взобрался он на стену, протиснулся сквозь узкое отверстие и залез в кормовой склад. А уж оттуда спустился по лесенке в самое стойло.
Так вот она — знаменитая овчарня господина фон Крехвица! Выглядит жалко. Всего-то три дюжины овечек, хотя места хватило бы на сотню животных. Три дюжины неухоженных местных уродцев с грубой, свалявшейся шерстью. Было слышно, как некоторые из них кашляли от сырости и плохого корма. Никаких испанских баранов среди них не было.
Бродяга поднял с пола тусклый фонарь и пошел вдоль овчарни, разглядывая животных. Немного времени понадобилось ему, чтобы сосчитать, сколько тут было барашков и самочек, годовалых и двухлеток, маток и молочных.
«Нет уж, от овец хозяину проку мало, — с отвращением думал крестьянский сын. — Ясно, что их у него тоже крадут. Конечно, нелегко найти хорошего овчара. Они все как один мошенники, и даже лучшие из них подпускают своих ягнят к хозяйским маткам. Но здесь все гораздо хуже, чем у других. Два стога доброго лугового сена нужно для того, чтобы продержать зимой тридцать овец. А тут одна солома — и ни вязанки сена. Наверное, овчар продал свежую траву и заработал на этом неплохие деньги, вот и дает овцам резаную солому, а такой корм для них — отрава. Так он всех ягнят загубит!»
Бродяга остановился перед одной из овечек и внимательно поглядел на нее.
«А эта и вообще больная, — определил он. — Нет, это не чесотка, скорее — легочные глисты или простуда. Значит, помещение недостаточно сухое. Овчар, видно, не знает, что овцы не выносят сырости. Ох, был бы я господином фон Крехвицем!»
Он поставил фонарь на пол и открыл овце рот.
— О небо! — с ужасом воскликнул он. — Да это вовсе не глисты! У нее воспалилась селезенка. И овчар не уследил! Да ее же надо немедля колоть, а кровь спустить в отдельный чан, а труп зарыть где подальше! А вдруг у нее чума?! А этот дурак-овчар позволяет ей ходить вместе с другими! А что же хозяин? Боже, да он, наверное, брезгует заходить в стойло — тут, видите ли, плохо пахнет! Но ведь должен же он знать, что у него работают плохие слуги. Он должен знать, что в овчарне чума!
Бродяга насмотрелся досыта. Тихо как кошка он вылез из стойла. Побродив еще несколько минут по двору между служебными постройками, он твердо уверился в том, что дела у хозяина плохи во всех отношениях.
«Холопы и служанки забросили хозяйство. Все тут ни к черту не годится. Зерно в амбаре гниет. Зимнюю работу — и ту не делают. Нет запаса напиленных дров, со льном в такое время давно уже пора покончить, они же его еще и не трепали и, уж конечно, не молотили семена. Да, видать, на службе у хозяина состоят одни пьяницы да бездельники. Старший овчар и его помощник наверняка жрут каждый день молочный суп и жаркое, а уж пиво пьют по большому кувшину, будь-то праздник или пост. Все здесь наизнанку — слуги празднуют, а хозяин им потакает. Гром и молния и адское пламя! Вот бы мне быть на его месте! А коровник? Да ведь коровам надо каждый день менять подстилку, а за телятами ходить как за детьми. А они что творят?!»
В этот момент из открытой двери конюшни вышли двое мужчин. Бродяга едва успел залечь в снег.
Один из них походил на приказчика — управляющего имением. У него при себе были толстые книги для расчетов — тяжелые, как ослиный вьюк. Три из них он тащил под мышкой, две другие — в руках. На локте у него висел амбарный фонарь, на поясе — чернильница, а из-за уха торчала пара гусиных перьев. Низко склонившись, он стоял перед тем самым человеком, который недавно приехал в санях.
«А, так он осматривал конюшни! — соображал вор, выглядывая из-за сугроба. — Теперь опять будет драться. Похоже, он готов сломать приказчику шею, а потом разорвать на сто кусков. А если я скажу ему, что делается в других стойлах и овчарне, вот уж будет тогда громов и молний!»
— Да ты совсем спятил! — заорал бородач на приказчика, который со страху уронил свои книги в снег. — Двести гульденов! И не заикнется! Придется тебе ждать, пока рак на горе свистнет! Двести гульденов! Откуда я их тебе возьму? Мне ведь не сыплются с неба дукаты. Разве не я послал твоей хозяйке триста гульденов в понедельник после пятого воскресенья поста, а еще раньше — двести двадцать? Да в этом доме денег куры не клюют!
Он громко сопел, лицо стало сине-красным от гнева и стужи. Приказчик начал оправдываться жалобным голосом:
— Ваша милость знает, что у нас в доме было много незваных гостей — военных. А им подавай каждый день и жаркое, и вино, и яичницу… И крестьяне тоже приходят просить хлеба и семян для весенней посевной.
— Скажи своей хозяйке, пускай продает свои кольца и цепочки! — крикнул бородач. — Вот и будут у нее деньги! Мое же все вложено в округе. Я всюду требую долги и нигде ничего не могу получить.
— Цепочки и кольца давно у евреев, — вздохнул приказчик. — Мы уже продали и серебряный кувшин, и кубок, и повозки, и кресла. На посевную наскребли зерна по всем углам — в долг, конечно. Придется платить двенадцать ведер за десять. Вот госпожа и думает, что если ваша милость, благодетельный господин крестный, согласится…
— Тысяча чертей! — рявкнул бородач. — Теперь я для нее снова «благодетельный господин крестный»? А в прошлом году при погребении ее благородного господина отца, когда Каспар фон Чирнхауз нес шлем, а Петер фон Добшюц — щит, а барон фон Бибран вел под уздцы коня, — кем я был для нее тогда? Георг фон Рокирх нес оружие, Ганс из Чирны — крест и шпагу, Мельхиор Бафрон — еще один щит, а Ностицы и Лильгенау держали саван в церкви — а где был я тогда? Я, который заплатил за бархатные чепраки, за попоны для лошадей, за флаг из черной и алой тафты, да еще священнику, да за свечи?! Двести двадцать гульденов выложил я на похороны — и за все это меня всего лишь поставили подпевать в хоре! Прогнусавить «Ныне предается тело земле» — вот единственная честь, какой меня удостоили!
Лишь теперь до бродяги дошел смысл происходящего. Человек с костистым лицом и расчесанной надвое бородой был не хозяином поместья, а ростовщиком из округи, одним из тех кровопийц, что выкачивают у владельцев имений деньги и не дают нуждающимся ни хлеба, ни крыши над головой. «Фу, срам-то какой! — прошептал бродяга.-Да это же подлый ростовщик, а я-то принял его за знатного дворянина! Где только были мои глаза! Ну, теперь-то уж смотри и слушай! Эти двое, конечно, совершают какую-то подлую сделку. С первого взгляда видно, что один из них Иуда, а другой — Искариот».
Приказчик, которому выпала доля быть Искариотом, стоял и неуверенно месил сапогами снег. Между тем ростовщик шумно вздохнул и заявил:
— Передай своей хозяйке привет от ее крестного, барона фон Зальца из Дюстерло и Пенке, да скажи, что он больше не даст ей ни талера, ни гульдена и ни крейцера. И не нужно ему в залог ни фруктового сада, ни права на пашни… Но вот если она захочет продать свою верховую лошадь Диану и борзого кобеля Ясона, то я, так уж и быть, дам ей восемьдесят гульденов. Так и скажи барышне. Если не захочет, то черт с ней. Как поговоришь, сразу же вели запрягать — мне пора домой.
«Господи помилуй! — вздохнул про себя бродяга. — Так он все-таки из знатных! Бароном себя называет и оружие носит, а ведет себя как ростовщик, несмотря на всю свою дворянскую честь. Нет, чем быть таким дворянином, лучше уж жить в нищете!»
— Восемьдесят гульденов — это мало, — возразил приказчик. — Ваша милость прекрасно знает, что один борзой пес стоит пятьдесят.
— Восемьдесят — и ни крейцера больше! Да и то я при этом сильно прогораю. Кормить верховую кобылу и борзого пса стоит дороже, чем зажарить обоих на вертеле!
— Ну уж ваша милость сама знает, как она выиграет на этой сделке, — проблеял приказчик с лукавой усмешкой. — Да ведь барышня будет каждый день стучаться в вашу дверь! Недаром же она все время говорит, что не может жить без своих Дианы и Ясона.
— Думаешь, она и впрямь будет стучаться в мою дверь? — спросил ростовщик. — Что ж, если придет, не прогоню. Скажи ей, что у ее господина крестного, барона фон Зальца, характер похож на траву базилики, что растет в садах: если его грубо схватят, он воняет, как черт, и царапает глаза, но, если его нежно погладят, он издает прелестный аромат!
— Непременно скажу, каждый день буду повторять! — пообещал приказчик. — Но только за сто десять гульденов! Восемьдесят для барышни и тридцать для меня. Я всегда был преданным слугой вашей милости и всегда соблюдал вашу выгоду!
— Хватит тебе и двадцати! — отрезал бородач, который явно пришел в доброе расположение духа. Затем оба отправились в дом, а бродяга поднялся с земли и отряхнул с одежды снег.
«Да тут явно собачий сговор! — подумал он. — Если уж здесь заправляет такая шельма, то хозяева наверняка и слова не могут сказать. Бедный господин фон Крехвиц! Придется рассказать ему, что у него в овчарне чумная зараза, что приказчик продает хозяина его же собственному крестному отцу и что слуги со служанками целыми днями бьют баклуши. А если он узнает, что с ним творят, то, глядишь, и расщедрится на тарелку супа да кружку пива, хотя, видит Бог, я готов ему помочь и задаром!»
Он выпрямился. Поскольку он так и не понял, что старого хозяина давно нет в живых и что двое христопродавцев говорили о его погребении, в его сознании забрезжило новое желание: пусть он пришел сюда просителем за Торнефельда, но теперь, после всех увиденных им безобразий, он, вор из воров, чувствовал себя единственным честным человеком на земле, и, как честный человек, он был обязан поговорить по душам с хозяином поместья.
Он больше не хотел пробираться в чужой дом, словно крот в цветник. Теперь, когда он впервые в жизни шел праведным путем, шел ради справедливости, ему не нужно было скрываться от посторонних глаз. Он бесстрашно направился к двери, чтобы сказать правду владельцу дома.
Но не успел он постучать в дверь, как ему пришлось в ужасе отпрянуть за угол. Из дому выходили два драгуна — смертельные враги его лично и всех бродяг вообще. Они несли фонарь и торбы с овсом. При виде их бродяга забыл про свои честные намерения. Прежний страх овладел им, и он стремительно побежал вокруг дома. Драгуны побросали торбы на снег и ринулись за ним.
— Кто там? А ну, отзовись! — неслось ему вслед. — Стой, стрелять буду!
Но он, конечно, не остановился. Он выскочил за угол дома и сломя голову помчался по аллее, спасая свою жизнь. И тут послышались голоса с другой стороны.
Как вкопанный он застыл на месте. «Куда теперь? — проносилось у него в голове. — Куда?»
Чистившие проезд слуги успели наметать по обе стороны аллеи сугробы снега и уйти далеко вперед. Бродяга в отчаянии бросился на землю и глубоко зарылся в снег. Там он и лежал, затаив дыхание и не шевелясь, а драгуны между тем пробежали мимо и обратились к работникам.
— Куда подевался этот парень? — донеслись до него их голоса. — Не черт же его унес?
Когда все стихло, он осторожно поднял голову из сугроба: солдат нигде не было видно, но они могли в любой момент появиться вновь. Он огляделся по сторонам — работников тоже не было поблизости. Он осторожно выбрался из снеговой кучи. Куда теперь? Прямо перед ним на высоте двух человеческих ростов виднелось темное окно с широким подоконником. «Только бы залезть!» — подумал он, разбежался и прыгнул. Ему удалось ухватиться за карниз и подтянуться, разодрав при этом в кровь руки. Затем привычным воровским приемом он выдавил боковое стекло, открыл окно и бесшумно сполз вовнутрь.
Вот таким образом, промокший и полузамерзший, с кровоточащими от ран руками, дрожащий от страха и смертельно усталый, он впервые ступил в дом, где ему через два года предстояло стать хозяином…
Вор стоял посреди запертой комнаты, забитой всевозможной рухлядью, и сознавал только, что безумно замерз и что в очередной раз едва ускользнул от виселицы. Надолго ли? Он должен был найти господина фон Крехвица и поговорить с ним. Но в доме как назло квартировали его заклятые враги — драгуны. У него не было ни малейшего желания снова попадаться им на глаза. Что же ему делать? У него не было ни сил, ни желания вновь выходить на мороз. Если ему удастся повидать фон Крехвица, тот, возможно, защитит его. Некоторое время он стоял и ждал, пока не успокоится дыхание, а потом на ощупь пошел вперед. Его глаза уже привыкли к темноте, и он ясно различал тяжелую, обитую железом дверь, которая оказалась закрытой, но не запертой. Через узкую щель в комнату пробивался тонкий красноватый лучик света. То не могла быть лампа или свеча. Только мерцающие в печке угольки могли дать такое слабое свечение. «А где нет света, там не должно быть и людей — никто ведь не станет сидеть в темноте», — решил бродяга и тихо, удовлетворенно вздохнул. Пустая комната и жар хорошо протопленной печи — единственное, что ему было нужно в эту минуту. Здесь он мог погреться и хотя бы отчасти просушить одежду.
Еще минуту он стоял и прислушивался. Потом осторожно отворил тяжелую дверь и бесшумно шагнул за порог.
В печи догорали дрова. Слабый отсвет падал на серебряный ларец, висевший на противоположной стене. Ларец был явно не пустой. Вор было затаил дыхание, но тут же спохватился: он пришел сюда не красть.
«Что там этот прохвост говорил у конюшни? — усмехнулся он. — Господин фон Крехвиц все продал евреям. Включая кольца, цепочки, серебряные тарелки и кубки. Да нет, у этого господина фон Крехвица, видать, еще не совсем плохи дела».
Вор потянул носом воздух. В комнате витали запахи вина, свежего хлеба и жареного мяса… Кто-то здесь недавно ужинал. И даже оставил на столе объедки. Для кого же был накрыт стол и натоплена печь? Вор быстро огляделся по сторонам. На стуле тускло поблескивал клинок шпаги. У печи стояли высокие кавалерийские сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21