Волков покраснел от ярости.— Предупреждаю вас… объявляю вам… мы пресечем эту самую наглую самую циничную форму проституции, выражающуюся в открытом приставании к гражданам…Первый удар сбил генералу дыхание, выбил из памяти слова, которые должны были прозвучать по-государственному весомо и потому предназначались для внесения в историю борьбы милиции за сохранение общественной морали.С места вскочила бабенка, явно не очень трезвая, с растрепанными волосами и все теми же гражданскими избирательными правами.— А если мы не будем приставать?! Тогда можно?Но Волкова уже не смогли смутить выкрики несознательных гражданок. Речь свою он продумал заранее, а сейчас, испытав сопротивление, вспомнил что собирался сказать и отступать не был намерен.— Эта форма, установившаяся здесь и получившая массовое распространение, вызывает совершенно справедливое неудовольствие населения в том числе прессы. И мы эту форму пресечем, находясь в рамках закона и наших возможностей. Команда милиции уже дана…— И ты нас собрал здесь, чтобы объявить такое?!В середине зала с места вскочила худая, всклокоченная девица с прической типа «взрыв на макаронной фабрике», с синяком под глазом и находившаяся в немалом градусе подпития. Жестом трибуна, грозившего Карфагену разрушением, она вскинула руку вверх.— Зачем нас похватали? Какое имеешь право? У меня есть собственность на орудие труда… — Девица приложением руки к нужному месту показала, что она имела в виду. — Может быть конфискуешь?Волков не собирался сдаваться.— Я не буду вступать с вами в дискуссии на тему морали. Не мое дело выяснять хорошо это или плохо — проституция…Зал зашелся в дружных криках и визге. Некоторые голоса звучали сильнее других.— Ой, ой, смотри, какой моралист!— Дядя генерал, хочешь попробовать? Я могу на столе. Чтобы ты сравнил со своей женой. И совершенно бесплатно…— Благотворительно!Милиционеры, стоявшие вдоль стен и приглядывавшие за порядком в зале, прятали улыбки. Волкова это задело. Чего он хотел услышать и увидеть, собрав в одном зале столько тружениц нижнего этажа, предположить трудно. Но проповедник из него явно не получался.— У меня хватит сил это пресечь!— Ой, ой! Нам теперь и развлекаться станет нельзя?— Вы не развлекаетесь. Вы здесь зарабатываете. А мы вам теперь этого не позволим…— Может лучше налог с нас брать? Мы заплатим.— Дядя, а если соберем тебе на дачу? Баксами…— Уже завтра вы поймете — это не шуточки. Мы будем защищать от вас улицы ежедневно, еженощно…— За ноги держать станете, что ли? Ментов не хватит!Волков не успел среагировать на реплику, как вскочила солидная дама и густым пивным басом выкрикнула:— Значит, не дашь зарабатывать? Право на труд отменяешь? Тогда я тебе двух своих детей прямо сегодня вечером к дому подброшу. Ты генерал — прокормишь. А я перестану трудиться…И вот теперь, вспоминая происшествие, доставившее немало удовольствий столичным любителям лицезрения начальственной блажи, Богданов видел торжество сексуальной демократии в действии. И думал, что точно так же победит и демократия кайфа в варианте, который ещё будет предложен столице… * * * Он стоял на углу двух улиц, прислонившись спиной к стене большого универмага. Серое лицо, копна волос, вылезавших на уши из под черной сетчатой кепочки с красной надписью «Red bull». В одной руке свернутая в трубку газета «Аргументы и факты», другая — в кармане брюк, едва когда-то встречавшихся с утюгом.Алексей и остановился рядом.— Привет, Козлик.Алексей мог бы назвать его и Рудиком, поскольку они знали друг друга не первый год.В принципе Рудик Кубасов — гнусь подзаборная. Говорит, словно ему еловую шишку в рот засундулили. И мычит после каждого слова: э-э-э. В самый раз идти диктором на телевидение. Там у них мекающие, гыркающие и мычащие — нарасхват. Вот только что благообразностью портрета не вышел.Морда лица у Рудика плоская, будто скалкой её раскатали. Лоб узкий, нос кривой, сдвинут на бок. Было дело по пьяной лавочке. Врезали Рудику слева, а справа, чтобы попорченное исправить, не догадались.Рудик бреется редко и потому зарастает клочковатой щетиной — одна волосина длиннее, другая — короче; одна — рыжая, вторая — серая, третья вообще черная и вьется штопором. Оттого и кличка — Козлик.Поскольку Рудик всегда при делах, которые с законами не в ладу, он в любую минуту ждет, что его прихватит милиция и готов к этому каждый миг.— Привет, Козлик!Козлик сжался, лицо преобразилось и стало похожим на мордочку сиамского кота — испуганную и хищную одновременно.— Я чист, командир. За что?За что? — это обычный вопрос, который первым слышит милиционер, даже если он взял преступника с поличным. Затем следует обязательное оправдание: «Падла буду, не виноват». Первые два слова божбы могут быть и послабее и покруче в зависимости от обстоятельств задержания и личности задержанного. Вторые чаще всего постоянны.Тем не менее Алексей понял свой промах — он вышел из дому, не сняв формы охранника, которая делала его в чем-то похожим на омоновца. В другой раз надо менять одежду.— Ты знаешь, Козлик, я не мент. Рассчитываю на мирный разговор.— Расколоть меня собрался? Для кого стараешься?— Пока для себя.— Не выйдет. Рудольф не из тех, кто закладывает.— Твое дело. — Алексей твердо взял Козлика за левую руку чуть ниже локтя и слегка повернул, скручивая. — Тебе хуже. Я не мент и могу разделать тебя под отбивную. А ты долго будешь жалеть, что сразу не согласился на мирный разговор.Главное в таких обстоятельствах с ходу показать собеседнику серьезность намерений и крутость возможностей. Это достаточно хорошо убеждает упрямцев.Алексей выставил вперед левую ногу, наступил на носок кроссовки Козлика и перенес на неё всю тяжесть тела.— За что, Алексей?Голос Козлика звучал жалобно, а глаза сверкали неутоленной жаждой мщения.— Вот видишь, ты уже меня вспомнил. Теперь можно и говорить. Ты знаешь оптовика в этом квартале?Козлик замялся с ответом. Сперва он нервно шмыгнул носом, потом взял и сунул в карман газету, которую только что держал в руке. Алексей тут же по своему понял изменение его позы. Посмотрел подозрительно:— Пароль? Ну-ка, газету в лапу.— Алексей! — С Козлика разом слетела вся уверенность, и он жалобно заканючил, стараясь вызвать сочувствие. — Не могу…— Сможешь.— Алеша! Так же нельзя. Это не по закону.— Тебе сказано: со мной на закон не надейся…— Леша, я понял. Но такой разговор надо вести не здесь. Может поставишь сотку?Алексей подумал. Сотка — сто граммов водочки — для Козлика не много, но вгонять его во хмель не хотелось.— Пиво пойдет?— Две кружки.Пристрастие Козлика к пиву в квартале знали все. Один раз его на этом накололи по крепкому. Поставили кореша за углом пивнушки бутылку «Жигулевского» и отошли понаблюдать. А чего наблюдать? У Козлика глаз наметанный, прицельный. Он эту бутылку сразу же закнацал, короче заметил и углядел. Сделал легкий финт, чтобы со стороны не заметили ничего подозрительного, подхватил тару и за угол. Там зубами сорвал железную пробку и в один большой глоток без отрыва высадил все, что было. Губы отер и только потом понял — моча. Кореша подлетели к нему, как голуби на пшеницу, а Рудик глазом не повел:— Ну, хорошо! Отпад, да и только!Так и сосклизнул розыгрыш. Сами мужики в бутылку по очереди пенку гнали, а все равно усомнились. Очень уж натурально Рудик им свой кайф представил.— Куда идем? — спросил Алексей, предоставив почетное право выбора Козлику.— В гадючник.«Гадючник» — небольшая забегаловка в годы советской власти служила прибежищем для местных алкашей. Теперь, попавший в частные руки, павильон был переименован в бар «Меркурий». В лучшем стиле современности у дверей появились два вышибалы в серых форменных костюмах с полицейскими дубинками. Однако прожженных хануриков отвадили от «Меркурия» не костоломы, а зубодробительные цены. Та же порция водяры, которую можно схватить в любой палатке, здесь стоила в три-четыре раза дороже. А вы видели алкаша, который не блюдет своего интереса?Завидев Козлика, вышибала начал выразительно покручивать в руке дубинку. Но Козлика это не смутило. Он большим пальцем правой руки через плечо указал на Алексея. И своим знаменитым козлиным голосом торжественно проблеял:— Я с ним.Костолом на глаз определил уровень кредитоспособности Алексея и отошел в сторону, освобождая проход.Они выбрали место в сумерках дальнего угла. Алексей шлепнул на стол три десятитысячные бумажки.— Сходи.Козлик трусцой двинулся к стойке. Зато назад с двумя кружками шел торжественно, как знаменосец на армейском параде.Подойдя к столу, он поставил пиво и сел напротив Алексея. Плотоядно облизал губы, потом взял кружку и подул на пену.— Ты слыхал, что у меня брат погиб? Николай.— Жалко, я его знал. — Козлик шмыгнул носом.— У кого он брал наркоту?Узкое личико Козлика пошло морщинами, как меха гармошки, нос ещё больше съехал на бок. Глаза сплющились, заслезились. Голос задрожал, стал совсем неразборчивым. Алексей пытался понять сказанное, но не мог, как если бы беседовал с вьетнамцем. У него был случай, когда в городе вежливый сын Ханоя, ласково улыбаясь, спросил:— Иде улис дюбалюба?Алексей догадался: спрашивают об улице. Но какая в Москве именуется Дюбалюбой он не знал. И только позже выяснил — так азиаты произносили название улицы Добролюбова.Перевести на русский бормотание Козлика оказалось не легче, и Алексей потребовал, чтобы тот это сделал сам.— Алеша, — допив первую кружку сказал Козлик, — я понимаю — брат погиб — это плохо. И все же — смирись. Не лезь в это дело. Если они заметят тебя, считай — конец. Для них убить, что раз плюнуть. Ты будешь не первый и не последний.— Они не узнают.— Узнают.— Ты настучишь?— Пошел ты! Настучу — меня уберут сразу. Они не терпят, чтобы кто-то засветился.— Тогда откуда станет известно?— Глаза найдутся. И продавцы и мент — кто угодно на них сработает.— Хорошо. — Алексей резко отодвинул кружку, к которой Козлик протянул руку. — Я думал с тобой по хорошему. Ты не понял. Делаю вывод: это ты сунул Николке отраву. Теперь дошло? — Он перехватил правое запястье Козлика и сжал, одновременно скручивая его.Козлик жалобно пискнул.— Падла буду, не давал. У меня только расслабуха… крутого кайфа нет…— Я спросил, у кого он брал? Ты это должен знать.— Леша, только я тебе ничего не говорил. — Козлик загнусавил сильнее обычного. — Не заложишь?— Забито. Мне ты ничего не говорил.Козлик быстро схватил кружку, подвинул её к себе, поднес к губам и в два жадных глотка высадил до дна.— Ты знаешь Власиху? Это она, клянусь под честное слово!Кто же в их микрорайоне не знал бабку Власиху, богомольную старушку, при Советах втихую торговавшую деревенским первачом-самогоном, при Горбачеве перешедшую на сигареты и, как выясняется, теперь промышлявшую наркотой.— Где она банкует?— На хазе… только я тебе ничего не говорил. Надо ей позвонить и сказать: «От Ахмеда».— Кто такой Ахмед?— Я знаю, да? Не скажешь, она тебе и дверь не откроет…Слово Ахмед подействовало безотказно. Власиха так верила в надежность пароля, что тут же открыла дверь и спросила:— Что берем?Алексей, не ожидавший такого напора и приготовившийся к долгим объяснениям что ему надо и как он тут оказался, на мгновение растерялся. Под немигающим взглядом Власихи брякнул первое, что пришло на ум:— Интересуюсь колесами… — Алексей вытащил из кармана бумажник.— Имеется.Алексей огляделся. Комната производила приятное впечатление. Из прихожей в неё вела ковровая дорожка — новая, чистенькая. Окно, выходившее во двор, сверкало зеркальной промытостью. В красном углу висела икона свежего письма в золоченом киоте с изображением благостного лика Николая Угодника.Власиха прошмыгнула на кухню, загремела металлическими банками.Все ещё держа в руке деньги, Алексей подошел к двери и заглянул внутрь. Власиха лихорадочно снимала с полки жестяные коробки с надписями «Мука», «Крупа», «Фасоль» и ставила их на стол. Наконец, она добралась до нужной упаковки. Повернулась к Алексею.— Здесь у меня на два лимона. Хватит капусты?«Во, бабка, — подумал Алексей, — прет по-фене, как заправский уголовник. А может сидела? Кто это знает».— Хватит. — Алексей сделал шаг вперед, шлепнул деньги на стол. — Покажь товар.Власиха лихорадочно заскребла ногтями по крышке, стараясь открыть банку с надписью «Горох». Открыла. Вынула горсть таблеток. Протянула Алексею.— Будешь пробовать?— Давай.Власиха пересыпала «колеса» в подставленную ладонь.Быстрым движением Алексей схватил бабу за плечо, развернул к себе с силой, сжал рукой горло.— Жри!Он прижал горсть таблеток ко рту Власихи. Баба плотно сжала губы и отчаянно мычала. — Жри, старая курва, иначе убью!Власиха рухнула на колени, и таблетки частично высыпались из ладони Алексея. Злясь, он толкнул бабу, и та стукнулась лбом о половик, застилавший паркетный пол.Алексей изобразил кипучую свирепость. Схватил со стола большую мельхиоровую поварешку, придвинул к губам Власихи.— Не скажешь, выдавлю зубы, но рот открою. Потом ты у меня сожрешь все, что здесь есть. На два лимона. И подохнешь.Алексей размахнулся, демонстрируя намерение врезать бабе черпаком по лбу. Та, потеряв бдительность, заорала.Воспользовавшись моментом, Алексей сунул ей в рот таблетки. Тут же, перестав голосить, Власиха начала их выплевывать. Стараясь этому помешать, Алексей прижал поварешку к её рту. Старуха принялась крутить головой, но Алексей зажал ей башку между ботинками.— Ну что, карга, будем ломать зубы или сожрешь все добровольно?— Не посмеешь. — Власиха все ещё сохраняла надежду на благополучный исход. — В милицию заявлю. Сама под суд пойду, но и тебя подведу под статью.— Ах-ах-ах, испугала! — Алексей открыто насмехался. — Когда все выжрешь, а ты у меня это сделаешь, останется один путь — идти в загиб. Я подожду, когда ты начнешь остывать и дело с концом.Хоть медленно, но до Власихи начало доходить, что она просчиталась и не оценила мужика по достоинству. Он крутой, как каменное яйцо, и в то, что не доведет свои намерения до конца, теперь верилось мало.Свернув голову вбок, чтобы в рот не попала очередная порция таблеток, Власиха жалобно запричитала. Она тряслась от страха и осеняла себя мелким дробным крестом, махая пухлой рукой от одного огромного вымени до другого. И дрожащим голосом повторяла: «Господи, помоги! Господи, помоги!»Алексей никогда не испытывал приступов глухой ярости. Но сейчас она быстро нарастала в нем, охватывая все его существо, ослепляя и требуя жестокости. С трудом сдерживаясь, он оглядывал старуху, выбирая, куда её ударить так, чтобы с одного тычка она отлетела в угол.Власиха прочла в его глазах злую непримиримость и поняла вдруг, что уповать на господа в деле неправедном ей нет никакого смысла. Надо каяться перед человеком, в чьих руках сейчас оказалась её жизнь.Когда Алексей медленно отводил руку, готовясь к удару, старуха вдруг пятипудовым мешком кишок и сала рухнула на спину. Молитвенно сложила руки клинышком, завизжала, прося пардону.Хотя Алексей видел, что глаза у неё все те же — злые, хорьковые, как у зверька, собравшегося укусить жертву, он понял — бабка сломалась.— Встань! — Он сгреб её за ворот и попытался богатырским рывком поставить на ноги. Но старуха оказалась куда тяжелее, чем он предполагал, и номер не прошел. Ему пришлось пристукнуть ей ногой по мощному тяжелому заду. — Быстро! Вставай!Власиха закряхтела, заохала, но поднялась. Он подтолкнул её к постели, заставил сесть.— Рассказывай!Все-таки старуха нажралась дури. Отплевывалась, визжала, крутила башкой, но кое-что проглотила. Это стало видно по глазам, которые потеряли хищный блеск и выглядели туманно-обалделыми. Она хныкала, растирала слезы по пухлым щекам и причитала:— Родненький! Все брошу, все! Вот те крест — уеду в Теряево. Там дом у сестры. Жить буду тихо, как мышка. Только не тронь меня, старуху…Слова путались, язык заплетался, но Алексей угадывал — Власиха в немалой степени симулирует обалдение и, как говорят, «косит» под потерявшую разум бабу. Она дело свое знала и старалась вести игру до конца.— Нет, старуха! Так дешево не отделаешься! Где у тебя телефон? Сейчас позвоню в милицию…Власиха сползла с постели, встала на колени, обеими руками сжала Алексею колени.— Не губи, сынок! Ой, лихо мне!..— Тоже мне, мамаша! — Алексей освободил ноги от её объятий. — Говори, откуда у тебя столько дури?— А скажу, ты простишь?Она торговалась.— Говори, черт с тобой!— В аптеке беру, родненький… У Изольды.— Кто она?— Аптекарша, батюшка. Изольда Михайловна… Втянула меня в грешное дело, бог её покарает!Власиху прорвало. Дробным речитативом, захлебываясь словами, она как духовнику на исповеди каялась Алексею в своих грехах. Называла себя старой дурой, кляла алчность, которая её обуяла, божилась, что никакого отношения к смерти Николая не имеет, что раньше он у неё брал «пустячки» со слабинкой, но давно перешел на новые, крепкие порошки, а где их брал, она знать не знает…Окончив разговор, Алексей вышел в кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33