Внутри двое мужчин с аккуратными седыми бородками предлагают мне древнеримскую печать. Хорошую, из сердолика, воск к ней не пристает; однако ее резьба не старше самих гранильщиков.Печать я им отдаю обратно и покупаю вместо нее древний персидский талисман из светлой бирюзы с вырезанными куфическими буквами. Это десятый-одиннадцатый век, в крайнем случае двенадцатый. Гранильщики просят за него пять долларов, я даю им пятнадцать. Талисман стоит во много раз больше. Заработки у них более-менее честные, у меня тоже.Выйдя из мастерской, ловлю отблеск солнц. Уже за полдень. Иду против движения толпы, в восточную сторону, и толпа внезапно сменяется безлюдьем. Я начинаю сворачивать куда не следует. Захожу в тупики, узкие проходы, трущобы. Какой-то мужчина лежит на ветхом диване, почесывая в паху. На мусорной куче валяются новорожденные котята, от них пахнет парным мясом. Дети тянут меня за джинсы, стараясь увести отсюда. Я иду одна пять минут, десять. Улочки пустынны. Звук пластмассовой дудки постепенно затихает вдали.Огибаю последний угол — и передо мной городская стена, черная, полуразвалившаяся. Фортификационные сооружения рухнули с крутого обрыва. Подхожу к его краю. Земля под ногами осыпается, и я хватаюсь за базальтовые блоки, чтобы не упасть.В полумиле отсюда медленно течет Тигр. В жару уровень воды в нем низкий, ландшафт, окружающий его, плоский, унылый. Вдали, где речная долина поднимается к горам, видны плоские холмы. Я пересекла старый город с запада на восток. Поворачиваюсь и смотрю назад, откуда пришла.Квартал этот тихий. Откуда-то доносится гнусавое ми-ми сидящих в клетке маленьких вьюрков. Поблизости поет женщина в такт своей работе. На узкой улочке слышится скрип ржавого велосипеда.Он отражается от высоких стен, приближается. Из переулка слева от меня, хромая, выходит старик. В синем джемпере на пуговицах и красной бейсбольной шапочке. Скрип издает протез правой ноги.Посреди улицы старик останавливается, откидывается назад. Женщина больше не поет, и птички в клетке умолкли. Все ждут, когда снова заскрипит его протез. Старик поворачивает голову и смотрит на меня, откровенно, без улыбки. Потом, кряхтя, нагибается, поворачивает искусственную конечность на девяносто градусов и идет в западную сторону, оставляя за собой легкий запах перегара. Он держится в воздухе, пока старик не скрывается из виду, и вьюрки снова начинают пищать.Я смотрю вслед старику. Рекламой достоинств спиртных напитков его не назовешь. Однако первым делом он наводит меня на мысль о приятном холодном пиве. Затем я думаю, что очень кстати оказался бы соотечественник, с которым можно поговорить по-английски. Возможно, это бы нашлось в баре. Но баров со спиртным в мусульманском Диярбакыре я не видела.Запах перегара, невидимый человеческий след, еще держится в воздухе. Я иду по этому следу. Слежка за стариками на глухих улочках — не то занятие, в котором я приобрела сноровку, не предмет моей гордости. Однако я справлялась с делами и посложнее. Иду на расстоянии квартала за ним обратно к большой улице, прислушиваясь к ржавому скрипу. После нескольких неудачных попыток он сворачивает направо и входит в ресторан. Выждав несколько минут, иду к фасаду. Над дверью надпись «Пепси-кола». Имя — Синан Локатасу. Второе объявление вывешено в окне. Кто-то мелко написал:Дабро пожаловать в лучшее завидение в центре города.А пониже большими жирными буквами:ЗДЕСЬ ПОДАЮТ ПИВО.Я открываю дверь. Внутри светло, солнечные лучи падают вдоль широкой лестницы. Здесь обитая пластиком стойка, четыре столика, микрофон на подставке из древесно-стружечной плиты, два спящих на рядах стульев официанта. В глубине зала двое мужчин в синих комбинезонах играют в триктрак. Старик стоит возле них, бормоча что-то астматическим, монотонным голосом. Взгляда на меня он не поднимает, остальные тоже.Я усаживаюсь за пустой столик и жду официанта. Сзади входит крепко сложенный мужчина в белом фартуке, смотрит на меня и отворачивается. Я наблюдаю за тем, как он старается не замечать моего присутствия. Ему ничего не остается, как смотреть на спящих или играющих в карты. В конце концов он небрежно подходит, вскидывает голову и ждет.Я улыбаюсь:— Добрый день. У вас есть пиво?— Пива нет.Он морщит нос. Часть моего сознания, слабая часть, задается вопросом, не пахнет ли от меня до сих пор. Я не опускаю лица, чтобы это выяснить. Указываю подбородком на висящее в окне объявление.— «Здесь подают пиво» — нет?Он угрюмо смотрит на меня. У него полные, надутые губы, густые брови, высоко на правой щеке родинка. Лицо мима. С париком из него получилась бы превосходная безобразная сестра.Я повышаю голос. Самую малость.— Я прошу бутылку пива. Пожалуйста. Лютфен.— Пива нет…Тут заговаривает один из официантов. Не садясь и не открывая глаз. Голос у него мягкий, но не тихий. Мим слушает, задает какой-то вопрос, потом смотрит на свои часы и пожимает плечами. Вытирает руки о фартук и указывает на лестницу:— Поднимитесь, пожалуйста.Я поднимаюсь. Лестница выходит на веранду. Вьющиеся растения отбрасывают тень и делают жару сносной. Я иду между столиками с бумажными скатертями к месту, с которого видна большая улица. На веранде никого нет, и я наслаждаюсь ощущением простора. Скатерть передо мной слегка запачкана засохшими остатками еды и принесенной ветром грязью. Веранда, вероятно, — место вечерних сборищ, обслуга перед ночной работой отдыхает. Пытаюсь решить, долго ли смогу дожидаться здесь соотечественников, которые могут так и не появиться, и людей, которые могут ничего не знать.Терпеливо жду. В окне здания напротив объявление: Doktor Gtirsel, хирург. Последнее слово жирно зачеркнуто. За шторами движутся тени. На крыше виден силуэт вороны, черный, как флюгер.— Ваше пиво.Я поднимаю глаза. Это спавший официант. Узнаю его не по лицу, а по мягкому голосу.— Спасибо. Я уж думала, что бутылку принесут в бумажном мешке.— Нет. — Он улыбается мне. Я понимаю, что мало кто из диярбакырцев улыбается, даже если они добры или вежливы. — Это же ресторан. Вы сюда надолго?— В Диярбакыр? Нет.— Нет. По делам?— Да. Вы очень хорошо говорите по-английски.Он снова улыбается:— Нет-нет.И умолкает, словно хочет сказать еще что-то. Я разглядываю его лицо. Глаза темные, яркие, как загар кожи. Привлекательные, как и голос. Соблазнительные. Я ощущаю прилив страсти. Знаю, что по мне это незаметно. Жду, когда он скажет еще что-нибудь.Он протягивает мне руку. Мы обмениваемся рукопожатием.— Меня зовут Аслан.— Меня Кэтрин. Я знаю одного Аслана в Стамбуле.— Да, это распространенное имя. Означает Лев. Я тоже стамбулец.— Вот как?— Да. Это ресторан моего дедушки. Ему нужна была помощь. Большинство здешних стремятся уехать в Стамбул или в Анкару, на запад. Но я поехал в противоположную сторону.— На восток.— Да. На восток.Шум на улице усиливается. Оглядываюсь туда поверх кадок с вьющимися растениями. Внизу на тротуаре человек в чалме кричит на кого-то, мне невидимого. Двое мужчин удерживают его. Голос кричащего срывается, словно он вот-вот заплачет. Позади меня Аслан мягко говорит:— Место для жизни скверное.— Старый город красив.— Да, но большинство диярбакырцев курды. Они не хотят, чтобы мы здесь жили. Для них это война.Я поворачиваюсь к столу. Бутылка открыта, и я отпиваю глоток из горлышка. Аслан хочет раскланяться и уйти, я жестом останавливаю его.— Постойте, посидите со мной. Мне нужно с кем-то поговорить.— Конечно.Он снова садится.Ветерок треплет бумажную скатерть. Аслан младше меня на год-другой, а то и больше. Я наблюдаю за тем, как он соображает, что бы сказать.— Кэтрин, откуда вы?— Из Англии.— Из Англии? Живете в Лондоне?— Поблизости.— Лондон! Он бы мне, наверное, очень понравился.— Может быть. Приезжайте летом. — Я ставлю бутылку и подаюсь вперед. — Аслан, мне здесь нужно кое-кого найти. Я приехала издалека, чтобы отыскать одну женщину.Он пожимает плечами:— Если вы скажете мне ее фамилию…— Фон Глётт.— Эту немку?Я откидываюсь назад и с облегчением улыбаюсь:— Вы ее знаете!..Аслан снова пожимает плечами:— Ее все знают.— Все? Я полдня потратила на поиски тех, кто может ее знать.— Ну что ж, может быть, не все. И не все ее любят. Простите, Кэтрин, дедушка не одобряет этого, но… можно, я выпью вашего пива?— Конечно.Он наливает себе полный стакан, которым я не пользовалась. Я наблюдаю, как он пьет. Это совместное распитие в городе, где я никого не знаю, кажется мне дружелюбным жестом.— Почему люди не любят ее?Аслан ставит стакан на стол, чмокает губами, улыбается.— Почему? Собственно говоря, большинство к ней очень хорошо относятся. Это только старые турки, ата-тюрки, понимаете?.. У этой немки есть в своей стране земля, фермы, фабрики. Она каждый год отправляет самолетом рабочих отсюда на север. У нее собственный самолет — очень богатая женщина, понимаете? Оч-чень. Но большинство диярбакырцев курды, поэтому и большинство ее рабочих курды. Они возвращаются из Германии с деньгами и заводят свой курдский бизнес. Старым туркам это не нравится. Понимаете? Зато все остальные любят ее.— Аслан, где она живет?В старых кварталах, как я и догадывалась. Аслан чертит мне карту, старательно, не спеша. Приглашает зайти перед отъездом. Я обещаю, что зайду. Не знаю, сдержу ли слово.Когда карта готова, я целую его на прощание. Кожа на щеках у него нежная, подбородок небрит. Из глубины ресторана одноногий старик смотрит, как я выхожу, запрокидывает голову и пьет.Уже близится вечер, когда я нахожу нужный дом. Ныряю под полосатую каменную арку. Солнце ярко освещает одну сторону большого внутреннего двора.Место красивое. Во дворе растут старые кедры. Земля под ними выложена широкими черными каменными плитами из женского базальта, более пористого, чем мужской. Он остается прохладным даже в жаркий полдень. Стены сложены из мужского камня, более плотного, черного и белого, обсажены жасмином. В пруду с лилиями и медлительными карпами землистого цвета вода отливает коричневым, красноватым, желтым. За прудом — открытая веранда с маленьким фонтаном и каменными скамейками. Между ними две двери.Окна второго этажа пустые, тусклые от грязи. Однако в дверях глазки. Над ними камера наблюдения. Откуда-то из дома доносится звук флейты, повторяющаяся фраза. Чем дольше я прислушиваюсь, тем больше сомневаюсь, флейта это или птица.Я прохожу по двору и стучу в дверь. Птичья песенка обрывается на полуфразе. Других звуков в доме не раздается, ни голосов, ни шагов. Когда дверь открывается, я, полуотвернувшись, смотрю на двор.В дверном проеме стоит гигант. Даже без тюрбана он, должно быть, выше меня больше чем на фут, а я не маленькая женщина. Лицо у него смуглое, орлиное, семитское. Ловлю себя на том, что сосредоточилась на его огромных руках и чертах лица, словно разглядываю ребенка. Его рост и молчание сбивают меня с толку. Он ждет, пока я соберусь с мыслями.— Прошу прощения. Я ищу женщину по фамилии фон Глётт. Она живет здесь? Вы говорите по-английски?Гигант делает полукивок-полупоклон.— Меня зовут Кэтрин Стерн.Он ждет, придерживая одной рукой дверь. Вижу, что в другой у него что-то гладкое, похожее на ствол пистолета.— Я торгую драгоценностями. Жемчужинами. Ничто в его лице не меняется, но он убирает руку с двери. В другой у него не оружие, а деревянный духовой инструмент. В красной древесине просверлены отверстия. Гигант ведет меня в дом. Каменные стены коридора побелены известью. Сводчатый потолок низкий и плохо освещен. Пахнет нафталином. Откуда-то издалека доносятся голос с американским акцентом и звуки стрельбы.— Прошу вас.Я осматриваюсь. Гигант, сгорбясь, ждет. В коридоре его сила выглядит нелепой, обращенной против себя. Я иду следом за ним. По обеим сторонам коридора статуи, персидские и вавилонские, каменные и гипсовые. Сделанные в форме черепов часы времен Османской империи перетикиваются на длинных полках друг с другом. Атмосфера накопленного богатства, сохранившиеся красоты древних империй.Гигант идет быстро. Его босые ступни не издают ни звука. Откуда-то снова слышатся голоса, становится виден конец коридора. Подходим к портьере из нитей черных бусин, сквозь них мерцает свет. Гигант раздвигает нити, и я вхожу.В полной килимов и диванов комнате старуха смотрит телевизор. Спина ее совершенно прямая, волосы окрашены в стальной цвет. На ней белое кашемировое платье с желтовато-серым оттенком и бесформенные отороченные мехом шлепанцы. Телевизор большой. На экране Арнольд Шварценеггер в роли Терминатора. Домовладелец в халате стучится к нему в дверь. Арнольд поднимает взгляд от похищенной книги. Позади него сквозь узорчатую ширму светит диярбакырское солнце. На приставном бронзовом столике джин с тоником.Гигант уходит. Старуха отрывается от телевизора и смотрит на меня. Она хрупкая, как древний фарфор, кожа у нее почти прозрачная.— Кто вы? Налоговый инспектор?По-немецки она говорит с восточным аристократическим произношением. Непохожим на городское, франкфуртское или берлинское. В Лондоне ее прозвали бы мудрой старой птицей, но в ней есть и нечто характерно немецкое. Отчасти это строгая утонченность одежды и косметики, готическая мрачность единственной нитки черного жемчуга. Отчасти какая-то сила. Выглядит она стойкой и вместе с тем хрупкой, как алмаз. Несовместимости, которые тем не менее сосуществуют.Взгляд у нее проницательный, холодный. Старуха может погнать меня из-за любой мелочи, а я могу предложить ей всего-навсего одну жемчужину. Теперь, когда я здесь, она кажется не такой уж ценной. Мне нужно быстро завладеть вниманием хозяйки и не давать ему угаснуть. Решив, как начать, говорю по-английски:— Мне ваш дом нравится. — Немка молчит, и я делаю еще одну попытку. — Я всегда думала, что восхищающиеся камнями люди живут в окружении красивых вещей.— Камнями? — Она рявкает, словно я глухая или рассеянная. — Камни я терпеть не могу.По-английски она говорит с более сильным акцентом, чем Шварценеггер. На экране Терминатор идет сквозь завесу перекрестного огня.— Драгоценностями.Я делаю два шага в комнату, затем еще один.— Драгоценностями, да. И у меня все красиво. Мой вкус безупречен.— Безусловно. Что у вас с ковровыми шлепанцами?Пауза, достаточно долгая, чтобы задаться вопросом, не ошиблась ли я в ней. Старуха подается вперед, словно намерена плюнуть. Но вместо этого отпивает глоточек джина и слегка улыбается.— Раз вам интересно, я жду присылки новых шлепанцев. Из Парижа.Немка тяжело опускает стакан. Непонятно, гнев причиной тому, опьянение или просто плохая координация. Она смотрит на меня, голова у нее трясется. Она очень стара.— Вы явно не из налоговой инспекции. Те прилетают из Германии и всегда надлежаще одеты. Притом никогда не бывают такими невежливыми. Вам очень повезло, дорогая моя, что у меня есть чувство юмора. Как вас зовут?— Кэтрин Стерн.— Что вам нужно в моем доме?Я подхожу к столу, кладу рядом со стаканом жемчужину. На ее розовой поверхности мерцает свет. Старуха берет ее с величайшей осторожностью, словно может раздавить пальцами, как яйцо крохотной птички. Хотя это не хрупкий камень, жемчужина. Нежная, однако обладающая органической прочностью. Округлый перламутр эластичнее плоского кристалла. Я начинаю описывать драгоценность, ее вес и происхождение, но фон Глётт жестом меня останавливает.Из телевизора гремят стрельба и музыкальное сопровождение. Разглядев в жемчужине все, что хотела, старуха зажимает ее в кулак. Снова поднимает взгляд на меня и хлопает по дивану рядом с собой:— Идите сюда, присаживайтесь. Я должна счесть это подарком? Или же уплачу вам пятьсот долларов. Не больше.— Я пришла к вам не ради денег.Фон Глётт снова разжимает руку. Жемчужина светится на ее серой коже. Склонив голову набок, она улыбается:— Очаровательная. Очаровательная.— Я пришла поговорить с вами.— А вы добиваетесь своего. — Рука ее сжимается. — Мне кажется так, Кэтрин Стерн.— Иногда.— Иногда. Попьем чаю, потом поговорим. — Она шарит по диванным подушкам, пока не находит пульт дистанционного управления. Ударяет им трижды о приставной стол, убирает звук телевизора, кричит все сразу: — Хасан! Чаю. Закусок. Молока.Из-за портьеры доносится какой-то шелест. Моему воображению представляется гигант, который ходит босиком по дому. Старуха вновь обращается ко мне:— Меня зовут Ева фон Глётт. Пока вы здесь находитесь, будете обращаться ко мне «Глётт» или «мэм». К чаю вам нужно молока. Вы англичанка.— Спасибо.Она трет жемчужину между ладонями, словно обмылок. На стене позади нее черно-белая фотография мужчины лет сорока с лишним. Выцветшая от времени и восточной жары. Красивое, чисто выбритое лицо, улыбающееся из прошлого. Немецкий военный мундир.— Какая это прелесть, жемчужины. Кэтрин, вам нравятся алмазы?— Нравятся, пожалуй, не то слово.— Я так и знала. Алмазы! — Смех у нее неприятный, визгливое хихиканье, как в салонах красоты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47