А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Мне нужно их просмотреть.
— Правда? — спросила она, будто до нее не дошел смысл моих слов.
— Я тебе не помешаю, — с извинением в голосе произнес я. — И я вовсе не хотел поднимать тебя с постели. — Было два часа дня.
— У меня грипп. Я не могу стоять тут на сквозняке. Поговори с Кристофером, ладно?
Я стоял, смотрел на нее и думал: плохо дело, сейчас меня выставят. Она кусала нижнюю губу. Ее голубые глаза сузились.
Ее густо накрашенные голубые глаза.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Может быть, тебе нужен аспирин или что-нибудь еще? — И я двинулся вверх по лестнице.
За дверью позади нее послышался глухой стук, будто кто-то уронил на пол башмак. Она побагровела.
— Нет, — произнесла она.
Я остановился. От нее исходили облака "Жуа де Жан Пату".
— Уходи, — приказала она.
Где-то позади нее раскрылось окно. Я медленно обошел Рут и толкнул дверь.
— Убирайся, — твердила она. Голос у нее был тонкий и пронзительный. Огромная спальня, которую она делила с Кристофером, утопала в солнечных лучах. Покрывало было снято с кровати, простыни сильно помяты. Небрежно брошенные женские тряпки валялись на китайском ковре. Окно было открыто. С высоты четырнадцати футов я увидел смятый куст аканта.
Я отвернулся от окна. Странное дело, но мне было жаль Кристофера. Рут выглядела разгоряченной и растерянной.
— Он тоже этим развлекается, — сказала она. — У него есть какая-то шлюха в Лондоне.
— Не беспокойся, — пообещал я. — Я никому не скажу ни слова. — Я улыбнулся, чтобы не иметь мрачного вида. Глубоко вздохнул. — Я хочу поискать кое-что. На чердаке. Одну мамину вещь.
— Посоветуйся с Кристофером, — сказала она, едва сохраняя вежливый тон. — Ты же видишь, его нет. — Она сильно побледнела, косметика ярко выделялась на ее лице, как боевая раскраска.
Я начинал злиться. Раньше мне казалось, что мы с Кристофером — не ладящие друг с другом люди, которые случайно оказались братьями.
Теперь я с удивлением обнаружил, что мы все-таки братья, которые случайно не поладили между собой. Я сказал:
— По-моему, чем меньше шума, тем лучше. Ты не согласна?
Рут пристально смотрела на меня, кусая губы. Мои слова подействовали. Она сказала:
— Ты негодяй.
Я вышел на площадку лестницы. Она влетела в комнату и хлопнула дверью.
Я услышал, как щелкнула задвижка. Ну да, я негодяй. По дубовой винтовой лестнице я поднялся на чердак.
Именно такой чердак, как у Кристофера, должен быть у человека, который в течение последних тридцати трех лет только и делал, что упаковывал свою жизнь в аккуратные пакеты.
Совершенно сухой и без единого паука. В одном конце стояла запасная мебель, обитая зеленым сукном. В другом — картонные ящики с черными наклейками.
Когда-то я отдал бы половину своей правой руки, чтобы взглянуть на частную сторону политической жизни Кристофера. Но не сейчас. Три ящика справа были помечены: "МАМИНЫ БУМАГИ". Я вытащил их на свет флуоресцентной лампы и принялся за дело.
Там были пачки, перевязанные зеленой лентой. Первый ящик был полон банковских счетов начиная с 1950 года, разложенных строго по порядку. Во втором — фотографии и письма отца с почтовыми штемпелями от Аляски до Кейптауна. У него был мелкий, аккуратный почерк с заметным наклоном влево, я помнил его с детства. В письмах шла речь о домашних делах. Много вопросов о моих успехах, гораздо меньше о Кристофере. Мне вдруг стало жаль Кристофера, которому предпочитали Билла. Теплых чувств к матери там было примерно столько же, сколько у домохозяина в отъезде к своему дворецкому.
Последнее письмо в связке было датировано 1965 годом.
Почерк тот же самый и та же самая бумага: судно "Протей". Оно было написано в Рейкьявике. Он писал, что идет дождь, что ужасно холодно, что с Лабрадора идет область низкого давления и не собирается останавливаться. Спрашивал о плате за школьные занятия, о крыше дома. О Рождестве речи не было, хотя письмо писалось в ноябре, но он никогда не обращал на такие вещи особого внимания.
Он написал это письмо, а через две недели попал в шторм в проливе Скагеррак и не вернулся.
Я просмотрел другие пачки. Письма соболезнования после получения телеграммы, письма из школы, мои и Кристофера, еще одна пачка, помеченная "Разное".
Оно оказалось внизу этой пачки, вместе с конвертом. На конверте русская марка: сталевар трудится у домны. Почерк был женский, размашистый.
* * *
"Уважаемая госпожа Тиррелл!
Я должна написать вам печальное письмо. Человек, который некогда был вам дорог, заболел. Я виделась с ним. Он не мог написать сам и жалел об этом. Он шлет вам лучшие пожелания. Кроме того, он передает привет Кристоферу и Уильяму и просит Уильяма приручить лису.
Ваша доброжелательница".
* * *
Подписи не было.
Я сложил письмо, засунул в конверт и убрал в нагрудный карман. Руки двигались неуклюже, как будто я только что проснулся после долгого, глубокого сна. Я поставил ящики на место, выключил свет и спустился по лестнице вниз, где пахло лаком для мебели и сухими духами.
Рут была одета в джинсы, по-модному мешковатые, и в вышитую мексиканскую сорочку. Она улыбнулась мне, показав белые зубы. Улыбка была преувеличенно вежливая, чуть-чуть встревоженная и слегка пахнущая шерри. Она сказала:
— Понимаешь, иногда бывает одиноко.
Я был так далек от этого, что не сразу сообразил, о чем она.
Сев за руль фургона, я перечитал письмо. Ни намека на то, кто же автор. И на то, кто именно заболел, за исключением просьбы приручить лису. Лиса — это "Лисица". Неприручаемая "Лисица". Мне было грустно, как будто я побывал на похоронах. Потом я снова ощутил непонятное, беспричинное возбуждение.
Похорон-то не было.
В конце переулка виднелось главное шоссе, по которому громыхали грузовики. Надушенный садик Кристофера казался далеким сном. Я возвращался в мир, где на меня охотился "Противовес". В мир, где имелись доказательства, что отец пережил крушение "Протея". Доказательства, что Надя говорит правду.
Я нажал на педали, и фургон, кашляя и рыча, помчался на запад. У Эксетера меня вдруг охватило новое опасение и вытеснило прежние. Оно засело у меня в мозгу и пухло, как жаба, пока я съезжал с береговой дороги под указатель, гласивший "Спирмен", и ехал по аккуратной, усыпанной гравием колее между пальмами.
"Лисица" стояла на слипе, на полуклюзах, напоминая гигантскую модель яхты, которую вот-вот запустят. Спасательные тросы висели на высоте тринадцати футов над бетоном. Пит стоял на лестнице, прислоненной к борту. Царапины исчезли. Он обернулся, его борода развевалась на ветру — он узнал хриплый рев двигателя моего фургона.
— Порядок, — сказал Пит. — Осмотрено, заправлено. До конца сезона будет бегать.
— Кто? — спросил я.
— Судно. — Он спустился с лестницы, хмуря лоб. — У тебя были три здоровенные царапины, помнишь? Правда, по направлению волокон. Очень удачно. И каркас не поврежден. Повезло...
— Где Дин? — спросил я.
— На судне, — ответил он. — Хочешь спустить ее на воду?
— Да, — сказал я. Надо мной появилась голова Дина, ее силуэт выделялся на фоне неба. — Где Надя?
— Уехала.
— Куда? — Мое опасение сменилось какой-то тупой тошнотой.
— Домой, — ответил он. — Через Хельсинки.
— Так ты не откажешь мне в помощи при спуске твоей яхты на воду? — спросил Пит с нарочитой иронией.
Я не ответил. Я кое-как добрел до каюты и включил телефон. Человек из авиакомпании "Финнэр" вежливым и ровным голосом сообщил мне, что самолет только что улетел, и подтвердил, что Надя Вуорайнен была в списке пассажиров. Я вернулся на палубу, волоча ноги, как восьмидесятилетний старик, слез по лестнице и занялся "приручением лисы". Когда она оказалась на воде, я нажал кнопку стартера и вывел ее мимо понтонов к якорным стоянкам, где причаливали гоночные яхты и прочая шушера, которая, по мнению Спирмена, могла прибавить ему известности и увеличить продажу мороженого и летних рубашек. Мы с Дином отдали швартовы, и я спустился вниз.
На столе салона не было цветов. Вместо них была грязь с верфи:
следы ботинок на палубе, жирные отпечатки пальцев на обшивке. От Нади остался только слабый аромат ее духов, смешанный с резким запахом свежезаправленного двигателя. Я достал бутылку "Беллз" и влил в себя полстакана. Теперь вместо родителей меня окружают чужие люди. Люди, которые хотели меня убить. А я влюбился в женщину, которая служит в полиции. Вчера жизнь была просто трудной. Сегодня она разлетелась вдребезги.
В дверь осторожно постучали. Дин спросил:
— Что-нибудь надо делать?
Я покачал головой. От виски у меня в голове стоял горячий туман. Все надо делать.
— Когда подъехало такси, она дала мне это. — Он протянул мне листок бумаги. — Она плакала.
Это был таллиннский адрес, написанный ее аккуратным почерком. Адрес госпожи Ребейн. Я встал.
— Спасибо, — сказал я.
Впереди гонки Невилла Глейзбрука. Впереди дознание. Впереди Финляндия, которую отделяет от Таллинна только Финский залив.
Глава 20
Два дня мы заправляли баки, запасали провиант, подкручивали толстые штопоры, на которых держалась мачта. На третий день мы с Дином отвели "Лисицу" в пролив Те-Солент. Перед отплытием я позвонил в Вестминстер Невиллу Глейзбруку. Дозвонился я на удивление быстро.
— Билл, — узнал он. По голосу было слышно, что он торопится. В трубку доносился шум голосов.
— Мне придется оставить свою яхту в реке Болье, — сказал я. — Меня это немного беспокоит. Мне нужен причал, чтобы она не болталась вдоль берега. Один из моих парней будет на борту. Можно ли прислать туда полицейского?
— Кого?
— Хотите, чтобы я объяснил?
— Ради Бога, не надо. Я спешу на заседание кабинета. — Его голос стал отдаляться. — Я все устрою.
Дикки и так думает, что я под охраной полиции. Но, имея дело с "Противовесом", лучше не рисковать.
Через восемнадцать часов "Лисица" пробиралась среди дубового леса, обступившего речку Болье. Коричневая стеклянистая волна, бурля, отбегала от кормового подзора. Сквозь листву поблескивали чисто вымытые окна модных коттеджей. Мы причалили к бую и спустили паруса. По дороге между деревьями к нам вырулил "зодиак". На борт взобрался кряжистый человек в теннисных туфлях и анораке.
— Детектив-сержант Эллертон, — представился он.
Я отрекомендовал ему Дина как моего боцмана. Дин сначала удивился, потом задрал нос.
— Три дня, — сказал я. — Ты главный. Сумеешь приглядеть за ней?
Дин кивнул, как будто каждый-день оставался за главного. Я сел в "зодиак".
Дом Глейзбрука оказался большим бунгало из кедрового дерева, на веранде было полно народу. Он улыбнулся мне в несколько раз шире и вульгарнее, чем обычно улыбался публике. Некоторые приглашенные оказались соседями. Он провел меня мимо них к компании загорелых людей с широкими плечами, квадратными подбородками и стальными рукопожатиями. Один из моих новых знакомых участвовал в состязаниях на Кубок Америки в качестве грота-шкотового, остальные трое были матросами на судне, выигравшем в прошлом году Фастнетскую регату.
— Экипаж, — сказал Глейзбрук.
В меню были кетовый майонез и вино с виноградников Луары. Я не отдал должного ни тому ни другому. Я волновался. Теперь все казалось не так просто, как прежде, у Спирмена. Если Глейзбруку не понравится, как я проплыву на его яхте, никакой Финляндии не будет.
После ленча мы всем экипажем отправились к причалу "Бертон" в Лимингтоне. Яхта Глейзбрука называлась "Ураган". Это была типичная классическая шикарная гоночная яхта. Ярко-синего цвета, с острым носом и вздернутым транцем, она покачивалась у пристани, как гоночный автомобиль высшего класса: мачта с тремя распорками, палуба — спортивная площадка, оснащенная лебедками ростом с нефтяную вышку.
На борту был Чарли вместе со Скотто и еще одним верзилой, они готовили яхту к отплытию. Я тихо поблагодарил его. Он сказал:
— Не за что. Он сам о тебе спрашивал.
Призвание Чарли — делать людям приятное. Трудно понять, говорил ли он правду, или же выдержал бой как адвокат, чтобы меня взяли в команду. Так или иначе, но меня взяли.
— Поехали, — сказал Глейзбрук. Двигатель заурчал. Он спрыгнул с пристани на палубу, улыбаясь специально для фотографов на пирсе. Когда мы выплыли на середину реки, он проревел:
— Давайте-ка водрузим паруса!
Паруса взлетели на мачту со скоростью, которая повергла бы в трепет команду "Лисицы": огромные крылья охряного и белого цветов, с веерами тесьмы, бегущими от галса, шкота и носа...
— Ваша очередь, — сказал Глейзбрук. Он передал мне руль.
На "Лисице" рулевой видит конуру над кубриком, ялик на распорках, крышку люка, паутину вантов, кливеров и стакселей. На "Урагане" я видел разноцветные "макароны" линий управления на плоской белой пластмассовой палубе. На миг судно показалось мне неправдоподобно чистым и аккуратным. Потом руль начал подавать сигналы, и мне стало не до сравнений.
Племя гоночных пятидесятипятифутовых яхт имеет мало фамильного сходства с крейсерскими яхтами. Они больше напоминают гоночные шлюпки, как пятисотпятки, на которых я носился среди буев береговой Англии, когда был подростком. Во времена, когда создавалась "Лисица", гонки были дополнением к крейсерскому плаванию. Когда я участвовал в гонках на "Лисице", я думал наполовину о гонках, наполовину о судне, непрестанно возвращаясь к его слабостям — так язык постоянно трогает больной зуб. "Ураган" же был новенькой, идеально приспособленной гоночной машиной, и волноваться было не о чем. Руль говорил, что судно хочет идти вперед. И мы шли вперед.
Нос поднимался, корма опускалась. Яхта подпрыгивала на волнах, кильватер бил из-под покатого корпуса, как струя городского фонтана. Матросы у парусов творили чудеса с лебедками, загоняя внутрь последние, неподатливые, как металл, дюймы кливера и грота, так что паруса, натянутые до отказа, гнали лодку прямо в глаза ветру.
Полные плечи Глейзбрука появились из люка снизу. Он был штурманом и тактиком: хорошая роль для владельца, особенно если он к тому же политический деятель. Лицо у него раскраснелось от удовольствия и от вина и сияло как солнце над рубашкой от Лакоста.
— Паршивый прогноз, — сказал он. — Юго-западный, шесть-семь баллов. Сильно падает давление. Может быть, и восемь.
— Вы все еще хотите плыть? — спросил я. В Шербурской гонке нужно плыть всю дорогу до Шербура и обратно. Пятидесятипятки обычно устраивают гонки вокруг буев и к вечеру возвращаются в свои безопасные, уютные гавани.
— Конечно, мы плывем, — сказал он.
Я почувствовал прилив в крови адреналина, все тело приготовилось к бою. Во рту пересохло, руки начали потеть. Через палубу я бросил взгляд на Те-Солент, где охряные клинья парусов клонились к воде на фоне тусклой зелени острова Уайт. Яхта была как живое существо у меня под руками. Там, в проливе, был противник, единственный противник на ближайшие двадцать четыре часа. Под рев воды в кильватере мы скользили по сине-серым волнам к стартовой линии.
По дороге мы немного потренировались. Экипаж был хорош, лучше не бывает. Когда "Лисица" делает поворот, ее тридцатитонный корпус не так просто снова привести в движение.
"Ураган" вертелся, как мустанг, на своем киле-плавнике, и тут же большие паруса подхватывали его невесомый корпус и мчали вперед, как какую-нибудь шлюпку. -
Паруса надувались. Чарли подошел и встал рядом со мной. На нем были синие вылинявшие шорты, на плече висел "поляроид", склеенный позеленевшей от соли бумажной полоской.
— Глянь-ка на них, — сказал он. Катамараны и крейсерские яхты копошились на стартовой площадке, как поросята на льду. — Прямо "семейные" гонки.
Я кивнул. Сегодня такой день, когда любые выкрутасы могут только навредить.
До старта оставалось двадцать минут. Мы разглядывали другие суда. Там было еще три пятидесятипятки, они тоже держались особняком, изучая друг друга и нас.
— Все хотят попытать счастья на Кубок, — объяснил Чарли.
— На Кубок?
— Кубок Капитана. Идет отбор. Шербурская регата — негласные отборочные гонки.
Гласные или негласные, это резко повышало ставки. Кто-то сунул мне в руку чашку чая.
— Не волнуйтесь, — сказал черноволосый, коротко стриженный человек. — Я не против того, чтобы проиграть. — Он улыбнулся. Передних зубов у него не было. — Правда, другие ребята очень даже против.
— Спасибо за поддержку, — поблагодарил я. У него за плечом секундомер отсчитывал секунды. На судейской лодке грянул выстрел.
Я скомандовал:
— Натянуть паруса.
Паруса перестали хлопать. Яхта так и прыгнула вперед, выдавив глыбы воды с подветренной стороны.
— Оверштаг, — сказал я и повернул большой, обитый кожей руль.
Гик крутанулся. Вода ревела, когда мы обогнали судейское судно. С наветренной стороны наравне с нами шли другие пятидесятипятки, двигаясь впереди эшелоном. Никто не уклонялся от курса, не толкался. Рулевой судна с наветренной стороны был, наверное, в двадцати футах от меня. Я слышал бульканье и бурление воды в промежутке между корпусами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33