А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Возникшая колония окружила свои владения непроходимыми зарослями горького миндаля, который, собственно, и стал главным символом буров в их стремлении обособиться от всего остального мира…

ЗАРОСЛИ ГОРЬКОГО МИНДАЛЯ
Уже сотни лет прошли с тех пор, как голландская Ост-Индская компания впервые высадилась на мысе Доброй Надежды, основав на побережье свои колонии, и многие буры постепенно увлеклись скотоводством, разводили овец, коров и быков, что позволяло им вести более подвижную жизнь, чем привязанным к земле фермерам. Если их раздражали алчные и тиранические притязания компании, то они могли просто сняться с места и отправиться в путь на поиски новых сочных пастбищ. Так они вскоре и предпочли поступить, и их не волновало, если новые земли уже были кем-то заняты. Не имели они также и намерения делиться.
Меньше чем за столетие эти бурские переселенцы завоевали много земель, прежде населенных готтентотами, поработили их вместе с их детьми и почти истребили коренное население, охотясь на них, как на диких зверей. Обосновавшись в этих краях, буры объявили себя высшей расой, избранной божественным провидением, и стали традиционно обносить свои поселения непроходимыми колючими зарослями из деревьев горького миндаля — первый явный символ апартеида, — что позволяло предотвратить вторжение аборигенов на огороженные территории и их смешение с бурами.
Их история могла бы иметь свое продолжение. Но в 1795 году мыс Доброй Надежды захватили британцы. По просьбе бежавшего в Англию принца Оранского (Нидерланды, в общем-то, сами сдались на милость французского революционного правительства) британцы купили эту африканскую колонию у голландцев за шесть миллионов фунтов. В данном случае никто не посоветовался с местными жителями из бурских колоний; в те времена это было едва ли не обычным делом. Но это вызвало сильное недовольство буров, поскольку резко изменило прежний уклад жизни, ведь теперь их не считали самостоятельной колонией со своими законами и порядками.
Вдобавок ко всему из Британии начали прибывать новые колонисты: целые семьи английских переселенцев с женами и детьми и миссионеры, стремившиеся оказать помощь аборигенам. Эти миссионеры быстро осознали ситуацию и доложили в Англию, как плохо обходятся здесь с местными племенами. Не прошло и сорока лет правления британцев, когда в декабре 1834 года в самой Британской империи отменили рабство и все рабы стали свободными, в том числе и те, как выяснилось, которые принадлежали бурам. Такого буры уже не могли стерпеть. И началось Великое переселение.
Спасаясь от британского правления, тысячи буров вместе с семьями и всем хозяйством переправились через реку Оранжевая, прошли Натал и обосновались в девственных землях Трансвааля, захватив территорию Бечуаналенда и подавив зулусов. Эти воинственные переселенцы жили в укрепленных лагерях и постоянно балансировали на грани анархии, хотя по-прежнему считали себя избранниками Господа.
Вера буров в их расовое превосходство стала некой концептуальной искрой, из которой раздулось яростное пламя благодаря проискам сепаратистской реформаторской — или «баптистской» — церкви и одного из ее самых ревностных приверженцев Паулуса Крюгера, ставшего позднее президентом Трансвааля и инициатором Бурской войны. Лидеры этого кальвинистского толка стремились обеспечить полную гегемонию буров над местным населением, дабы на веки вечные сохранить чистоту избранной белой расы.
Ради сохранения расовой чистоты церковники прошлись по сиротским приютам Голландии, забрав оттуда девушек, не имевших никаких перспектив на будущее. В результате в колонию мыса Доброй Надежды начали прибывать корабли, полные в основном совсем юных девушек, невест для неизвестных буров, обитавших в диких вельдах. И в конце зимы 1884 года вместе с ними прибыла юная сирота по имени Гермиона, ставшая моей матерью.
Моей матери едва исполнилось шестнадцать лет, когда ее вместе с другими девушками отправили на Африканский континент в качестве будущих жен для неведомых им мужчин. О происхождении Гермионы ничего не известно, вероятно, она была незаконнорожденной. Детство ее прошло в кальвинистском сиротском приюте Амстердама, и она частенько молила Бога об изменении ее судьбы, просила послать ей какое-нибудь приключение, мечтая освободиться от жестких ограничений бесцветного существования. Но ей даже в голову не приходило, что божественным откликом может стать океанское плавание, предвещающее своего рода новое рабство. А ее кальвинистское воспитание не объясняло толком, что именно сулит предстоящий брак. Ходившие между девушками слухи только усилили ее страх.
Когда девушки прибыли в порт Натал после штормовой болтанки, изголодавшиеся и измученные тревогой перед встречей с новым неведомым миром, их приветствовала пьяная толпа предназначенных им в мужья бурских фермеров, которым не хотелось ждать, пока церковные пресвитеры выберут подружку для каждого из них. Они заявились в порт, чтобы самолично выбрать себе подруг и растащить их по домам.
Гермиона и ее попутчицы, словно испуганные животные, жались друг к другу на палубе, в ужасе глядя на множество орущих рож, устремившихся к спущенным сходням. Священники на борту крикнули матросам поднять трап обратно, но общий гвалт заглушил их голоса. Гермиона закрыла глаза и стала молиться.
Потом началось настоящее светопреставление. Разбуянившиеся пьяные буры ворвались на палубу. Они хватали визжащих девушек и уносили их, бесцеремонно закинув на спину, точно мешки с мукой. У Гермионы вырвали прижимавшуюся к ней маленькую девочку, и та молча исчезла в ревущем кружении человеческой толпы. Сама Гермиона в отчаянии прижалась к борту, думая, что еще успеет совершить задуманное ею венчание с морскими водами, а не с одним из этих дурно пахнущих мужланов.
Но в этот момент сзади ее обхватили чьи-то руки, подняли в воздух и куда-то потащили. Она пыталась драться и кусаться, но невидимый противник лишь посильнее сжал ее и, выкрикивая ей на ухо богохульства, продолжал продираться через толпу. Словно в бреду, уже теряя сознание, она осознала, что ее тащат по причалу в сторону грязных портовых улочек. Потом что-то сбило с ног ее захватчика, и она упала на землю. Оказавшись на свободе, она пришла в себя и быстро вскочила на ноги, собираясь бежать — хотя понятия не имела, где можно найти спасение, — когда почувствовала очередное посягательство на ее свободу. Теперь ее уверенно держала жесткая сильная рука. И по какой-то причине вместо того, чтобы вырваться и убежать, она остановилась и взглянула на ее владельца.
От уголков его глаз, таких же голубых, как у нее, разошлись лучики морщинок, когда он вдруг глянул на нее со странной, не виданной ею прежде улыбкой — некой хозяйской, почти собственнической улыбкой. Он отвел с ее лица упавшую прядь волос с какой-то мягкой интимностью, словно они были здесь одни, как будто знали друг друга уже много лет.
— Пойдем со мной, — сказал он.
Вот и все. Она пошла за ним без единого вопроса, изящно переступив через распростертое на земле тело ее первого захватчика. Незнакомец подсадил ее на стоявшую рядом лошадь и сел сзади, крепко прижав ее к себе.
— Меня зовут Кристиан Александр, лорд Стирлинг, — сказал он ей на ухо. — Как же давно я ждал тебя, моя дорогая.
Подарком судьбы для моей матери Гермионы оказалась ее редкостная красота. Белокурые пепельные волосы сослужили ей добрую службу во время первого появления на берегах Африки. Однако мой отец вовсе не обладал присвоенным им высоким титулом, хотя в те времена мало кто знал об этом, включая и мою мать.
Кристиан Александр был пятым сыном мелкого фермера из Хартфордшира, и наследовать ему было совершенно нечего. Но в юности он вместе со своим другом, сыном священника, поступил в оксфордский Ориэл-колледж. И поскольку для поправки здоровья этот друг ежегодно ездил в Африку, то мой отец воспользовался удобным случаем и, проявив неординарную прозорливость, последовал за ним. В итоге мой отец стал его главным доверенным лицом и деловым партнером. Имя этого друга детства было Сесил Джон Род ее.
В молодости Сесил Родес серьезно болел, настолько серьезно, что во время своего второго путешествия в Африку полагал, что жить ему осталось не более полугода. Однако работа, а скорее даже, жизнь на свежем воздухе в теплом и сухом климате понемногу, из года в год, благотворно действовали на его состояние. Именно во время их самого первого путешествия, весной 1870 года, когда обоим юношам было по семнадцать лет, на ферме Де Бирс обнаружили алмазы. Позднее на Сесила Родеса снизошло некое озарение.
Если Паулус Крюгер верил в божественную избранность буров, то Сесил Родес пришел к вере в божественное предназначение англичан в Африке. Родес стремился объединить все алмазные месторождения под началом одной компании, британской компании. Хотел построить британскую железную дорогу «от мыса Доброй Надежды до Каира», проходящую через все британские колонии в Африке. Позднее, когда в Южной
Африке обнаружили большие месторождения золотоносных руд, ему захотелось приобщить и их к владениям Британской империи. Между тем Родес занимал уже влиятельное положение, и мой отец — исключительно благодаря их дружбе — разбогател.
В 1884 году, когда шестнадцатилетнюю Гермиону привезли из Голландии, моему отцу было тридцать два года и он уже более десяти лет считался алмазным магнатом. Ко времени моего появления на свет, в декабре 1900 года, моей матери исполнилось тридцать два. А отец мой вскоре умер от раны, полученной на Бурской войне.
Все полагали, что война закончилась со снятием осад Мейфкинга, Ледисмита и Кимберли. Трансвааль аннексировала Британия, а Паулус Крюгер бежал в Голландию буквально за пару месяцев до моего появления на свет. Много британцев тогда собрало свои пожитки и разъехалось по домам. Но партизаны сражались в горах еще более года; англичане сгоняли всех женщин и детей из мятежных бурских поселений в первые концентрационные лагеря. Мой отец умер от осложнения полученной при осаде Кимберли раны, а Родес скончался спустя два года, подорвав свое здоровье во время той же осады. Крюгеру же было суждено умереть в Голландии через пару лет. Так закончилась целая эпоха.
Но любой конец влечет за собой некое начало. И это было начало эпохи терроризма и партизанской войны, концентрационных лагерей и геноцида — вот рассвет яркого нового века, за который мы должны благодарить в основном буров, хотя англичане быстро подхватили бурские идеи, изрядно обогатив их своими ужасными вкладами.
После смерти моего отца Сесил Родес завещал моей матери огромное состояние наличными и вдобавок к тому права на добычу полезных ископаемых в обмен на долю и права моего отца, основавшего алмазную концессию Де Бирс. От себя лично он добавил щедрую сумму на мое воспитание и образование в благодарность за то, что мой отец отдал жизнь, отстаивая интересы Британии в Южной Африке.
Завещав все это осиротевшей вдове Александра Гермионе, мистер Родес не учел некоторых важных обстоятельств, а именно, что моя мать была не благовоспитанной и благоразумной англичанкой, какой должна быть леди Стирлинг, а бедной голландской сиротой, воспитанной в кальвинистском приюте. Что весь последующий жизненный опыт она почерпнула, живя на щедром содержании у безумно любящего ее мужа. Что ей было всего лишь тридцать два года и она, сохранив свою замечательную красоту, имела на иждивении лишь одного младенца (меня). Теперь она стала одной из самых богатых женщин в Африке, а возможно, и в мире, и это делало ее еще более привлекательной.
Мистер Родес не подумал об этих вещах, так же как и моя матушка, поскольку ее не особо заботили материальные или денежные дела. Но очень скоро нашлись добровольцы, изъявившие желание позаботиться за нее о таких делах. И проворнее всех оказался Иероним Бен.
В наши дни люди, знавшие Иеронима Бена как промышленного магната и жестокого пробивного дельца, не могут даже представить, что через год после моего рождения, в 1901-м, он вошел в жизнь моей матери в одежде бедного кальвинистского проповедника, посланного Церковью — тайно, поскольку еще не отгремела война, — дабы утешить ее в печали и вернуть на историческую родину и в лоно истинной веры.
Моя мать, по-видимому, вернулась в это лоно, едва поднявшись с колен после первой проповеди нового наставника. Но не в то надежно оберегающее лоно, предлагаемое любой церковью, а в жадные объятия Иеронима Бена. Спустя три месяца после их встречи, когда мне еще не исполнилось и полугода, они поженились.
Надо добавить, что помимо религии причина привлекательности Иеронима Бена для скорбящей вдовы была очевидна. Дагерротипные снимки того времени не могут дать верного представления о человеке, которого я знал в детстве. Частенько по таким дагерротипам я пытался возвысить достоинства моего покойного отца в сравнении с новым отчимом, но тщетно. Мой отец смотрел на меня из рамок светлыми ясными глазами, у него были шикарные усы и — все равно, был ли он в военной или в гражданской одежде, — вид романтического сумасброда. А Иероним Бен был, как говаривали в те дни, великолепным жеребцом; сегодня его назвали бы половым гигантом. Подобного сорта мужчина смотрит на женщину так, словно уже раздевает ее руками. Я не сомневаюсь, что своими руками Иероним Бен пользовался очень ловко: весьма часто и умело залезая в чужие карманы, он накопил огромное богатство. Но мог ли я знать в то время, что именно наши карманы заложили основу его богатства?
После войны, когда мне исполнилось два года, мать родила моего брата Эрнеста. А еще через два года меня отправили в Kinderheim — детский пансионат — в Австрию, сказав, что вся наша семья вскоре переедет в эту страну. В шесть лет, когда меня перевели в зальцбургскую школу, я узнал, что у меня появилась младшая сестра по имени Зоя.
И только в двенадцать лет мне наконец сообщили, что я могу увидеться с моей семьей, прислав одновременно билет на поезд до Вены. Вот так, первый раз почти за восемь лет, я увидел мать. Тогда я не знал, что это будет и последний раз.
Перед встречей с матерью я узнал, что она умирает.
Я сидел на стуле с высокой спинкой, обитом жесткой кожей, напротив больших створчатых дверей в просторном продуваемом коридоре — и ждал. Слева от меня ждала парочка моих новых знакомых: мои сводные брат и сестра, Эрнест и Зоя. Сестрица Зоя постоянно вертелась на стуле, подергивая свои светлые кудряшки и пытаясь вытащить из них аккуратно завязанные ленты.
— Мамочка не хочет, чтобы я носила ленты! — пожаловалась Зоя. — Она очень больна, и они поцарапают ее щеку, когда я поцелую ее.
Этой маленькой, довольно своеобразной особе тогда едва ли исполнилось шесть лет от роду. Она походила скорее на прусского офицера, чем на девочку. Если серьезный Эрнест еще не избавился от дурацкого южно-африканского выговора, исправленного мною за восемь лет пребывания в австрийских пансионах, то эта мелкая егоза прекрасно говорила на классическом немецком и держалась с совершенно независимым видом, точно царь гуннов Аттила.
— Я уверен, что твоя няня, завязывая ленты, не хотела бы доставить госпоже беспокойство, — сказал я, надеясь, что мои слова подействуют успокаивающе и девочка перестанет вертеться.
Слово «госпожа» прозвучало как-то неуместно, но я вдруг осознал, что мне трудно назвать матерью женщину, которая, насколько я понял, лежала в постели за теми самыми дверями. Я не знал, какие испытаю чувства, увидев ее. В моей памяти сохранились о ней лишь самые смутные воспоминания.
Наш брат Эрнест был немногословен и спокойно сидел рядом с Зоей, сложив руки на коленях. Грубая, рельефная сила его отца проявлялась в нем хрупкой и почти безупречной красотой, подчеркиваемой великолепным пепельным цветом волос нашей матери. Я подумал, что он просто красавчик, точно ангел с картины, — сравнение явно не лестное, по мнению такого грубого школяра, как я.
— Она умирает, ты знаешь, — сообщила мне Зоя, махнув маленькой ручкой в сторону неприступных двойных дверей в дальнем конце коридора. — Может, сегодня мы увидим ее в самый последний раз, так уж можно было бы сделать все хорошо, чтобы она поцеловала меня на прощание.
— Умирает? — спросил я, слыша, как эхо разносит это слово по сумрачному коридору.
Какое-то гнетущее и тяжелое ощущение возникло у меня в груди. Возможно ли, чтобы моя мать умирала? Последний раз я видел ее такой молодой. И на всех фотографиях в моей прикроватной тумбочке в пансионе она очень красивая и очень молодая. Болеет — возможно. Но умирает? К этому я был совершенно не подготовлен.
— Это ужасно, — продолжила Зоя. — Прямо-таки отвратительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71