И вот сейчас то, что было причиной ревнивой неприязни, превратилось в общность обеих женщин – Агеды и Ребеки, потерявших своих родных детей. Обе они хлопотали вокруг одного и того же сновидения, над безвинным одиночеством которого порхали их упования.
Мальчик стал все чаще наведываться в дом. По вечерам, после ужина, пока Агеда и Ребека в сопровождении колкого хора всеведущих вязальных спиц убыстряли вязание быстротекущего дня, украшая его крошечными геральдическими животными, и пока Дядюшка Педро, в дальнем углу террасы, при запятнанном насекомыми свете лампы, отстаивался внутри себя как Педро, а большущие цикады и малюсенькие собаки обменивались вдали сообщениями о всеобщей скорби, мальчик умещал свое маленькое тело пред этими диковинными существами – взрослыми, слушая их бормотание и разглядывая странные цвета – пурпурную блузку тетки и пестрые сочетания бесчисленных отсветов синего, оранжевого и кроваво-красного, испускаемых алмазом Дядюшки Педро, словно бы изнутри камня кто-то подавал отчаянные сигналы. Ему подарили тетрадь и несколько углей для рисования, и когда ему надоедало крошить их о бумагу, он старательно раскрашивал нарисованное, нанося ярко-фиолетовый слой на лицо одной и бескровную желтизну – на блузку другой женщины. Его живое, молчаливое присутствие стало привычным, словно присутствие какого-нибудь ночного животного. Весь его дневной проказливый гомон утихал, превращаясь к ночи в спокойное удивление.
Поэтому и Дядюшка Педро тоже мог в свою очередь разглядывать его, радуясь спокойствию, которое сглаживало все его невыносимое дневное кувыркание, делая его безымянным и превращая почти во всемирный образ первозданного, ни в чем не повинного Ребенка. Дядюшка Педро старался не встречаться с ним в течение дня, чтобы ничто не исказило чистый образ этих вечеров. А мальчик весь свой интерес к Дядюшке Педро свел к его алмазу и если думал когда-нибудь об этом существе в два обхвата – а этого никто не может знать! – то, наверно, для него это был лишь «алмаз-который-на-толстом-сеньоре». А в это время над скорбными размышлениями Дядюшки, ставшими объектом насмешек, летели дни, а слабое мерцание окон в темноте нарекало имена ночам.
И в одну из них, когда дождь лил не переставая, что давало повод лягушкам в глубине двора, затопленного бездонным мраком, бесконечно прославлять воду, в отсутствие соседки, страдавшей дома от ужасной головной боли, Дядюшка Педро решился наконец заговорить с мальчиком. Портал дома состоял из тонких деревянных стоек, делавших его издали похожим на большую изящную люстру, и был украшен раковинами, которые напоминали застывшие в воздухе капли. Это были те же самые капли, такие же неподвижные, как и многие годы назад, в ту ночь, когда под кваканье лягушек он слушал историю, так никогда и недорассказанную. В ту пору он был маленьким и подвижным, сидя на приятно холодившей земле, он слушал монотонный голос добряка соседа, похожий на бесхитростную трубу, трубящую откуда-то издали, с терпеливым однообразием созывающую всех к неведомому месту в неведомый час. Поскрипывал плетеный стул. А как пахла несуществующая трава в лесу, куда убегали дети! Непередаваемое волнение охватывало неосязаемые травы, пахнувшие мокрой землей, которую осеняла вечно недостающая ей тень. В ту ночь они заблудились в лесу, а почему – он никак не мог вспомнить. Разве сейчас не настала пора вернуть их домой?
Сидя на прохладных красных плитах, соседский малыш глядел на него широко раскрытыми глазами. «Я расскажу тебе одну историю», – сказал Дядюшка Педро не без некоторой робости. Мальчик ограничился кивком головы. Вода и темень заворожили его взгляд, наполнили его тело глубочайшим покоем заводи. В эту ночь дождь еще больше успокоил и без того спокойные вечерние его игры. Дядюшка Педро заговорил своим хриплым монотонным голосом, и лицо мальчика чуть посерьезнело.
Он рассказывал свою историю, уставив глаза на осколочек стекла, полупогребенный в грязи газона и поблескивавший лиловым светом, и чувствовал, будто, к своему облегчению, разобщен с собственным голосом, будто за него говорил кто-то другой или будто его голос был журчанием ручья, чем-то безличным и ничего не значащим, вроде прохлады или печали. Ночь той истории, когда дети убежали в лес, оставив за собой лишь роковой след из хлебных крошек, вся эта история в целом виделась ему обычной ночью, влажной ночью вокруг дома. Может быть, потому, что листья в лесу стали настолько реальны и весомы, мальчик, слушая, с силой втянул сквозь зубы воздух и этим отвлек его. Дядюшка Педро сделал паузу и, посмотрев на мальчика, увидел, что брови у него нахмурены, глаза сузились, а рот полуоткрыт. Было что-то донельзя знакомое в этом лице, а вернее, в волнении, образом которого стало лицо. С большой сосредоточенностью Дядюшка Педро продолжил историю. Во время рассказа его густые брови сошлись над широким носом, а взгляд стал жестким из-за желания точнее вспомнить, как все было. Почему этот образ был ему так знаком? Вдруг он понял почему.
В этот момент послышался голос Агеды. «Пора ложиться», – заскрипел голос Агеды с притворной нежностью, используемой для общения с детьми. Дядюшка Педро повернул голову с неожиданным для него самого раздражением. Он ощутил глухое возмущение по поводу такого произвола и был буквально готов совершить какое-нибудь абсурдное действие, когда с удивлением услышал раздраженный голосишко своего слушателя: «Ну да, еще рано!» И Дядюшка Педро, улыбаясь, подтвердил: «Ну да, еще рано!» Мальчик отвел назад плечи, а его маленькая голова на тонкой шее дрожала. Что же – так и останутся дети этой ночью заблудившимися в лесу?! Как бы не так!
Дядюшка Педро отодвинулся вместе со стулом, неутешно проскрипевшим под его тяжестью. Стул был плетеный, а сосед, зажиревший и потучневший, – не кем иным, как им самим. И выходит, думал Дядюшка Педро, печально улыбаясь самому себе, что ты причаливаешь к порогу твоего утраченного очага, маятник возвращается на свое место. Важное откровение. Он примирительно успокоил Агеду. Рассказал историю до конца.
Из книги «Дивертисменты»
(1946)
О сестрах
Говорили, будто обитают они в пещере…
Тайная философия
В самом конце селения жили в маленьком побеленном доме три старушки, бывшие милейшим образом не в себе. В гостиной был у них длинный ковер, не ковер даже, а его изначальная основа из суровых нитей – как бы скелет ковра, что ли. Время от времени они аккуратно перерезали серебряными ножницами одну из нитей, а не то добавляли одну, красную или белую, как бог на душу положит. Местный доктор сеньор Веранес по пятницам навещал их, он выпивал с ними чашечку кофе и прописывал им ту или иную примочку. «А куда это торопится моя старушка?» – спрашивал, улыбаясь, учтивейший сеньор Веранес, когда одна из трех сестер вскакивала вдруг и семенила с ножницами к ковру. «Ну как же, – отвечала другая, – куда же еще, ежели пробил час бедного епископа Валенсийского?» Ведь трем старушенциям втемяшилось, будто они – три Парки. Доктор Веранес от всей души потешался над этим их столь безмерным простодушием.
Но однажды в пятницу старушки окружили его подчеркнутой заботой. Кофе был как никогда ароматным, а под голову доктора подложили вышитую подушечку. Они не тараторили, как бывало, и казались чем-то озабоченными. В половине седьмого одна из них подала знак встать. «Нет, не могу», – сказала она, вздохнув, и вновь села. И, указав на старшую, добавила: «Давай уж ты, Анна Мария».
И старшая, скорбно глядя на озадаченного сеньора Веранеса, прокралась к ковру и аккуратно перерезала ножницами одну из добротных, толстых золоченых нитей. Голова доктора Веранеса тут же омертвело упала на грудь.
После решили, что обезумевшие старушки подсыпали в кофе зелье. Но еще прежде чем их начали подозревать, они перебрались в какое-то другое селение, и сыскать их не представилось возможным.
О Жаке
Тончайшие стальные стрелы дождя вонзаются в умирающее свинцовое море, огромная грудь которого едва вздымается. Тяжелый нос судна с трудом рассекает воду. В бесконечном безмолвии слышно, как он вспарывает ее.
На носу корсар Жак. Засаленная повязка закрывает пустую глазницу. Неподвижный, как носовая скульптура, он грезит, окутанный загадочной печалью дождя. Темные галеоны плывут по охровым рекам… Сундуки с сокровищами тесно оплетены лианами…
Жак хочет повернуться, чтобы отдать приказание, и вдруг чувствует, как палуба содрогается, киль трещит, корабль кренится, словно бы наткнувшись на мель. Чудовище, нет – гигантская рука поднимает роняющий струи воды корабль. Неподвижный Жак глядит на черные – в толщину каната – волосы.
«Этот?» – «Да, этот», – говорит мальчик, и вот корабль вместе с Жаком заворачивают в бумагу, на которой оставляют свои влажные пятна брызги идущего снаружи дождика. Вода струится по стеклу витрины, в глубине лавки мгла заполняет пустоту студеной тишиной.
О вечере ее большого успеха
Сопрано, колоратурное сопрано. Кармен Мария Пелаес застыла у края сцены, сейчас она запоет, сегодня вечер ее большого успеха. Импресарио с нафабренными усами и в лакированных штиблетах гарантировал ей: «Черт побирай, Кармен, большая триумф!» Кармен Мария, блистательная и молодая – ослепленная прожекторами на краю сцены, – поет. О Кармен, пой, пой! И Кармен мычит и скворчит – надрывается. С последним аккордом разражается буря аплодисментов. Кармен Мария кланяется, захлестнутая этой горячей волной, распрямляется. Огни угасают, улетучивается отвесная стена мрака, открывая огромную пасть просторного, безлюдного зала, – помирающий от смеха импресарио крутит ручку чудовищного барабана – чудовищного аппарата для аплодисментов. Кармен Мария хочет бежать, но чувствует, как ее сковывают негнущиеся суставы. Она оглядывает себя – какая страшенная старуха.
О том, как Его Превосходительство нашел время
…Вовеки не сыскать доброго времени…
Целый вечер Его Превосходительство брел по полю, одолевая кочковатые, неровные тропинки, сплошь утыканные большими колючками. Он устал, вспотел, был весь в пыли, ему хотелось присесть, хоть чем-нибудь освежить пересохшее горло. Выйдя на главную дорогу, он на мгновение остановился отереть виски тонким платочком из чистого льна. И тут меж двух холмов он увидел в зарослях миндаля красную черепицу и чисто побеленные стены корчмы. Со вздохом облегчения Его Превосходительство не торопясь направился к ней.
Вот он садится за грубый стол под обвитым виноградными лозами навесом, отбрасывающим прохладную тень на красные плиты двора. Из сада доносятся нежные ароматы, издалека слышны лай собачонки, строгий крик петуxa – в общем, размеренный обиход сельской жизни. Его Превосходительство сбрасывает пелерину, которая стекает со скамьи тяжелыми фиолетовыми складками, снимает широкополую шляпу, переводит дыхание. Только тогда он замечает, что из темной глубины дверного проема за ним наблюдает корчмарь.
Он неподвижен, длинные руки свисают вдоль бедер, голова чуть склонилась на грудь. Но тут же он оживает и приближается, улыбаясь. «Что угодно Вашему Превосходительству?» – спрашивает он, обмахивая стол доисторическим жестом корчмарей. Его Превосходительство усмехается. «Не найдется ли у тебя хорошего вина?» – «Оно и есть хорошее! Да принесу маслины к нему…» С этим корчмарь и уходит.
Тут же он возвращается, ставя на стол глиняный кувшин, стакан и блюдо с сочными маслинами. И что странно, сам садится за стол.
«У меня пес есть», – говорит корчмарь.
«Вот как?» – отзывается Его Превосходительство, пригубливая вино.
«Он у меня вон там, – продолжает корчмарь, указывая огромной ручищей в сторону видного за миндальными деревьями багряного пригорка. – Коз стережет. А умный! За рукав начинает теребить, когда Хуанон вино у нас ворует».
«О! – отзывается Его Превосходительство. Вино в горле – сама благодать, место прохладное, он вдосталь натрудился этим вечером и не хотел бы ни о чем думать. Но начинает подозревать, что сидящий перед ним простяга не так прост. – Коров сколько?»
«А умный! – тупо продолжает корчмарь. – Ему бы еще заговорить. Может, и заговорит вскоре. Раньше, чем мы думаем».
В тишине слышно только, как робко перешептываются листья миндаля.
«Вот бы Ваше Превосходительство оказали мне милость, одну-единственную».
«Это мы можем», – думает про себя Его Превосходительство, отхлебывая прохладное вино. И громким голосом добродушно говорит:
«Считай, что я тебе ее окажу. Проси, дружище».
«Не забирай меня, покуда пес не заговорит». И крестьянин опускает голову.
«Считай, что она уже оказана. – И Его Превосходительство делает широкий жест рукой – тем меньше хлопот. – А как ты узнал, дружище, кто я?» Между тем на пригорке, резко обозначившись на фоне алого закатного неба, обнаруживается силуэт большой овчарки.
Корчмарь с хитрецой улыбается: «Увидел я, что вы сидите, и тут же отмороженные места у меня как защиплет». И тотчас раздается хриплый, высокий, похожий на плач скулеж пса. Его Превосходительство захлебывается, выплевывает вино, встает, повалив скамью. «Пес заговорил, – молвит он. – Пошли».
Об Эсперансе Венаблос
Источенная временем старушка Эсперанса Венаблос, закрыв глаза и сложив высохшие руки на юбке, грезит, вспоминает. Не голубей, не тонкую кисейную фату, не смущение свое, когда девицей ей довелось видеть одно «представление». Грезит она – постарайтесь не смеяться – о блюде дымящегося турецкого горошка. Покачивая ветхой своей головой, она все повторяет: «Какой горошек, господи, какой горошек!»
Дело в том, что Эсперансе Венаблос никогда теперь не есть горошка. Пятнадцать лет, как она его в рот не брала, и во всей оставшейся вечности ей так и не придется его отведать.
Вот и выходит, что дымящийся горошек – лишь греза, самая красивая, самая чистая. Господи, да он и впрямь – чистая греза!
О маске
Ох-ох-ох! Ничего не поделаешь, надо отсидеть посиделку. Дядюшка Педро и его жена Тетушка Агеда сидят в уголке, а их дочь Консуэлито где-то танцует. Пестрая ленточка серпантина, повиснув, щекочет толстый Дядюшкин нос, докучая ему. Вечером у него умер зуб.
Маски с застывшими улыбками проносятся мимо, приветствуя его своими искусственными голосишками. «Которая – Консуэлито? – размышляет Дядюшка Педро. – Которая мадамой вырядилась?» В двенадцать ночи маскарад утихает, все сбрасывают маски, вручаются награды. Дядюшка Педро может уйти с миром, чтобы оплакать утрату, все еще ощутимую в челюсти, – свою ничем не возместимую, горестную утрату.
И тут… Как все случилось? Цветная ленточка, сорвавшись, ласково обрамила его лысину. И окружающие, словно бы теребя в руках собственные лица, начинают в веселом возбуждении хором кричать, покатываясь со смеху. Из леса жестикулирующих рук отделяется одна, строго и неумолимо нацелившая палец в сторону Дядюшки Педро. Неуверенный голос растянуто произносит: «Сейчас мы увидим лицо победителя. Снимите эту ужасную маску». Тонкие щипчики начинают настойчиво тянуть кожу с голого носа Дядюшки Педро. Обливающийся холодным потом Дядюшка Педро знает: все понапрасну, никто и никогда не сподобится снять с него ужасную маску.
О старых башмаках
Вот они – старые башмаки. Утаим, кто их хозяин, им ведь давно пора в утиль, они ничьи – износились, утратили хозяина, а с хозяином – то скромное и само собой разумеющееся предназначение, которое одухотворяло их, то скромное место, которое они занимали в сердце человека, вопрошавшего: «Где мои черные башмаки?» – и этим придававшего силу им и смысл их существованию. у них даже цвета не осталось, разве что общий цвет, которым довольствуются умирающие вещи.
Сейчас они валяются на одном из этих омертвелых дворов, какие живут при заброшенных домах. Каково им приходится? Кто они? Сказочные существа с толстой бурой кожей, у которых ни ног, ни глаз, а только черный, с вывихнутой челюстью, рот. Муравьи, впрочем, без малейшего страха заползают в их влажные пасти: для муравьев это две обычные пещеры, две безымянные бесформенные горы, два предмета, представляющие для бессчетных муравьиных глаз нечто, что никогда не осмыслило бы наше бредовое сознание. И эти существа теперь не ходят, никогда не обретут движения, зато весят. Отягчают землю всем весом земли. Их вес огромен и неизмерим.
Так думает Дядюшка Педро, выйдя розоватым вечерком на прогулку. Скрестив руки за спиной, выставив свой мило округлый живот, Дядюшка Педро в этот ясный вечер силится постичь смысл вещей, для которых еще не найден язык. Он останавливается и вновь шагает, рассеянно поглядывая на собственные старые башмаки. (Один из странных скачков мысли заставляет Дядюшку Педро вообразить, будто он одна из цирковых собачек, умеющих перекатывать лапами большие мячи, разве что мяч, который передвигает он, безмерно огромен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Мальчик стал все чаще наведываться в дом. По вечерам, после ужина, пока Агеда и Ребека в сопровождении колкого хора всеведущих вязальных спиц убыстряли вязание быстротекущего дня, украшая его крошечными геральдическими животными, и пока Дядюшка Педро, в дальнем углу террасы, при запятнанном насекомыми свете лампы, отстаивался внутри себя как Педро, а большущие цикады и малюсенькие собаки обменивались вдали сообщениями о всеобщей скорби, мальчик умещал свое маленькое тело пред этими диковинными существами – взрослыми, слушая их бормотание и разглядывая странные цвета – пурпурную блузку тетки и пестрые сочетания бесчисленных отсветов синего, оранжевого и кроваво-красного, испускаемых алмазом Дядюшки Педро, словно бы изнутри камня кто-то подавал отчаянные сигналы. Ему подарили тетрадь и несколько углей для рисования, и когда ему надоедало крошить их о бумагу, он старательно раскрашивал нарисованное, нанося ярко-фиолетовый слой на лицо одной и бескровную желтизну – на блузку другой женщины. Его живое, молчаливое присутствие стало привычным, словно присутствие какого-нибудь ночного животного. Весь его дневной проказливый гомон утихал, превращаясь к ночи в спокойное удивление.
Поэтому и Дядюшка Педро тоже мог в свою очередь разглядывать его, радуясь спокойствию, которое сглаживало все его невыносимое дневное кувыркание, делая его безымянным и превращая почти во всемирный образ первозданного, ни в чем не повинного Ребенка. Дядюшка Педро старался не встречаться с ним в течение дня, чтобы ничто не исказило чистый образ этих вечеров. А мальчик весь свой интерес к Дядюшке Педро свел к его алмазу и если думал когда-нибудь об этом существе в два обхвата – а этого никто не может знать! – то, наверно, для него это был лишь «алмаз-который-на-толстом-сеньоре». А в это время над скорбными размышлениями Дядюшки, ставшими объектом насмешек, летели дни, а слабое мерцание окон в темноте нарекало имена ночам.
И в одну из них, когда дождь лил не переставая, что давало повод лягушкам в глубине двора, затопленного бездонным мраком, бесконечно прославлять воду, в отсутствие соседки, страдавшей дома от ужасной головной боли, Дядюшка Педро решился наконец заговорить с мальчиком. Портал дома состоял из тонких деревянных стоек, делавших его издали похожим на большую изящную люстру, и был украшен раковинами, которые напоминали застывшие в воздухе капли. Это были те же самые капли, такие же неподвижные, как и многие годы назад, в ту ночь, когда под кваканье лягушек он слушал историю, так никогда и недорассказанную. В ту пору он был маленьким и подвижным, сидя на приятно холодившей земле, он слушал монотонный голос добряка соседа, похожий на бесхитростную трубу, трубящую откуда-то издали, с терпеливым однообразием созывающую всех к неведомому месту в неведомый час. Поскрипывал плетеный стул. А как пахла несуществующая трава в лесу, куда убегали дети! Непередаваемое волнение охватывало неосязаемые травы, пахнувшие мокрой землей, которую осеняла вечно недостающая ей тень. В ту ночь они заблудились в лесу, а почему – он никак не мог вспомнить. Разве сейчас не настала пора вернуть их домой?
Сидя на прохладных красных плитах, соседский малыш глядел на него широко раскрытыми глазами. «Я расскажу тебе одну историю», – сказал Дядюшка Педро не без некоторой робости. Мальчик ограничился кивком головы. Вода и темень заворожили его взгляд, наполнили его тело глубочайшим покоем заводи. В эту ночь дождь еще больше успокоил и без того спокойные вечерние его игры. Дядюшка Педро заговорил своим хриплым монотонным голосом, и лицо мальчика чуть посерьезнело.
Он рассказывал свою историю, уставив глаза на осколочек стекла, полупогребенный в грязи газона и поблескивавший лиловым светом, и чувствовал, будто, к своему облегчению, разобщен с собственным голосом, будто за него говорил кто-то другой или будто его голос был журчанием ручья, чем-то безличным и ничего не значащим, вроде прохлады или печали. Ночь той истории, когда дети убежали в лес, оставив за собой лишь роковой след из хлебных крошек, вся эта история в целом виделась ему обычной ночью, влажной ночью вокруг дома. Может быть, потому, что листья в лесу стали настолько реальны и весомы, мальчик, слушая, с силой втянул сквозь зубы воздух и этим отвлек его. Дядюшка Педро сделал паузу и, посмотрев на мальчика, увидел, что брови у него нахмурены, глаза сузились, а рот полуоткрыт. Было что-то донельзя знакомое в этом лице, а вернее, в волнении, образом которого стало лицо. С большой сосредоточенностью Дядюшка Педро продолжил историю. Во время рассказа его густые брови сошлись над широким носом, а взгляд стал жестким из-за желания точнее вспомнить, как все было. Почему этот образ был ему так знаком? Вдруг он понял почему.
В этот момент послышался голос Агеды. «Пора ложиться», – заскрипел голос Агеды с притворной нежностью, используемой для общения с детьми. Дядюшка Педро повернул голову с неожиданным для него самого раздражением. Он ощутил глухое возмущение по поводу такого произвола и был буквально готов совершить какое-нибудь абсурдное действие, когда с удивлением услышал раздраженный голосишко своего слушателя: «Ну да, еще рано!» И Дядюшка Педро, улыбаясь, подтвердил: «Ну да, еще рано!» Мальчик отвел назад плечи, а его маленькая голова на тонкой шее дрожала. Что же – так и останутся дети этой ночью заблудившимися в лесу?! Как бы не так!
Дядюшка Педро отодвинулся вместе со стулом, неутешно проскрипевшим под его тяжестью. Стул был плетеный, а сосед, зажиревший и потучневший, – не кем иным, как им самим. И выходит, думал Дядюшка Педро, печально улыбаясь самому себе, что ты причаливаешь к порогу твоего утраченного очага, маятник возвращается на свое место. Важное откровение. Он примирительно успокоил Агеду. Рассказал историю до конца.
Из книги «Дивертисменты»
(1946)
О сестрах
Говорили, будто обитают они в пещере…
Тайная философия
В самом конце селения жили в маленьком побеленном доме три старушки, бывшие милейшим образом не в себе. В гостиной был у них длинный ковер, не ковер даже, а его изначальная основа из суровых нитей – как бы скелет ковра, что ли. Время от времени они аккуратно перерезали серебряными ножницами одну из нитей, а не то добавляли одну, красную или белую, как бог на душу положит. Местный доктор сеньор Веранес по пятницам навещал их, он выпивал с ними чашечку кофе и прописывал им ту или иную примочку. «А куда это торопится моя старушка?» – спрашивал, улыбаясь, учтивейший сеньор Веранес, когда одна из трех сестер вскакивала вдруг и семенила с ножницами к ковру. «Ну как же, – отвечала другая, – куда же еще, ежели пробил час бедного епископа Валенсийского?» Ведь трем старушенциям втемяшилось, будто они – три Парки. Доктор Веранес от всей души потешался над этим их столь безмерным простодушием.
Но однажды в пятницу старушки окружили его подчеркнутой заботой. Кофе был как никогда ароматным, а под голову доктора подложили вышитую подушечку. Они не тараторили, как бывало, и казались чем-то озабоченными. В половине седьмого одна из них подала знак встать. «Нет, не могу», – сказала она, вздохнув, и вновь села. И, указав на старшую, добавила: «Давай уж ты, Анна Мария».
И старшая, скорбно глядя на озадаченного сеньора Веранеса, прокралась к ковру и аккуратно перерезала ножницами одну из добротных, толстых золоченых нитей. Голова доктора Веранеса тут же омертвело упала на грудь.
После решили, что обезумевшие старушки подсыпали в кофе зелье. Но еще прежде чем их начали подозревать, они перебрались в какое-то другое селение, и сыскать их не представилось возможным.
О Жаке
Тончайшие стальные стрелы дождя вонзаются в умирающее свинцовое море, огромная грудь которого едва вздымается. Тяжелый нос судна с трудом рассекает воду. В бесконечном безмолвии слышно, как он вспарывает ее.
На носу корсар Жак. Засаленная повязка закрывает пустую глазницу. Неподвижный, как носовая скульптура, он грезит, окутанный загадочной печалью дождя. Темные галеоны плывут по охровым рекам… Сундуки с сокровищами тесно оплетены лианами…
Жак хочет повернуться, чтобы отдать приказание, и вдруг чувствует, как палуба содрогается, киль трещит, корабль кренится, словно бы наткнувшись на мель. Чудовище, нет – гигантская рука поднимает роняющий струи воды корабль. Неподвижный Жак глядит на черные – в толщину каната – волосы.
«Этот?» – «Да, этот», – говорит мальчик, и вот корабль вместе с Жаком заворачивают в бумагу, на которой оставляют свои влажные пятна брызги идущего снаружи дождика. Вода струится по стеклу витрины, в глубине лавки мгла заполняет пустоту студеной тишиной.
О вечере ее большого успеха
Сопрано, колоратурное сопрано. Кармен Мария Пелаес застыла у края сцены, сейчас она запоет, сегодня вечер ее большого успеха. Импресарио с нафабренными усами и в лакированных штиблетах гарантировал ей: «Черт побирай, Кармен, большая триумф!» Кармен Мария, блистательная и молодая – ослепленная прожекторами на краю сцены, – поет. О Кармен, пой, пой! И Кармен мычит и скворчит – надрывается. С последним аккордом разражается буря аплодисментов. Кармен Мария кланяется, захлестнутая этой горячей волной, распрямляется. Огни угасают, улетучивается отвесная стена мрака, открывая огромную пасть просторного, безлюдного зала, – помирающий от смеха импресарио крутит ручку чудовищного барабана – чудовищного аппарата для аплодисментов. Кармен Мария хочет бежать, но чувствует, как ее сковывают негнущиеся суставы. Она оглядывает себя – какая страшенная старуха.
О том, как Его Превосходительство нашел время
…Вовеки не сыскать доброго времени…
Целый вечер Его Превосходительство брел по полю, одолевая кочковатые, неровные тропинки, сплошь утыканные большими колючками. Он устал, вспотел, был весь в пыли, ему хотелось присесть, хоть чем-нибудь освежить пересохшее горло. Выйдя на главную дорогу, он на мгновение остановился отереть виски тонким платочком из чистого льна. И тут меж двух холмов он увидел в зарослях миндаля красную черепицу и чисто побеленные стены корчмы. Со вздохом облегчения Его Превосходительство не торопясь направился к ней.
Вот он садится за грубый стол под обвитым виноградными лозами навесом, отбрасывающим прохладную тень на красные плиты двора. Из сада доносятся нежные ароматы, издалека слышны лай собачонки, строгий крик петуxa – в общем, размеренный обиход сельской жизни. Его Превосходительство сбрасывает пелерину, которая стекает со скамьи тяжелыми фиолетовыми складками, снимает широкополую шляпу, переводит дыхание. Только тогда он замечает, что из темной глубины дверного проема за ним наблюдает корчмарь.
Он неподвижен, длинные руки свисают вдоль бедер, голова чуть склонилась на грудь. Но тут же он оживает и приближается, улыбаясь. «Что угодно Вашему Превосходительству?» – спрашивает он, обмахивая стол доисторическим жестом корчмарей. Его Превосходительство усмехается. «Не найдется ли у тебя хорошего вина?» – «Оно и есть хорошее! Да принесу маслины к нему…» С этим корчмарь и уходит.
Тут же он возвращается, ставя на стол глиняный кувшин, стакан и блюдо с сочными маслинами. И что странно, сам садится за стол.
«У меня пес есть», – говорит корчмарь.
«Вот как?» – отзывается Его Превосходительство, пригубливая вино.
«Он у меня вон там, – продолжает корчмарь, указывая огромной ручищей в сторону видного за миндальными деревьями багряного пригорка. – Коз стережет. А умный! За рукав начинает теребить, когда Хуанон вино у нас ворует».
«О! – отзывается Его Превосходительство. Вино в горле – сама благодать, место прохладное, он вдосталь натрудился этим вечером и не хотел бы ни о чем думать. Но начинает подозревать, что сидящий перед ним простяга не так прост. – Коров сколько?»
«А умный! – тупо продолжает корчмарь. – Ему бы еще заговорить. Может, и заговорит вскоре. Раньше, чем мы думаем».
В тишине слышно только, как робко перешептываются листья миндаля.
«Вот бы Ваше Превосходительство оказали мне милость, одну-единственную».
«Это мы можем», – думает про себя Его Превосходительство, отхлебывая прохладное вино. И громким голосом добродушно говорит:
«Считай, что я тебе ее окажу. Проси, дружище».
«Не забирай меня, покуда пес не заговорит». И крестьянин опускает голову.
«Считай, что она уже оказана. – И Его Превосходительство делает широкий жест рукой – тем меньше хлопот. – А как ты узнал, дружище, кто я?» Между тем на пригорке, резко обозначившись на фоне алого закатного неба, обнаруживается силуэт большой овчарки.
Корчмарь с хитрецой улыбается: «Увидел я, что вы сидите, и тут же отмороженные места у меня как защиплет». И тотчас раздается хриплый, высокий, похожий на плач скулеж пса. Его Превосходительство захлебывается, выплевывает вино, встает, повалив скамью. «Пес заговорил, – молвит он. – Пошли».
Об Эсперансе Венаблос
Источенная временем старушка Эсперанса Венаблос, закрыв глаза и сложив высохшие руки на юбке, грезит, вспоминает. Не голубей, не тонкую кисейную фату, не смущение свое, когда девицей ей довелось видеть одно «представление». Грезит она – постарайтесь не смеяться – о блюде дымящегося турецкого горошка. Покачивая ветхой своей головой, она все повторяет: «Какой горошек, господи, какой горошек!»
Дело в том, что Эсперансе Венаблос никогда теперь не есть горошка. Пятнадцать лет, как она его в рот не брала, и во всей оставшейся вечности ей так и не придется его отведать.
Вот и выходит, что дымящийся горошек – лишь греза, самая красивая, самая чистая. Господи, да он и впрямь – чистая греза!
О маске
Ох-ох-ох! Ничего не поделаешь, надо отсидеть посиделку. Дядюшка Педро и его жена Тетушка Агеда сидят в уголке, а их дочь Консуэлито где-то танцует. Пестрая ленточка серпантина, повиснув, щекочет толстый Дядюшкин нос, докучая ему. Вечером у него умер зуб.
Маски с застывшими улыбками проносятся мимо, приветствуя его своими искусственными голосишками. «Которая – Консуэлито? – размышляет Дядюшка Педро. – Которая мадамой вырядилась?» В двенадцать ночи маскарад утихает, все сбрасывают маски, вручаются награды. Дядюшка Педро может уйти с миром, чтобы оплакать утрату, все еще ощутимую в челюсти, – свою ничем не возместимую, горестную утрату.
И тут… Как все случилось? Цветная ленточка, сорвавшись, ласково обрамила его лысину. И окружающие, словно бы теребя в руках собственные лица, начинают в веселом возбуждении хором кричать, покатываясь со смеху. Из леса жестикулирующих рук отделяется одна, строго и неумолимо нацелившая палец в сторону Дядюшки Педро. Неуверенный голос растянуто произносит: «Сейчас мы увидим лицо победителя. Снимите эту ужасную маску». Тонкие щипчики начинают настойчиво тянуть кожу с голого носа Дядюшки Педро. Обливающийся холодным потом Дядюшка Педро знает: все понапрасну, никто и никогда не сподобится снять с него ужасную маску.
О старых башмаках
Вот они – старые башмаки. Утаим, кто их хозяин, им ведь давно пора в утиль, они ничьи – износились, утратили хозяина, а с хозяином – то скромное и само собой разумеющееся предназначение, которое одухотворяло их, то скромное место, которое они занимали в сердце человека, вопрошавшего: «Где мои черные башмаки?» – и этим придававшего силу им и смысл их существованию. у них даже цвета не осталось, разве что общий цвет, которым довольствуются умирающие вещи.
Сейчас они валяются на одном из этих омертвелых дворов, какие живут при заброшенных домах. Каково им приходится? Кто они? Сказочные существа с толстой бурой кожей, у которых ни ног, ни глаз, а только черный, с вывихнутой челюстью, рот. Муравьи, впрочем, без малейшего страха заползают в их влажные пасти: для муравьев это две обычные пещеры, две безымянные бесформенные горы, два предмета, представляющие для бессчетных муравьиных глаз нечто, что никогда не осмыслило бы наше бредовое сознание. И эти существа теперь не ходят, никогда не обретут движения, зато весят. Отягчают землю всем весом земли. Их вес огромен и неизмерим.
Так думает Дядюшка Педро, выйдя розоватым вечерком на прогулку. Скрестив руки за спиной, выставив свой мило округлый живот, Дядюшка Педро в этот ясный вечер силится постичь смысл вещей, для которых еще не найден язык. Он останавливается и вновь шагает, рассеянно поглядывая на собственные старые башмаки. (Один из странных скачков мысли заставляет Дядюшку Педро вообразить, будто он одна из цирковых собачек, умеющих перекатывать лапами большие мячи, разве что мяч, который передвигает он, безмерно огромен:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17