За последние три дня она еще ни разу не была так многословна. Морские купанья, подумал я. И пожалел, что взял ее с собой в Рокку. Насчет комнаты сказал то, чего не говорил утром: день рождения вызвал у меня бессонницу, к тому же вечером в день своего рождения у людей иногда возникает потребность побыть в одиночестве. «Ах ты бедняжечка! – воскликнула она. – А я-то, я-то хороша, даже не вспомнила про твой день рождения!» Купанья, вот что делают с человеком морские купанья. Нет, нужно сегодня же, не откладывая, поговорить с ней. Помню, на ней еще был слегка потерявший цвет и форму голубой купальник, который я уже видел в прошлом году в Лаболе. Неужели на нее так подействовало флорентийское пекло? При всем ее хорошем настроении она показалась мне какой-то осунувшейся и измученной.
– Поди искупайся, – посоветовала она. Чтобы дойти до моря, мне пришлось двигаться по дороге, где не было ни малейшей тени, но мое купанье в Магре оказалось таким долгим и освежающим, что я еще мог без труда выдерживать пляжное солнце. Нет, мне не хочется сразу купаться. Она ушла и снова принялась играть в мяч, который оставила, когда я появился. Она играла с каким-то молодым человеком, то и дело кричала и смеялась, словом, из кожи вон лезла, стараясь показать мне, как ей ужасно весело. Играла она скверно и без конца оглядывалась в мою сторону. Я смотрел вдаль, прикрыв глаза, но все равно отлично ее видел. И только когда она оборачивалась ко мне спиной, решался бросить взгляд на яхту. Она сияла умопомрачительной белизной. На нее невозможно было глядеть подолгу, она слепила, словно яркая вспышка света. И все-таки я упорно не отводил от нее взгляда, пока глаза еще могли видеть и она не расплывалась окончательно. Только тогда я закрывал их. И уносил ее с собой во мрак. Она приводила меня в какое-то тяжелое оцепенение. Тридцатишестиметровая, с двумя палубами. Этажные коридоры покрашены зеленой краской. Оснастка для спокойных морей. Глядеть на нее было и вправду так больно, что мне стало казаться, будто из глаз у меня потекли слезы. Но, видно, я уже настолько отравился зрелищами своей прежней жизни, что даже получал удовольствие от подобных ожогов. Время от времени по палубам ходили какие-то люди. Они сновали взад-вперед между передней палубой и этажными коридорами. На флагштоке не было никакого флага. Редко случается, чтобы его вообще не поднимали. Может, это просто по небрежности? На борту красными буквами было выведено название: «Гибралтар». Жаклин пробежала мимо, оказавшись между нами и загородив ее от меня, но тут же вновь оставила меня в покое. Ах, как же беспощадна была ее белизна! Неподвижная, прикованная якорем к глубинам синего моря, она излучала спокойствие и надменность одинокой скалы. Говорят, она живет там постоянно, круглый год. Но я никак не мог разглядеть среди матросов ни одной женской фигуры.
Яхта теперь не отбрасывала в море никакой тени. Жара сделалась невыносимой. Должно быть, близился полдень. Жаклин перестала играть в мяч, крикнула, что больше не в силах, и нырнула в море. Тут я вспомнил про обещание, данное себе на реке, но это было последний раз в моей жизни. Сразу же после этого – солнце ли было тому виной? – я больше не думал о разговоре с Жаклин, а только о том, как бы вернуться и выпить аперитив. Я выпью его, думал я про себя, со стариком Эоло. И едва у меня возникла эта идея, она показалась мне самой удачной из всех, что приходили в мою голову за все последние годы. Я долго размышлял, какой именно аперитив подошел бы мне сейчас больше всего, перебрал в голове все один за другим. Эти раздумья поглотили меня безраздельно, целиком. В конце концов я стал колебаться между мятным пастисом и коньяком с водой. Пастис представлялся мне наилучшим напитком, какой под этаким солнцем уместно было бы опрокинуть себе в глотку. Коньяк же с водой по сравнению с ним казался напитком скорее вечерним, я бы даже сказал, ночным. К тому же только при солнечном свете можно хорошенько рассмотреть, как зыбко, отливая всеми цветами радуги, колеблется молочная белизна пастиса. Что и говорить, коньяк с водой тоже напиток что надо, правда, вода все-таки портит вкус коньяка, а это всегда вызывает некоторое сожаление. Зато уж с пастисом таких сожалений нет, его ведь вообще не пьют без воды. Я угощу себя пастисом и выпью его за свое собственное здоровье. И вот когда мысли мои были еще полностью поглощены им, этим самым пастисом, мне в голову вдруг пришла довольно странная идея. Я подумал о медных ручках. А почему бы мне не заняться на этом корабле чисткой всяких медных штуковин? Я отогнал от себя эту мысль и снова вернулся к пастису. Ах, кому никогда не хотелось выпить пастиса после купанья в Средиземном море, тот не знает, что такое утреннее купанье в Средиземном море. А что касается этих медных штуковин, ты что, разве умеешь их чистить? А кто же этого не умеет? Нет, что ни говори, а кто не познал желания выпить пастиса под палящим солнцем, сразу после купанья, тот так и не почувствовал бессмертности своего тела. Но тут меня внезапно охватила тревога. Я никогда не любил пастиса. Правда, мне случалось пробовать его пару-тройку раз, но без всякого удовольствия. Всегда предпочитал ему коньяк с водой. Что это мне вдруг взбрело в голову возжелать пастиса, когда я ни разу даже не пригубил его с того дня, как окончательно не полюбил? Что это, в самом деле, на меня нашло? Наверное, у меня солнечный удар, подумал я, пытаясь одновременно объяснить себе и свой новообретенный вкус, и то невероятное наслаждение, которое я предвкушал от этого получить. Я изо всех сил потряс головой, чтобы как-то освежить ее и попытаться себя понять. Интересно, что чувствуют, когда сходят с ума от солнечного удара? Кроме этого желания – да разве что еще блестящих медных ручек, – я не замечал в себе ничего ненормального, в общем, чувствовал себя в полном порядке. Успокойся, попытался уговорить себя я. И снова улегся на песок. Но Жаклин уже вылезла из воды и, встревоженная моим странным поведением, оказалась рядом со мной.
– Что это с тобой опять? – задала она мне все тот же сакраментальный вопрос.
– Да ничего такого, – ответил я, – просто немного притомился от солнца. Пожалуй, пойду выпью стаканчик пастиса.
– Пастиса?! Но ты никогда не любил пастиса. – Она на глазах становилась агрессивной. – Ты что, опять собираешься приняться за свои аперитивы?
– Первым современным человеком, – изрек я, – может по праву считаться тот, кто первым испытал желание выпить чего-нибудь вроде аперитива.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Что это с тобой? – повторила она.
– Тот, кто в одно прекрасное утро, полный сил и здоровья, вернулся с охоты в родную хижину и, прежде чем вновь насладиться прелестями семейной жизни, вдруг принялся втягивать носом воздух, насыщенный зеленью лесов и рек, мучаясь вопросом, чего же ему еще не хватает, ведь у него есть жена, ребенок и все, что нужно человеку для полного счастья, а мечтал он на самом деле об аперитиве, причем задолго до того, как он был выдуман, – вот он-то и вправе называться гениальным Адамом, первым, кто по-настоящему предал Господа, а стало быть, и нашим родным братом.
Я замолк в полном изнеможении.
– Это что, за этим ты и потащил меня в эту Рокку, чтобы произнести весь этот бред? – Она спохватилась и снова взяла себя в руки. – Поверь, тебе не следует так долго оставаться на солнце.
– Ты и вправду так считаешь? – поинтересовался я.
Потом побежал к морю, окунулся и тут же выскочил на берег. Желание выпить пастис все не проходило. Но я не стал говорить об этом Жаклин.
– Ну что, полегчало?
– Да я в порядке, – ответил я, – просто пошутил, вот и все.
– С тобой это не так уж часто случается, – пояснила она, – вот я и заволновалась. Все говорят, что здесь очень опасное солнце.
Потом, с минуту помолчав, извиняющимся тоном добавила:
– А я только было собралась предложить тебе позагорать вместе вон за теми зарослями тростника.
Я согласился. Поднялся, все еще мокрый после моря, и мы стали карабкаться по дюнам к тому месту, где виднелись заросли тростника. Они были сухими, почерневшими и такими густыми, что заглушали даже шум моря. Жаклин выбрала место, где ничего не росло, расстелила полотенце и стянула с себя купальник. Я улегся на почтительном расстоянии от нее. И снова принялся думать о пастисе, чтобы отогнать от себя мысли о всяких блестящих медных предметах. Во всяком случае, мне казалось, что я отгоняю от себя именно эти мысли.
– Что это с тобой в последние дни? – спросила Жаклин. – Может, ты на что-нибудь сердишься?
– Да нет, не в этом дело, – ответил я. – Просто, по-моему, нам с тобой надо расстаться.
Слева от нас, прямо над головами, сверкали заснеженные отроги Каррарских гор. Деревушки, что были видны на холмах с правой стороны, казались в сравнении с ними такими темными, словно нарочно прятались в тени каменных стен, виноградников и фиговых деревьев.
Она все не отвечала. Я подумал про пыль, что поднималась на улицах Сарцаны, она еще показалась мне тогда такой белой, возможно, это и была мраморная пыль.
– Не понимаю, – проговорила она наконец.
Я, в свою очередь, тоже немного выждал, потом ответил:
– Да нет, все ты прекрасно понимаешь.
Когда она уедет, сказал я себе, надо будет сходить погулять на каррарские карьеры.
– Но почему, почему так вдруг?
– Вовсе не вдруг. Я уже говорил тебе это во Флоренции, в музее.
– Ах вот как, – со злостью выпалила она, – значит, в музее. Но, насколько я помню, ты говорил там о службе в Отделе актов гражданского состояния, а вовсе не обо мне.
– Да, так оно есть, – согласился я, – но это одно и то же. Я остаюсь в Италии.
– Но почему? – каким-то испуганным голосом спросила она.
Может, и он тоже сходит со мной в эти мраморные карьеры.
– Я не люблю тебя. Ты же сама это знаешь.
Она всхлипнула. Всего один раз. И не ответила ни слова.
– И ты тоже меня не любишь, – добавил я со всей нежностью, на какую только был способен.
– Но этого не может быть, – проговорила наконец она. – Что я тебе такого сделала?
– Ничего. Сам не знаю.
– Нет, так нельзя! – крикнула она. – Ты должен мне все объяснить.
– Мы не любим друг друга, – произнес я. – Разве такое можно объяснить?
Жара становилась нестерпимой.
– И что же дальше? – крикнула она.
– Я остаюсь в Италии, – ответил я.
С минуту она помолчала, после чего уверенным тоном заметила:
– Ты сошел с ума.
Потом, уже совсем другим тоном, на сей раз с долей цинизма, продолжила:
– И позволительно ли полюбопытствовать, чем же ты собираешься заняться в Италии?
– Какая разница. Пока останусь здесь. А там видно будет.
– А как же я?
– Ты вернешься домой, – сказал я.
Она снова взяла себя в руки и сделалась агрессивной:
– Я не верю ни единому твоему слову.
– Ничего не поделаешь, придется поверить. Внезапно она расплакалась, без всякой злости и так, будто уже давно ждала чего-то в этом роде.
Ветра не было, от него загораживали заросли тростника. Пот сочился у меня буквально отовсюду, вплоть до морщин на веках и кожи под волосами на голове.
– Ты же известный врун, – сквозь слезы проговорила она, – разве можно верить вруну…
– Вообще-то я вру теперь гораздо меньше, – возразил я. – И с чего ты решила, будто я тебе вру?
Она не слушала меня. Она плакала. И, всхлипывая, проговорила:
– Ты стал настоящим вруном. Из-за какого-то жалкого вруна я испортила себе жизнь.
Больше мне уже нечего было ей сказать. Теперь оставалось только ждать. С тех пор как мы залегли в тростниковых зарослях, я уже не мог видеть яхту. А мне так хотелось на нее смотреть. Она придавала мне сил и надежды. Казалось, вот-вот, с минуты на минуту, она возьмет да и уплывет прочь.
– От вруна… – снова принялась за свое Жаклин, потом, с минуту помолчав, добавила: – И к тому же труса можно ожидать чего угодно. – Тон ее стал злобным. – Но и в этом тоже есть положительные стороны.
Я приподнялся, потом еще чуть-чуть, тихонько так, незаметно, и увидел ее, все такую же ослепительно белую на фоне моря. Между нею и мной, метрах в десяти от нас, лежала женщина. Она загорала. Я сразу понял, что это и есть она, та самая американка.
– Можешь говорить все что хочешь, – продолжила Жаклин, – но я-то знаю, ты все равно вернешься в Париж. Ты же такой жалкий трус, уж мне ли тебя не знать, мне ли тебя не знать…
Я не ответил. Просто не мог. Я глядел на женщину. Она нас не видела. Лежала, подложив руку под голову. Другая рука неподвижно покоилась меж грудей. Лежала не шелохнувшись, чуть раскинув ноги и так расслабившись, словно спала. Можно было подумать, будто палящее солнце не доставляет ей ни малейшего беспокойства.
– Ну, что там опять с тобой? – спросила Жаклин.
– Ничего, – ответил я наконец. – Если хочешь, можем вернуться, выпьем вместе по стаканчику пастиса.
Должно быть, вид у меня был какой-то рассеянный. Она снова пришла в ярость.
– Ты не любишь пастис, – возмутилась Жаклин, – умоляю, прекрати наконец врать.
Она открыла глаза и посмотрела в нашу сторону, по нас не увидала. Я перепугался, как бы она не услыхала наш разговор, и стал говорить совсем-совсем тихо.
– Я и сам удивляюсь, – возразил я, – но мне, правда, захотелось пастиса.
Злость в ней снова улеглась.
– Я захватила с собой лимоны, – как-то даже ласково сообщила она, – ложись-ка лучше. Ведь не можешь же ты бросить меня вот так, даже толком ничего не объяснив. Нам надо поговорить.
– По-моему, нам уже совершенно не о чем говорить, – ответил я. – Давай-ка лучше пойдем и выпьем поскорей по аперитиву, да и дело с концом, все лучше, чем объясняться.
– Да приляг же ты, что ты там делаешь? Неужели она заметила, что голова моя была повернута не совсем в сторону моря?
– Ты ляжешь наконец или нет? – заорала Жаклин. – Я же сказала, у меня есть с собой лимоны, сейчас я тебе разрежу.
Лицо ее, такое спокойное, купалось в распущенных волосах, и, будь я немного подальше, мог бы подумать, будто она и вправду крепко спит. Но рука ее поднялась от грудей и легла на закрытые глаза. Была ли она красива? Мне было плохо видно. Она лежала лицом к морю. Но вообще-то да – она была даже очень красива.
– Да что это с тобой, в конце-то концов?! – все негодовала Жаклин. – Ты слушаешь меня или нет?
Поскольку я даже не шелохнулся, она приподнялась, чтобы посмотреть, что же это я так разглядываю. В руке у нее была купальная шапочка, на которой лежали две половинки только что разрезанного лимона. Увидела ее. Выпустила из рук шапочку, кусочки лимона покатились по земле. Она не произнесла ни единого слова. Даже не подняла половинки лимона. Просто снова улеглась, вот и все. Я тоже улегся почти сразу же за ней. Мне больше нечего было ей сказать, все уже свершилось, уладилось само собой, даже не потребовав особых усилий с моей стороны. Я взял с земли половинку лимона, упавшую неподалеку от меня, и выжал прямо себе в рот. Мы ничего не говорили друг другу. А над нашими головами, над всей этой кошмарной жизнью, все сияло и сияло, без конца сияло солнце.
– Ах, значит, это на нее ты так уставился? – спросила наконец Жаклин.
Голос у нее изменился, сделался каким-то ленивым.
– Да, на нее, – ответил я.
– Выходит, пока я с тобой тут разговаривала, ты все время смотрел на нее?
– Ты разговаривала не со мной, ты говорила для себя.
Она взяла свое полотенце и прикрылась.
– Ужасно жарко, – простонала она.
Это была неправда, но что ей еще оставалось делать? Я даже почувствовал к ней за это какую-то смутную признательность. У нее был такой вид, будто закоченела. Я не решался смотреть в ее сторону, но видел, что ее бьет озноб. Попытался подыскать для нее какие-нибудь слова, но пока ничего подходящего на ум не приходило. Атмосфера стала тяжелой, она была словно отравлена присутствием той женщины, которой теперь были заняты все мои мысли, – и Жаклин это знала, она не могла не почувствовать, что если я в тот момент и страдал, то только оттого, что не мог приподняться и снова увидеть ее. Я мог спокойно смотреть на эту женщину, когда ей было так больно. Теперь она знала, что я не соврал. И я тоже, теперь я был в этом уверен как никогда. Только одна эта истина нас еще и объединяла. Жаклин теперь погружалась в пучину страданий, словно обстрелянный в открытом море корабль, и мы оба, будучи свидетелями этого крушения, не имели никакой возможности предотвратить беду. Пусть всего на несколько минут, солнце беспощадно осветило всю правду нашей жизни. Оно светило, оно жгло с такой силой, что выдерживать его и вправду было мучительно. А Жаклин, голую под своим полотенцем, все сильней и сильней била дрожь. И я ничем не мог ей помочь. Я не страдал, и с этим ничего нельзя было поделать. Единственное, что я теперь мог для нее сделать, это и дальше, еще и еще, терпеть это обжигающее солнце.
– Так ты что, действительно собрался остаться здесь? – спросила наконец она.
– Думаю, да, – ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39