А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Морфий был, в готовом растворе, в блестящей коробочке лежали шприцы, не было только спирту. Поколебавшись, он закрыл саквояж, нужное положил в карман и вновь направился к кухне. Лакея, как назло, не было.
– Братцы, налейте еще, ради Бога, – весело попросил он и заметил, как трясутся руки. – Никак не согреться…
Дворник испуганно налил ему в какую-то чашку. Пить было невозможно, взять с собой тоже. Поляков сделал глоток, криво подмигнул мужикам и пошел в туалет.
Кто-то спускался по лестнице и даже вроде бы его окликнул, но он прошмыгнул в маленький коридорчик и в ванную. Собрать шприц – три секунды.
Изо рта он выплюнул водку на тампон, протер иглу, набрал раствор. Никак не получалось с рукой, пришлось развязать галстук, чтобы использовать как жгут, но тут раздались голоса и шаги по лестнице.
Он замер и заметил, что не закрыл дверь. Решил постоять, прислушался. Голоса приблизились, один был раздраженный, кажется Танин. Закрывать было поздно, она была уже в маленьком коридоре.
– Танюша, – говорил пьяненький мужской голос, кажется ее брата, – ты все драматизируешь.
Чья-то рука взялась за дверь, и Поляков попытался подготовить какую-то гримасу для встречи, но Таня заскрипела с той стороны истеричным шепотом:
– Ты вечно лезешь со своими дурацкими шутками, во-первых, во-вторых, это тебя совершенно не касается, в-третьих, твоя проститутка уже совершенно неприлично себя ведет, а ты ее всем еще суешь!
– Танечка, Танечка, успокойся, пусти, мне надо…
Побледневший Поляков понял, что сейчас его здесь застанут, и, медленно пятясь, скрылся за зеркалом в углу.
Старая амальгама облупилась и с обратной стороны походила на звездное небо. Одна из звезд-дырок приходилась напротив его глаза, и он увидел, как зашел помочиться Осип Васильевич, полный и добрый человек, пукнул, потрясся немного и вышел. За ним, хлопнув дверью, вошла Танечка и уселась на унитаз. Полякову казалось, что проходит вечность, и шприц в его руке начал выбивать мелкую дробь по стеклу. Кажется, Таня прислушалась, но он спохватился. Таня обстоятельно протерлась салфеткой, поднялась и, задрав юбки, уставилась прямо на Полякова. Повернувшись и так, и сяк, она неприлично потрогала себя, понюхала палец, снова повернулась задом, не отрывая томного взгляда через плечо. На самом деле она, конечно, рассматривала себя, но, когда приблизила лицо вплотную, Поляков невольно отшатнулся.
Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду.
– Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали?
Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась, привстав из-за клавиатуры.
– Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить…
– Вы вот лучше доктора нарисуйте…
– Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий?
– С чего вы взяли?
– У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете?
– Пишу, пишу… Времени только нет.
– Ясно… «Записки земского врача»… Или роман?
– Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков».
– А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку…
– Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго…
Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка…
– Besame, besame mucho…
Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке…
Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета.
Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.
– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.
– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.
– Прекрасно! Много там еще?
– Человек пятнадцать…
– Тяжелые есть?
– Девочка, только привезли…
– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?
– Пятый день, пятый.
Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом.
– Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла.
– Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери.
Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени.
– Помоги. Дай капель каких.
– Это каких же, не подскажешь?
– Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет…
– Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану.
Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать.
– Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят…
Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло.
– Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать.
– Помрет, – негромко подтвердил Поляков.
– Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она…
Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула:
– Дай ей, помоги! Капель дай!
– Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо.
– Это как же?
– Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет.
Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного.
– Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то!
– Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна…
Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол.
– Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать.
– Не дам! Не согласна я!
– Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать…
Поляков пожал плечами и приказал, выходя:
– Отведите их в палату, пусть сидят…
Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери.
– Анну Николаевну пришли! – крикнул он в топку после паузы.
Больничный коридор был пуст, в одной из палат лежала задыхающаяся Лидка, мать ее качала, бабка крестилась. Поляков прошагал мимо, остановился у двери аптеки, огляделся, подергал. Дверь была закрыта.
Поляков вышел через черный ход, без пальто, в одном халате, подошел к окну флигеля, где жили акушерки.
В комнате светила лампа под абажуром, у зеркала стояла Анна и курила. Поляков хотел было постучать, но заметил, что она кого-то слушает, равнодушно пожимая плечами. И действительно, из-за стола выглянула рыжеватая голова Анатолия Лукича. Он стоял посреди комнаты на коленях, прижав руки к груди.
Поляков посмотрел и быстро пошел к корпусу.
– Пелагея Ивановна, будем оперировать, готовьте инструменты, зонд и Анну Николаевну сюда. Где фельдшер? – строго спросил он, распахнув дверь ординаторской.
– Сию минутку, доктор… Привезли кого?
– Трахеотомию девочке.
– Согласились? – удивилась сестра.
Поляков прошагал дальше. В коридоре сидела баба, Лидкина мать, и, раскачиваясь, твердила:
– Мужик вернется, узнает – убьет меня, убьет, истинно говорю…
– Батюшка, как же это, горло-то резать, а? Она баба глупая, а моего согласия нету, нету согласия… – прилипла к Полякову бабка.
– Бабку эту – вон! – скомандовал он акушерке, которая немедленно бросилась исполнять.
Раскрасневшийся фельдшер устремился к операционной, а Анна, поймав взгляд Полякова, пошла прямо за ним, к аптеке.
Операция шла не так давно, но лица фельдшера да и врача были покрыты потом. Анна вытирала иногда марлей лоб Полякова. Глаза его блестели, движения были уверены. Он положил нож, взял зонд, начал раздвигать ткани. Наконец добрался до дыхательного горла, зацепил крючком и передал его Анатолию Лукичу. Когда уже можно было делать надрез, рука фельдшера вдруг потянула крючок и стала буквально выдирать горло. Поляков замер, поднял глаза и увидел, как Анатолий Лукич медленно валится назад, раскрыв рот. Извернувшись, он успел схватить его за руку и так держал, пока фельдшер со стуком не свалился на пол, опрокинув лоток с грязными инструментами. Сестры бросились к нему, но Поляков не мог освободить крючок, держа фельдшера за запястье одной свободной рукой практически на весу. Пока все копошились внизу и никто не смотрел, он отодрал его пальцы зубами.
– Оставьте… Это обморок. Держите, – передав инструмент Пелагее, он наконец сделал надрез и вставил туда трубку.
Ничего не произошло. Лидка лежала синяя, с разрезанным горлом.
В оглушающей тишине Поляков спокойно обвел глазами операционную. Все смотрели на стол, фельдшер испуганно поднялся, мотая головой. В этот момент девочка вдруг содрогнулась всем телом, с хрипом выплюнула из трубки какие-то сгустки прямо на Полякова и истошно заорала.
– Зашивать.
Поляков вышел на двор. На противоположной стороне, у забора, лицом к полю стоял Влас. Надрывно и пронзительно он играл на гармошке «Бесаме мучо». С подводы поднялась темная фигура и направилась к Полякову. Он узнал черного мужика, которого встретил в первую свою ночь в Мурьино. Поляков замер, потому что на вытянутых руках тот опять держал сверток и с поклоном протягивал его доктору. Поляков тоскливо огляделся и заметил красивую одноногую девку на костылях.
– На здоровьице, на здоровьице… Спаси Бог… – глухо прогудел мужик и почти силой толкнул дочь на колени.
– Что… это? – спросил Поляков, отдернув тряпку.
– Вам, вам, на здоровьице, в благодарствие, баба молится тож…
Под вышитым полотенцем был завернут здоровый шмат сала.
Поляков взял сверток и пошел, и гармошка Власа пропела последние ноты.
У дверей своего флигелька плакала Анна в накинутом на плечи пальто.
– Вы уже, Михаил Алексеевич, которую неделю… Так нельзя… Я не буду больше вам раствор приготовлять…
– Анна, мне сейчас это необходимо, я болею…
– Лечитесь.
– Где?
– В отпуск езжайте. Морфием не лечатся. Не могу себе простить, зачем только согласилась во второй раз вам приготовить…
– Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли?
– Вы становитесь.
– Так вы сделаете укол или нет?
– Михаил Алексеич… Миша…
– Дайте ключи от аптеки, тогда я сам.
– Миша, не надо, я прошу, надо остановиться…
– Дадите ключи или нет?
– Не дам.
– Вы здесь всего лишь сестра милосердия. И я вам приказываю, как врач: выдайте ключи от аптеки. Немедленно.
Анна тихо посмотрела и протянула ключи. Поляков вырвал их и направился к корпусу.
– Сделаете или нет? – зло спросил он, оглянувшись.
Анна двинулась следом.
В свете керосинки руки Анны быстро перемешивали раствор. Поляков нервно курил у двери, потом подошел к полкам. Рука его взяла один из четырех пузырьков с надписью «Morphini» в шкапе, метнулась к карману, затем вниз, и за колбами с физраствором пузырек был спрятан.
Поляков полулежал на диване, Анна сидела у его ног, гладила колени. Кажется, оба плакали. Но если Поляков и плакал, то незаметно и легко, а Анна плакала без слез.
– Ты прости меня, – сказал он.
– Нет, что ты, я не сержусь. Я теперь знаю, что ты пропал. Это я виновата, ты меня прости. Не надо было тогда делать второй укол. Это я виновата, Миша. Ты теперь погиб. И я с тобой.
– Я поеду в Москву, в лечебницу. Не волнуйся. Или просто уменьшу постепенно дозу и отвыкну.
– Фельдшер подозревает что-то. Бомгард от этого застрелился, они не говорили просто… Он всего за год погиб, тоже кололся морфием. Все знали.
– Не может быть… Что ты говоришь…
– Фельдшер догадывается. Заметна убыль морфия в аптеке.
– Завтра же поеду в уезд, выпишу еще. (Если что, я пузырек десятипроцентного переставил вниз, за реторты. Там же, будто заставили банками, если хватятся…)
– Тебе надо ехать в Москву. Хочешь, я с тобой?
– Аннушка, вздор все это. Я же не морфинист… Уменьшу дозу, и все. Давай патефон включим.
– Что же тебе нужно, Миша? Ты скажи только, я сделаю… Как же мне быть…
– Включи патефон, Анечка.
– Может, она тебя спасет, твоя Амнерис, – Анна кивнула на фотографию женщины. – Может, тебе к ней нужно?
– Нет. Мне с тобой нужно.
– Знаешь, я тоже хочу уколоться. Узнать, за что ты его так любишь.
Лошадка Власа пугливо косилась на облупленные двухэтажные домики уездного городка, шарахнулась от пожарной цистерны с двумя ломовиками и наконец остановилась у желтого здания аптеки. Поляков, застегнутый на все пуговицы, соскочил с телеги и вошел внутрь.
Аптекарь, сверяясь с рецептом, выбирал из шкафа какие-то скляночки. Поляков напряженно следил за ним, в какой-то момент даже оглянулся. Поставив кофеин на прилавок, аптекарь снова уткнулся в рецепт и пошел за аспирином. Поляков смотрел в окно. Перед входом, на улице, суетливо рылся в карманах пальто чернявый фельдшер из Симоновской больницы, Лев Аронович. Поляков вздрогнул от голоса аптекаря.
– Сорок грамм морфия?
Звякнул колокольчик входной двери.
– Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
Поляков молчал.
Лев Аронович подошел к прилавку, робко сказал «здрасьте» аптекарю и тут заметил Полякова.
– Вы из Симоновской? Что у вас? – кивнул аптекарь.
– Добрый день, – поздоровался Поляков.
– Здравствуйте… Я для Симоновского пункта, – чернявый протянул бумажку.
– Господа, да что вы, сговорились?.. Нет у нас такого количества…
У Полякова даже задергалось веко, однако Лев Аронович оказался настойчив.
– Позвольте, я заказывал… Еще месяц назад… У меня заказ, вот квитанция…
– Господа, у меня разнарядка для фронта, на складе семнадцать грамм для земства. Десять коллеге – остальное вам.
Поляков чуть отошел от стойки, ослабил шарф и молча наблюдал, как неприятно изменилось лицо Льва Ароновича.
– У меня тридцать койкомест. И сорок семь больных. У коллеги в Мурьино, полагаю, менее.
– Господин… Бомгард, – заглянул в рецепт аптекарь, – мне, поверьте, все равно кому. Разберитесь с коллегой сами.
Чернявый замер, а Поляков подошел и начал укладывать склянки в саквояж:
– Мне, думаю, нужнее, чем господину… Бомгарду. Давайте хотя бы грамм десять.
Они ехали по той же дороге, что и в сентябре. Снегу было мало, так что пейзаж почти не изменился. Ехали долго, не разговаривали. Потом Влас высморкался, а Поляков сказал:
– Уеду я, наверное… В Москву, в отпуск.
– Да, все одно… – почему-то ответил Влас. – И в Москве не лучшее нынче…
Анна сидела у печки с закатанным рукавом, массируя место укола.
– Не увеличивать дозу, самое главное. Я увеличил, и… привыкание. Скверное состояние… бывает, – возбужденно говорил Поляков, протирая пластинки и глядя куда-то на улицу. – Попробую снизить, или можно кокаином заменить…
– Надо стерилизовать шприцы непременно, Миша. У тебя уже нарывы, может быть заражение…
– Да-да… Стерилизовать… Ну я же не сестра, я врач. У тебя руки золотые, ты и колешь незаметно. А я, по правде сказать, и раствор приготовить как надо не умею…
Поляков установил пластинку, посмотрел в окно. Посередине двора бессмысленно торчал фельдшер, глядя в их сторону.
«Я о сестре тебя молю», – запел Валентин.
– Хорошее, – сказала Анна, лежа у огня. – Хорошее лекарство – морфий. Только мне кажется, Миша, мы погибнем от этого.
– Глупости, Аннушка…
– Надо тебе ехать, надо ехать…
Анатолий Лукич повернулся и пошел к корпусу.
Не зажигая света, он вошел в аптеку с лампой, открыл шкаф и пошарил за банками в нижнем отделении. Достав пузырек, он поставил его на провизорский стол, сел, поколупал бумажку. Потом, потирая переносицу, прошелся вдоль шкафов, что-то выбирая.
Так же быстро, как и в руках Анны, смешались порошки, одна ладонь смела в другую лишние крошки белых кристалликов, потом вытрясла в карман халата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23