» Конечно, он уже не в гимназической тужурке, повзрослел, приосанился. Уже не раз слышала, как в студии Ф. Ф. Комиссаржевского его часто хвалили.
Он оглядел небольшой мой кабинетик, как княжескую палату, и сел в мое единственное полукресло для посетителей в лучшем расположении духа.
— Узнали? Здравствуйте. Наверное, теперь уже можно вам сказать «хочу играть на сцене», и вы на подводу не посадите.
— На подводу не посажу, а театр у нас детский, и роли звериные.
— Какой зверь! Только бы не корова.
Мы оба засмеялись, вспоминая меланхолическое «му-у-у» Тамирова.
Но я своих конечных целей никогда не теряла, и когда он, восхищенный тем, что у моего стола лежал даже коврик, начал подкидывать его край, болтая пухлой ногой, в голове у меня блеснуло: «Медведь Балу!»
Я вспомнила, как в темусеке Игорь Ильинский играл со шторкой на окне, как смешно «общался» с большими колесами подводы, то и дело сосредоточивался на каком-нибудь предмете, вечно играл с той или иной вещью. Людей он тоже рассматривал «с довоображением», а иногда вдруг уходил в свои мысли и расшевелить его было совсем нелегко. А я уже твердо решила вовлечь его в работу и горячо стала ему рассказывать о будущем нашего театра, о том, какой замечательный человек Анатолий Васильевич, о Маугли, но и, конечно, о том, какая чудесная роль медведь Балу. Он «вспыхнул», увлекся, посыпались искры из озорных глаз. Спросил:
— А кто будет режиссером, вы?
— Нет, мне быть режиссером еще рано. Мой учитель Н. П. Кудрявцев в Грибоедовской студии, сам Константин Сергеевич считают, вроде смогу. Но пока приглядываюсь. Смелости еще нет. Тут одна заграничная очень добивается, чтобы ей эту постановку дали. Наверное, в конце концов Анатолия Васильевича уговорит. Уж очень она старается.
Игорь Владимирович вскочил со своего кресла, покраснел и сказал громко:
— Вы же для этого театра больше всех сделали! Все знают. Зачем этой мадам уступаете?
Я засмеялась.
— Может, эта Паскар и ничего?! Не вредная? Ильинский ответил убежденно:
— Вредная она. Когда к вам по коридору шел, сразу заметил: напомаженная, не по-нашему одета, как на червяка на меня посмотрела. Мадам она!
Когда подобрали кандидатов на разные роли, решили просмотреть их всей директорией во главе с Луначарским. Артист Н. Л. Коновалов как-то сразу «зацепил» зерно образа шакала Табаки. Но Паскар неодобрительно отнеслась к показу Ильинского. Антипатия друг к другу возникла у них как-то сразу, вероятно, еще при первой встрече в коридоре.
Однако Игорь Владимирович после нашего разговора несколько раз перечитал Киплинга и «влюбился», как потом мне говорил, в роль Балу. На просмотре неожиданно для всех, без грима и костюма, он пробежал по сцене, как впервые вставший на задние лапы коротконогий медвежонок, очень смешно использовав пухлую нижнюю часть своего туловища, нелепо держа перед собой руки, превратившиеся на наших глазах в мохнатые передние лапы, и вызвав всеобщее веселье. Анатолий Васильевич воскликнул:
— Для роли Балу этот артист — находка!
Вопрос был решен: Ильинский назначен на роль Балу.
Много, очень много лет вижу я на сцене артистов, воплощающих образы животных. Но только два раза за всю жизнь была потрясена результатом этого перевоплощения. В раннем детстве под музыку отца Л. А. Сулержицкий начинал пробные репетиции «Синей птицы». Но до сих пор не забыла, как Иван Михайлович Москвин на глазах моих и сестры Ниночки вдруг превратился в кота, раскрыл его сложный характер, «познакомил» нас, казалось бы, со всеми существующими в мире котами. Потом бессчетное количество раз видела я Ивана Михайловича в «Синей птице» на сцене и изумлялась все больше этому чуду перевоплощения. К таким же образцам актерского искусства я отношу и медведя Балу в исполнении Ильинского. До чего же это был симпатичный медвежонок: смешной, ленивый, с таким понятным детям характером, неожиданными интонациями его «медвежьего» голоса, милыми повадками. Как смешно он почесывал тыльной стороной лапы свой мохнатый живот, как трогательно любил Маугли! Многокрасочность, объемность выразительных средств, найденных Игорем Ильинским для образа медведя Балу, вызвали такой успех у зрителей, что остальные действующие лица воспринимались как достойный фон, не больше. Только в цирке среди задумчивых белых медведей видела я однажды такого коротконогого медвежонка, словно неожиданно вставшего на задние лапы, повернутые внутрь, по-детски жизнерадостного и удивительно симпатичного.
У Киплинга медведь Балу — учитель Маугли. Медвежонок Балу Ильинского был сам еще юн, и, казалось, он наслаждается «ролью» серьезного учителя, его самого это очень забавляет. Несмотря на то что этот медвежонок был толст внизу больше, чем наверху, забавно «диспропорционален», он легко менял свои чисто медвежьи позы, то ложась на спину и поднимая все четыре свои лапы кверху, то кувыркаясь, то что-то внимательно разглядывая, то неожиданно гоняясь за каким-то насекомым.
Ильинский наотрез отказался от предложенной ему маски, которая могла бы закрыть обаяние улыбки; у его Балу грим очень органичный, а вытянутый нос сделал слегка поднятым кверху небольшим добавлением к гриму.
При каждом появлении Ильинского на сцене по рядам зала шел тот восхищенный шепоток, который бывает только тогда, когда зрители до конца поверили в артиста. Действительно, контакт, найденный Ильинским с ребятами-зрителями, был настолько велик, что каждый его жест, каждое даже бессловесное рычание, не говоря уж о репликах, вызывали громкие возгласы: «Молодец, Балу!», «Балу, не уходи со сцены!»
Исполнители некоторых других ролей не без иронии предлагали переименовать спектакль «Маугли» в «Балу».
Вернувшись домой, зрители писали своему любимцу нескончаемые письма. Вот некоторые из них:
«Здравствуй, Балу. Я уже смотрела на тебя четыре раза и еще пойду…»; «Балу, ты был настоящий медвежонок, а Маугли был девчонка. Сразу видно, когда девчонка камень бросает. Пусть лучше на мальчишек посмотрит…»; «Балу, ты добрый и веселый. Придумывай еще всякие штуки, у тебя здорово получается…»; «Балу, когда Маугли лежал у тебя на коленках, я думал: „Как ему мягко с тобой. У тебя такая длинная, пушистая шерсть…“
Кстати, комбинезон у Ильинского был из хлопчатобумажной материи, и как он даже мне казался мягким и мохнатым — сама не понимаю. Увы, наш Игорь, как теперь я его за глаза величала, начал задаваться. Обувь ему для роли нам тогда сделать не удалось, он играл в своих черных тапочках. И вот однажды «назло мадам» Балу появился на сцене в желтых ботинках» Помню, как подобно черной пантере ко мне в комнату влетела Паскар.
— Посмотрите, что творит ваш протеже…
Слово «протеже» она произнесла почти по-французски, в нос. У меня с ней отношения уже тогда явно не ладились, и я ей ответила резко:
— Быть чьим-либо протеже Ильинскому не нужно, он слишком талантлив и очень поднимает успех вашего спектакля. Если созорничал, разберемся.
Все же немедленно побежала в зрительный зал.
О ужас! Ильинский играл Балу в ярко-желтых ботинках со шнурочками, но играл еще более забавно, чем обычно: то разглядывая с удивлением свои ботинки, то по-медвежьи пританцовывая от радости обладания этими ботинками. А «завсегдатаи из публики» ничему, что делал их любимец, не удивлялись, только восхищались, и крики «Ура! Балу! Скажи, где тебе мама купила такие красивые ботинки?», гром аплодисментов сопутствовали всем озорным выходкам Балу.
Конечно, как и подобает директору, после спектакля я очень серьезно поговорила с Ильинским, и уже к следующему спектаклю он был обеспечен театральной черной обувью. Но еще два-три спектакля после этого случая из зрительного зала раздавались возгласы: «Балу! Почему не надеваешь свои желтые ботинки?»
Ильинский был несколько смущен и откровенно признался:
— Назло мадам сделал… Тоже мне режиссер. «Последний каплей» для нашего окончательного
разрыва было предложение Паскар сделать вторую редакцию «Маугли», «внести красоту и лирику, притушить юмор». Как известно, кульминацией перерождения отношений Маугли и хищников был огонь — «красный цветок», как его назвал Киплинг. Паскар решила ввести танец закутанной в красные шарфы девицы с красным цветком в руках — «символ, а не изображение огня на сцене».
О эти красные шарфы бездарных подражательниц Дункан того времени! Махание танцовщиц красным шифоном острословы называли «намеком на революцию». К счастью, к этому времени их почти не оставалось, а Паскар прозрачно намекала, что лучшей исполнительницей танца «Красного цветка» будет она, так как танец — ее главное призвание.
На заседании директории я резко заявила, что считаю недопустимым под видом «эстетического воспитания» привносить в спектакль трафарет пошлости. Мы разошлись. Я стала организовывать новый — Московский театр для детей. Паскар продолжала некоторое время свою деятельность. Анатолий Васильевич любил «зажигать светильники нового», а потом переключался на многочисленные другие дела свои и вскоре совсем отошел от этого театра. Паскар, «не обремененная директорией», наряду с немногими неплохими спектаклями дала волю своим идейным принципам и вкусу. Она считала, что детей надо «уводить от окружающей их грубой жизни в иной мир». В ее постановке шли «Красочки» Ремизова, где ангел и черт делили души на праведные и неправедные, на сцене детского театра появилась пьеса Ады Чумаченко «Прекрасный Иосиф», которого, как известно, соблазняла жена Пентефрия, поставила водевиль Скриба «Медведь и паша». В этом последнем случае было немало смешного. Дети понятия не имели, кто такой паша, называли спектакль «Медведь и Паша», очень обижались, что девочка Паша так и не появлялась на сцене. В артистическом кабаре «Нерыдай», созданном артистом А. Д. Кошевским, звучали куплеты:
«Ах, мадам, мадам Паскар,
Скажите поскорей,
Когда вы перестанете
Портить нам детей…»
В конце концов Паскар была снята с работы в детском театре, уехала в Париж, где некоторое время не без успеха танцевала в ночном баре танго, но уже без красного цветка.
В 1921 году был открыт новый, руководимый мною Московский театр для детей. Художником был выдающийся архитектор-художник А. А. Веснин, состав исполнителей ролей удалось подобрать очень хороший: Тамара Верлюк, Вера Вильяме, братья Зенины, Василий Аристов, Анатолий Петрович Кторов… Кторов был тогда еще совсем молод, но его артистическое дарование в роли Палача в спектакле «Жемчужина Адальмины» как бы цементировало этот спектакль, знакомивший детей с глупым, бездумным Королем, злодеяниями, по его вине происходившими в стране, которой фактически правил Палач. Анатолий Петрович Кторов в это время еще работал в студии Федора Федоровича Комиссаржевского, и однажды «Иголинский», так называли ребята в ту пору Игоря Ильинского, зашел к нам в театр, вероятно, чтобы поболтать с Кторовым — они дружили. Мы встретились с Ильинским на лестнице, ведущей за кулисы, когда я, как всегда, устремлялась по каким-то делам, и очень обрадовались друг другу. На мой вопрос «Как поживаете, медведь Балу?» он махнул рукой, как бы желая дать понять, что хочет вытеснить эту роль из своей памяти, и сказал:
— Мадам вознеслась в царстве подхалимов на «десятое небо». В правой руке — золотой карандаш, на коленях — сафьяновый портфель и какие-то мудреные записные книжки с монограммами. Голову в сторону артистов уже не поворачивает. Хриплым своим голосом только отдает приказания. Опять дали мне роль какого-то Медведя. На репетиции приказала без всяких объяснений кого и зачем я играю: «Ильинский! Вы сейчас пойдете направо…» Я пошел направо до конца сцены, спрыгнул с нее и ушел домой, и… точка! Только меня мадам и видела!
Он так смешно передал повадку Паскар держать голову, ее офранцуженную речь с произношением «в нос», что даже проходившие мимо артисты остановились и рассмеялись вместе с нами.
Наш разговор кончился так же внезапно, как и начался, и до… 1981 года мне поговорить с ним больше не удалось. Оба мы мчались по жизни «во весь опор». Не знаю, много ли моих постановок он видел, но его спектакли в Театре Мейерхольда, его фильмы смотрела с неизменным восторгом. Везде он был каким-то новым, его успехи и в театре и в кино были сногсшибательными.
Где— то на дне сознания каждого из нас жила приглушенная теплота и симпатия «сверстников», но, когда на одном из своих юбилеев получила его поздравление с припиской «Целую ваши руки. Как я мечтал целовать их когда-то…», приятно удивилась, и только. Мы в юности оба были одержимы своими творческими делами. У меня они поглощали все остальное.
И вот год 1981-й. Игорь Владимирович, его милая, талантливая, красивая жена Т. А. Еремеева и я часто сидим втроем и читаем большие статьи во всех, без исключения, газетах и журналах, написанные к 80-летию Игоря Ильинского. Нет конца восторгам. Статьи посвящены его свершениям в «Великодушном рогоносце», «Лесе», «Празднике святого Йоргена», «Закройщике из Торжка», «Процессе о трех миллионах», его юмору, который так неожиданно сменился успехом в остродраматических ролях в Малом театре. Я, конечно, недовольна, что ничего не написано про медведя Балу. Татьяна Александровна понимает меня.
— А вам то, что для детей, всего дороже?
— Само собой понятно — да…
Игорь Владимирович улыбается, видя мое волнение, улыбается той неповторимой улыбкой, которая сроднила его с многими тысячами детей. Да, сейчас в подмосковном санатории я могу видеть Ильинского каждый день, поражаться, как молод он в свои восемьдесят, как вечно он полон творческого любопытства ко всему окружающему, переосмысления великого в литературе и драматургии. Сейчас он снова переживает очередную свою эпоху влюбленности. Влюблен в Чехова. То говорит с нами, то уходит «в себя», где цветет его будущий «Вишневый сад», который вскоре появится на сцене Малого театра.
Когда он молчит, он мне особенно понятен. Ведь у меня тоже сейчас сердце полно цветущими вишнями — сакурой далекой Японии, потому что готовлюсь ставить оперу Дж. Пуччини «Мадам Баттерфлай».
Цветем вишней оба!
Глава, на сегодня последняя
Ранняя осень 1983-го. Часы жизни бьют восемьдесят. Как всегда, я в театре: на сцене, за роялем, за письменным столом — везде, где сейчас нужна.
Еще тепло. Окно в моем кабинете открыто. Вижу, как от троллейбусной остановки поодиночке, парами, с родителями, целыми классами бегут к нам в театр ребята. Боятся опоздать на спектакль, бегут задолго до начала. Среди яркой зелени и цветочных клумб весело бьют фонтаны. Ребята вновь и вновь любуются фасадом нашего театра и торопятся войти в большую с резными украшениями дверь театра, войти хозяйским шагом. Да, это их собственный дворец, и ребята твердо знают, что здесь их встретят радостно, приветливо, зазвучит музыка весело поющих птиц, музыка, которая стала им такой дорогой.
Сегодня мой день рождения, и я думаю, что вступать в девятый десяток своей жизни, вероятно, было бы страшновато, если бы погода сегодня не была бы такой светлой, если бы в переполненном театре не звучали так звонко и весело детские голоса.
В мыслях, словно на киноэкране, замелькали цветные, говорящие, поющие кадры ленты строительства театра, который ощущаю как самое дорогое во всей моей жизни, театров, в рождении которых участвовала прежде, постановки, книги, юность и детство мои.
Казалось, счастливые детские голоса возвращают мне детство, большое количество лет отодвинулось куда-то на задний план, как уже пройденный мною густой лес, на опушке которого вечно будут зеленеть трава и петь птицы.
Кто— то постучал в дверь моего кабинета. Мне передали сегодняшнюю газету. Я развернула ее, прочла, и буквы то соединялись в слова, то странно прыгали перед моими глазами. Прочла Указ Президиума Верховного Совета СССР, вы, наверное, догадываетесь, о чем я говорю или, вернее, сокровенно молчу.
Вечером засиял мой праздник. По секрету от меня его уже давно готовил весь коллектив нашего театра. Он был огромным и теплым.
В переполненном зале, иногда по двое на одном стуле, тесно прижавшись на ступеньках лестниц, даже на ковровых дорожках под ярко светящимися люстрами сидели взрослые и дети с добрыми блестящими глазами. Их губы то ли улыбались, то ли были готовы заплакать от радости. От радости за меня, за мою ясно прожитую жизнь, да?
Организаторы праздника просили меня выйти по сигналу из бокового прохода и идти через зрительный зал к сцене, когда зазвучит музыка. Я шла медленнее, чем обычно, словно боясь расплескать пережитое за восемьдесят лет жизни. Спасибо Золотой Звезде, ордену Ленина и другим орденам, что праздничным звоном успокаивали сердце, которое давало перебои — не знаю, почему. Да, я шла в этот день в самом лучшем своем длинном платье, встревоженная и счастливая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Он оглядел небольшой мой кабинетик, как княжескую палату, и сел в мое единственное полукресло для посетителей в лучшем расположении духа.
— Узнали? Здравствуйте. Наверное, теперь уже можно вам сказать «хочу играть на сцене», и вы на подводу не посадите.
— На подводу не посажу, а театр у нас детский, и роли звериные.
— Какой зверь! Только бы не корова.
Мы оба засмеялись, вспоминая меланхолическое «му-у-у» Тамирова.
Но я своих конечных целей никогда не теряла, и когда он, восхищенный тем, что у моего стола лежал даже коврик, начал подкидывать его край, болтая пухлой ногой, в голове у меня блеснуло: «Медведь Балу!»
Я вспомнила, как в темусеке Игорь Ильинский играл со шторкой на окне, как смешно «общался» с большими колесами подводы, то и дело сосредоточивался на каком-нибудь предмете, вечно играл с той или иной вещью. Людей он тоже рассматривал «с довоображением», а иногда вдруг уходил в свои мысли и расшевелить его было совсем нелегко. А я уже твердо решила вовлечь его в работу и горячо стала ему рассказывать о будущем нашего театра, о том, какой замечательный человек Анатолий Васильевич, о Маугли, но и, конечно, о том, какая чудесная роль медведь Балу. Он «вспыхнул», увлекся, посыпались искры из озорных глаз. Спросил:
— А кто будет режиссером, вы?
— Нет, мне быть режиссером еще рано. Мой учитель Н. П. Кудрявцев в Грибоедовской студии, сам Константин Сергеевич считают, вроде смогу. Но пока приглядываюсь. Смелости еще нет. Тут одна заграничная очень добивается, чтобы ей эту постановку дали. Наверное, в конце концов Анатолия Васильевича уговорит. Уж очень она старается.
Игорь Владимирович вскочил со своего кресла, покраснел и сказал громко:
— Вы же для этого театра больше всех сделали! Все знают. Зачем этой мадам уступаете?
Я засмеялась.
— Может, эта Паскар и ничего?! Не вредная? Ильинский ответил убежденно:
— Вредная она. Когда к вам по коридору шел, сразу заметил: напомаженная, не по-нашему одета, как на червяка на меня посмотрела. Мадам она!
Когда подобрали кандидатов на разные роли, решили просмотреть их всей директорией во главе с Луначарским. Артист Н. Л. Коновалов как-то сразу «зацепил» зерно образа шакала Табаки. Но Паскар неодобрительно отнеслась к показу Ильинского. Антипатия друг к другу возникла у них как-то сразу, вероятно, еще при первой встрече в коридоре.
Однако Игорь Владимирович после нашего разговора несколько раз перечитал Киплинга и «влюбился», как потом мне говорил, в роль Балу. На просмотре неожиданно для всех, без грима и костюма, он пробежал по сцене, как впервые вставший на задние лапы коротконогий медвежонок, очень смешно использовав пухлую нижнюю часть своего туловища, нелепо держа перед собой руки, превратившиеся на наших глазах в мохнатые передние лапы, и вызвав всеобщее веселье. Анатолий Васильевич воскликнул:
— Для роли Балу этот артист — находка!
Вопрос был решен: Ильинский назначен на роль Балу.
Много, очень много лет вижу я на сцене артистов, воплощающих образы животных. Но только два раза за всю жизнь была потрясена результатом этого перевоплощения. В раннем детстве под музыку отца Л. А. Сулержицкий начинал пробные репетиции «Синей птицы». Но до сих пор не забыла, как Иван Михайлович Москвин на глазах моих и сестры Ниночки вдруг превратился в кота, раскрыл его сложный характер, «познакомил» нас, казалось бы, со всеми существующими в мире котами. Потом бессчетное количество раз видела я Ивана Михайловича в «Синей птице» на сцене и изумлялась все больше этому чуду перевоплощения. К таким же образцам актерского искусства я отношу и медведя Балу в исполнении Ильинского. До чего же это был симпатичный медвежонок: смешной, ленивый, с таким понятным детям характером, неожиданными интонациями его «медвежьего» голоса, милыми повадками. Как смешно он почесывал тыльной стороной лапы свой мохнатый живот, как трогательно любил Маугли! Многокрасочность, объемность выразительных средств, найденных Игорем Ильинским для образа медведя Балу, вызвали такой успех у зрителей, что остальные действующие лица воспринимались как достойный фон, не больше. Только в цирке среди задумчивых белых медведей видела я однажды такого коротконогого медвежонка, словно неожиданно вставшего на задние лапы, повернутые внутрь, по-детски жизнерадостного и удивительно симпатичного.
У Киплинга медведь Балу — учитель Маугли. Медвежонок Балу Ильинского был сам еще юн, и, казалось, он наслаждается «ролью» серьезного учителя, его самого это очень забавляет. Несмотря на то что этот медвежонок был толст внизу больше, чем наверху, забавно «диспропорционален», он легко менял свои чисто медвежьи позы, то ложась на спину и поднимая все четыре свои лапы кверху, то кувыркаясь, то что-то внимательно разглядывая, то неожиданно гоняясь за каким-то насекомым.
Ильинский наотрез отказался от предложенной ему маски, которая могла бы закрыть обаяние улыбки; у его Балу грим очень органичный, а вытянутый нос сделал слегка поднятым кверху небольшим добавлением к гриму.
При каждом появлении Ильинского на сцене по рядам зала шел тот восхищенный шепоток, который бывает только тогда, когда зрители до конца поверили в артиста. Действительно, контакт, найденный Ильинским с ребятами-зрителями, был настолько велик, что каждый его жест, каждое даже бессловесное рычание, не говоря уж о репликах, вызывали громкие возгласы: «Молодец, Балу!», «Балу, не уходи со сцены!»
Исполнители некоторых других ролей не без иронии предлагали переименовать спектакль «Маугли» в «Балу».
Вернувшись домой, зрители писали своему любимцу нескончаемые письма. Вот некоторые из них:
«Здравствуй, Балу. Я уже смотрела на тебя четыре раза и еще пойду…»; «Балу, ты был настоящий медвежонок, а Маугли был девчонка. Сразу видно, когда девчонка камень бросает. Пусть лучше на мальчишек посмотрит…»; «Балу, ты добрый и веселый. Придумывай еще всякие штуки, у тебя здорово получается…»; «Балу, когда Маугли лежал у тебя на коленках, я думал: „Как ему мягко с тобой. У тебя такая длинная, пушистая шерсть…“
Кстати, комбинезон у Ильинского был из хлопчатобумажной материи, и как он даже мне казался мягким и мохнатым — сама не понимаю. Увы, наш Игорь, как теперь я его за глаза величала, начал задаваться. Обувь ему для роли нам тогда сделать не удалось, он играл в своих черных тапочках. И вот однажды «назло мадам» Балу появился на сцене в желтых ботинках» Помню, как подобно черной пантере ко мне в комнату влетела Паскар.
— Посмотрите, что творит ваш протеже…
Слово «протеже» она произнесла почти по-французски, в нос. У меня с ней отношения уже тогда явно не ладились, и я ей ответила резко:
— Быть чьим-либо протеже Ильинскому не нужно, он слишком талантлив и очень поднимает успех вашего спектакля. Если созорничал, разберемся.
Все же немедленно побежала в зрительный зал.
О ужас! Ильинский играл Балу в ярко-желтых ботинках со шнурочками, но играл еще более забавно, чем обычно: то разглядывая с удивлением свои ботинки, то по-медвежьи пританцовывая от радости обладания этими ботинками. А «завсегдатаи из публики» ничему, что делал их любимец, не удивлялись, только восхищались, и крики «Ура! Балу! Скажи, где тебе мама купила такие красивые ботинки?», гром аплодисментов сопутствовали всем озорным выходкам Балу.
Конечно, как и подобает директору, после спектакля я очень серьезно поговорила с Ильинским, и уже к следующему спектаклю он был обеспечен театральной черной обувью. Но еще два-три спектакля после этого случая из зрительного зала раздавались возгласы: «Балу! Почему не надеваешь свои желтые ботинки?»
Ильинский был несколько смущен и откровенно признался:
— Назло мадам сделал… Тоже мне режиссер. «Последний каплей» для нашего окончательного
разрыва было предложение Паскар сделать вторую редакцию «Маугли», «внести красоту и лирику, притушить юмор». Как известно, кульминацией перерождения отношений Маугли и хищников был огонь — «красный цветок», как его назвал Киплинг. Паскар решила ввести танец закутанной в красные шарфы девицы с красным цветком в руках — «символ, а не изображение огня на сцене».
О эти красные шарфы бездарных подражательниц Дункан того времени! Махание танцовщиц красным шифоном острословы называли «намеком на революцию». К счастью, к этому времени их почти не оставалось, а Паскар прозрачно намекала, что лучшей исполнительницей танца «Красного цветка» будет она, так как танец — ее главное призвание.
На заседании директории я резко заявила, что считаю недопустимым под видом «эстетического воспитания» привносить в спектакль трафарет пошлости. Мы разошлись. Я стала организовывать новый — Московский театр для детей. Паскар продолжала некоторое время свою деятельность. Анатолий Васильевич любил «зажигать светильники нового», а потом переключался на многочисленные другие дела свои и вскоре совсем отошел от этого театра. Паскар, «не обремененная директорией», наряду с немногими неплохими спектаклями дала волю своим идейным принципам и вкусу. Она считала, что детей надо «уводить от окружающей их грубой жизни в иной мир». В ее постановке шли «Красочки» Ремизова, где ангел и черт делили души на праведные и неправедные, на сцене детского театра появилась пьеса Ады Чумаченко «Прекрасный Иосиф», которого, как известно, соблазняла жена Пентефрия, поставила водевиль Скриба «Медведь и паша». В этом последнем случае было немало смешного. Дети понятия не имели, кто такой паша, называли спектакль «Медведь и Паша», очень обижались, что девочка Паша так и не появлялась на сцене. В артистическом кабаре «Нерыдай», созданном артистом А. Д. Кошевским, звучали куплеты:
«Ах, мадам, мадам Паскар,
Скажите поскорей,
Когда вы перестанете
Портить нам детей…»
В конце концов Паскар была снята с работы в детском театре, уехала в Париж, где некоторое время не без успеха танцевала в ночном баре танго, но уже без красного цветка.
В 1921 году был открыт новый, руководимый мною Московский театр для детей. Художником был выдающийся архитектор-художник А. А. Веснин, состав исполнителей ролей удалось подобрать очень хороший: Тамара Верлюк, Вера Вильяме, братья Зенины, Василий Аристов, Анатолий Петрович Кторов… Кторов был тогда еще совсем молод, но его артистическое дарование в роли Палача в спектакле «Жемчужина Адальмины» как бы цементировало этот спектакль, знакомивший детей с глупым, бездумным Королем, злодеяниями, по его вине происходившими в стране, которой фактически правил Палач. Анатолий Петрович Кторов в это время еще работал в студии Федора Федоровича Комиссаржевского, и однажды «Иголинский», так называли ребята в ту пору Игоря Ильинского, зашел к нам в театр, вероятно, чтобы поболтать с Кторовым — они дружили. Мы встретились с Ильинским на лестнице, ведущей за кулисы, когда я, как всегда, устремлялась по каким-то делам, и очень обрадовались друг другу. На мой вопрос «Как поживаете, медведь Балу?» он махнул рукой, как бы желая дать понять, что хочет вытеснить эту роль из своей памяти, и сказал:
— Мадам вознеслась в царстве подхалимов на «десятое небо». В правой руке — золотой карандаш, на коленях — сафьяновый портфель и какие-то мудреные записные книжки с монограммами. Голову в сторону артистов уже не поворачивает. Хриплым своим голосом только отдает приказания. Опять дали мне роль какого-то Медведя. На репетиции приказала без всяких объяснений кого и зачем я играю: «Ильинский! Вы сейчас пойдете направо…» Я пошел направо до конца сцены, спрыгнул с нее и ушел домой, и… точка! Только меня мадам и видела!
Он так смешно передал повадку Паскар держать голову, ее офранцуженную речь с произношением «в нос», что даже проходившие мимо артисты остановились и рассмеялись вместе с нами.
Наш разговор кончился так же внезапно, как и начался, и до… 1981 года мне поговорить с ним больше не удалось. Оба мы мчались по жизни «во весь опор». Не знаю, много ли моих постановок он видел, но его спектакли в Театре Мейерхольда, его фильмы смотрела с неизменным восторгом. Везде он был каким-то новым, его успехи и в театре и в кино были сногсшибательными.
Где— то на дне сознания каждого из нас жила приглушенная теплота и симпатия «сверстников», но, когда на одном из своих юбилеев получила его поздравление с припиской «Целую ваши руки. Как я мечтал целовать их когда-то…», приятно удивилась, и только. Мы в юности оба были одержимы своими творческими делами. У меня они поглощали все остальное.
И вот год 1981-й. Игорь Владимирович, его милая, талантливая, красивая жена Т. А. Еремеева и я часто сидим втроем и читаем большие статьи во всех, без исключения, газетах и журналах, написанные к 80-летию Игоря Ильинского. Нет конца восторгам. Статьи посвящены его свершениям в «Великодушном рогоносце», «Лесе», «Празднике святого Йоргена», «Закройщике из Торжка», «Процессе о трех миллионах», его юмору, который так неожиданно сменился успехом в остродраматических ролях в Малом театре. Я, конечно, недовольна, что ничего не написано про медведя Балу. Татьяна Александровна понимает меня.
— А вам то, что для детей, всего дороже?
— Само собой понятно — да…
Игорь Владимирович улыбается, видя мое волнение, улыбается той неповторимой улыбкой, которая сроднила его с многими тысячами детей. Да, сейчас в подмосковном санатории я могу видеть Ильинского каждый день, поражаться, как молод он в свои восемьдесят, как вечно он полон творческого любопытства ко всему окружающему, переосмысления великого в литературе и драматургии. Сейчас он снова переживает очередную свою эпоху влюбленности. Влюблен в Чехова. То говорит с нами, то уходит «в себя», где цветет его будущий «Вишневый сад», который вскоре появится на сцене Малого театра.
Когда он молчит, он мне особенно понятен. Ведь у меня тоже сейчас сердце полно цветущими вишнями — сакурой далекой Японии, потому что готовлюсь ставить оперу Дж. Пуччини «Мадам Баттерфлай».
Цветем вишней оба!
Глава, на сегодня последняя
Ранняя осень 1983-го. Часы жизни бьют восемьдесят. Как всегда, я в театре: на сцене, за роялем, за письменным столом — везде, где сейчас нужна.
Еще тепло. Окно в моем кабинете открыто. Вижу, как от троллейбусной остановки поодиночке, парами, с родителями, целыми классами бегут к нам в театр ребята. Боятся опоздать на спектакль, бегут задолго до начала. Среди яркой зелени и цветочных клумб весело бьют фонтаны. Ребята вновь и вновь любуются фасадом нашего театра и торопятся войти в большую с резными украшениями дверь театра, войти хозяйским шагом. Да, это их собственный дворец, и ребята твердо знают, что здесь их встретят радостно, приветливо, зазвучит музыка весело поющих птиц, музыка, которая стала им такой дорогой.
Сегодня мой день рождения, и я думаю, что вступать в девятый десяток своей жизни, вероятно, было бы страшновато, если бы погода сегодня не была бы такой светлой, если бы в переполненном театре не звучали так звонко и весело детские голоса.
В мыслях, словно на киноэкране, замелькали цветные, говорящие, поющие кадры ленты строительства театра, который ощущаю как самое дорогое во всей моей жизни, театров, в рождении которых участвовала прежде, постановки, книги, юность и детство мои.
Казалось, счастливые детские голоса возвращают мне детство, большое количество лет отодвинулось куда-то на задний план, как уже пройденный мною густой лес, на опушке которого вечно будут зеленеть трава и петь птицы.
Кто— то постучал в дверь моего кабинета. Мне передали сегодняшнюю газету. Я развернула ее, прочла, и буквы то соединялись в слова, то странно прыгали перед моими глазами. Прочла Указ Президиума Верховного Совета СССР, вы, наверное, догадываетесь, о чем я говорю или, вернее, сокровенно молчу.
Вечером засиял мой праздник. По секрету от меня его уже давно готовил весь коллектив нашего театра. Он был огромным и теплым.
В переполненном зале, иногда по двое на одном стуле, тесно прижавшись на ступеньках лестниц, даже на ковровых дорожках под ярко светящимися люстрами сидели взрослые и дети с добрыми блестящими глазами. Их губы то ли улыбались, то ли были готовы заплакать от радости. От радости за меня, за мою ясно прожитую жизнь, да?
Организаторы праздника просили меня выйти по сигналу из бокового прохода и идти через зрительный зал к сцене, когда зазвучит музыка. Я шла медленнее, чем обычно, словно боясь расплескать пережитое за восемьдесят лет жизни. Спасибо Золотой Звезде, ордену Ленина и другим орденам, что праздничным звоном успокаивали сердце, которое давало перебои — не знаю, почему. Да, я шла в этот день в самом лучшем своем длинном платье, встревоженная и счастливая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44