По пластрону у него струилась широкая зеленая лента неизвестного Споуду ордена.
Рояля, струны и напева, —
пискляво допел мистер Тиллотсон и поприветствовал гостя.
— А вот и вы, Споуд! Как видите, я уже готов. Костюм, слава Богу, оказался мне впору, словно специально на меня шили. Я сердечно признателен джентльмену, который так любезно одолжил его мне. Рискованное дело одалживать одежду. Ибо, как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Минуточку! — перебил его Споуд. — Маленькое улучшение. — Он расстегнул злополучный пиджак и снова застегнул его, восстановив необходимую симметрию.
Мистер Тиллотсон был явно обескуражен таким вопиющим промахом с собственной стороны.
— Благодарю вас, благодарю вас, — бормотал он, стараясь избавиться от опеки непрошеного камердинера. — Все в полном порядке, уверяю вас. Я сам, сам… Какая глупость с моей стороны. Но, слава Богу, костюм мне впору…
— Да и галстук не мешало бы, — осторожно начал Споуд, но старик был непреклонен.
— Нет, нет, с галстуком полный порядок. Я умею завязывать галстуки, мистер Споуд, вы уж мне поверьте. С галстуком полный порядок. Ради всех святых, давайте оставим все как есть.
— Какой у вас интересный орден!
Мистер Тиллотсон не без удовольствия взглянул себе на грудь:
— Обратили, значит, внимание? Давненько я его не надевал. Меня наградили за заслуги в русско-турецкой войне. Это орден Целомудрия второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам… лицам королевской крови и еще послам. Ну, а второй степени может получить паша самого высокого ранга. У меня как раз второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам…
— Все понятно, — перебил его Споуд.
— Как вы полагаете, мистер Споуд, я неплохо выгляжу? — осведомился мистер Тиллотсон, в голосе которого зазвучала некоторая тревога.
— Вы выглядите просто превосходно, мистер Тиллотсон, просто превосходно, да и орден у вас замечательный.
Старик снова просиял.
— Слава Богу, — отозвался он, — что костюм мне впору. Но я вообще-то не люблю одалживать одежду. Как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Тьфу, опять этот гадкий таракан, — воскликнул Споуд.
Мистер Тиллотсон наклонился и стал шарить взглядом по полу.
— Вот он! — сказал он наконец и топнул ногой по крошечному угольку, который, хрустнув, обратился под его подошвой в пыль. — Нет, обязательно заведу себе ежа.
Пора было ехать. Вокруг огромной машины лорда Баджери собралась толпа мальчишек и девчонок. Шофер, явно полагавший, что подобное любопытство есть надругательство над такими понятиями, как честь и достоинство, сидел, как статуя, окаменело уставясь в вечность. Когда Споуд и мистер Тиллотсон вышли на улицу, их приветствовал вопль, в котором насмешка и уважение слились воедино. Когда же они садились в машину, их провожали молчаливо-почтительные взгляды.
— В кафе «Бомба», — распорядился Споуд.
«Роллс-ройс» издал что-то очень похожее на вздох и тронулся с места. Дети снова завопили и ринулись вдогонку, размахивая руками от возбуждения. И тогда мистер Тиллотсон непередаваемо изящным движением подался вперед и бросил в толпу сорванцов свои последние три медяка.
IV
Огромный зал кафе «Бомба» постепенно наполнялся гостями. Длинные зеркала в позолоченных рамах отражали ту причудливую смесь, что являли собой участники банкета. Академики средних лет подозрительно косились на молодых людей, в которых они видели (и совершенно справедливо) бунтарей, устроителей выставок постимпрессионистов. Враждующие критики, столкнувшись вдруг лицом к лицу, кипели от еле сдерживаемой злости. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, неутомимые охотницы за крупной дичью мира искусств, были вне себя от гнева: слишком уж неожиданно оказались они вместе в том обширном заповеднике, где каждая надеялась всласть поохотиться в одиночку. Среди этого скопища не выносящих друг друга тщеславцев прохаживался лорд Баджери с мягким и учтивым выражением лица. Глядя на него, как-то не верилось, что он хотя бы смутно догадывается о том, какие интриги и страсти кипят вокруг. Он был на седьмом небе от счастья. За неподвижновосковыми чертами его лица-маски — нос как у представителей Ганноверской династии, тусклые поросячьи глазки, бледные полные губы — скрывался маленький и озорной бесенок, который прямо-таки покатывался от хохота.
— Как мило, что вы решили посетить нас, миссис Мандрагор, — говорил он, — и тем самым воздали честь великому прошлому нашего искусства. Я душевно рад, что вы привели с собой очаровательную миссис Крокодилер. А это неужели наша дорогая миссис Нобс? Ну да, конечно же, она! Как это я ее раньше не заметил? Какая прелесть. Я всегда считал вас истинными ценительницами искусства.
И он умчался — было грех упустить восхитительную возможность представить знаменитого скульптора сэра Герберта Херна молодому, но уже достаточно влиятельному критику, который в одной из своих рецензий назвал сэра Герберта каменщиком-монументалистом.
Вскоре в дверях раззолоченного зала появился метрдотель. «Мистер Тиллотсон!» — громко и торжественно возвестил он. Поддерживаемый сзади юным Споудом, мистер Тиллотсон медленными и неуверенными шагами вошел в зал. От яркого света он часто и болезненно моргал, веки над его подернутыми пеленой глазами казались крыльями плененного мотылька. Войдя в зал, он остановился и как-то подтянулся, постаравшись придать себе облик спокойного достоинства. К нему подбежал лорд Баджери и стал трясти ему руку.
— Добро пожаловать, мистер Тиллотсон, добро пожаловать от имени всего английского искусства.
Мистер Тиллотсон молча наклонил голову. Он был так взволнован, что ничего не мог сказать.
— Позвольте мне представить вас некоторым из ваших младших коллег, собравшихся здесь в вашу честь.
Затем лорд Баджери представил всех находившихся в зале старому художнику, который отвешивал поклоны, обменивался рукопожатиями, издавал какие-то странные, похожие на кашель звуки, но по-прежнему не мог ничего сказать. Зато немало любезностей наговорили миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор.
Подали угощение, все стали рассаживаться по местам. Во главе стола сидел лорд Баджери, по правую руку от которого был мистер Тиллотсон, а по левую — сэр Герберт Херн. Прекрасная кухня и замечательные вина, которыми по праву славилось кафе «Бомба», сделали свое дело: мистер Тиллотсон ел и пил от души, как человек, много лет проживший в каморке с тараканами на одной картошке и капусте. После второго бокала он вдруг заговорил, бурно и внезапно, словно прорвало плотину.
— В Малой Азии, — начал он свой монолог, — на званых обедах принято икать в знак сытости и благодарности хозяевам. Eructavit cor meum , как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche и gateux. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне, лорде Лейтоне, сэре Альма Тадема, а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…
В этот момент лорд Баджери резко дернул за одну из его длинных пиджачных фалд. Мистер Тиллотсон замолчал, отпил еще вина и, получив таким образом новый заряд энергии, вдруг заговорил вполне связно:
— Жизнь художника полна тягот. Его труд совершенно не похож на труд обыкновенных людей, которые могут делать свое дело механически, как во сне. Труд художника требует постоянных духовных затрат. Художник отдает все лучшее, что есть в нем, а взамен получает удовольствие — это бесспорно, славу — иногда, но что касается материального успеха, то он выпадает на его долю очень и очень редко. Вот уже восемьдесят лет я служу искусству верой и правдой — повторяю, восемьдесят лет! — и снова и снова убеждаюсь в том, о чем только что вам сказал: жизнь художника полна тягот.
Этот монолог, внезапный именно своей полной осмысленностью, вызвал у собравшихся ощущение еще большей неловкости. Теперь волей-неволей приходилось относиться к старому художнику со всей серьезностью. До сих пор он был для всех живым анахронизмом, нелепо наряженной мумией с зеленой лентой на груди. Теперь же приходилось относиться к нему как к человеку — такому же, как все вокруг. Многие стали внутренне ругать себя, что так поскупились при подписке. Что и говорить, пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов при всем желании нельзя было назвать огромной суммой. Но, к великому облегчению для всех собравшихся, мистер Тиллотсон опять запнулся, отпил еще вина и в полном соответствии со своей первоначальной ролью снова понес ахинею.
— Когда я думаю о жизни Бенджамина Хейдона, этого удивительного человека, одного из величайших людей за всю английскую историю… — Здесь слушатели вздохнули спокойно: все снова становилось на свои места. Раздались аплодисменты и крики «браво». Мистер Тиллотсон обвел собравшихся невидящим взором и с благодарностью улыбнулся маячившим перед ним смутным очертаниям. — Этот удивительный человек Бенджамин Хейдон, — продолжал он, — которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, — этот великий человек, один из величайших людей за всю английскую историю, прожил жизнь настолько печальную, что, вспоминая о нем, я всякий раз не могу сдержать слез.
И с бесконечными повторами и отступлениями мистер Тиллотсон поведал собравшимся биографию Бенджамина Хейдона, где были долговые тюрьмы, сражения с Академией, творческие победы и поражения, отчаяние, самоубийство. Пробило половину одиннадцатого, а мистер Тиллотсон предавал анафеме тупых и пристрастных судей, которые предпочли хейдоновским эскизам росписи нового здания парламента жалкую пачкотню какого-то немчика.
— Этот удивительный человек, один из величайших за всю английскую историю, Бенджамин Хейдон, которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, не вынес такого оскорбления, не выдержало его великое сердце. Он, всю свою жизнь боровшийся за то, чтобы государство признало художников, он, в течение тридцати лет обращавшийся с петициями ко всем тогдашним премьер-министрам — в том числе и к герцогу Веллингтонскому, — призывал использовать подлинно талантливых художников в работе над интерьерами общественных зданий, он, благодаря усилиям которого эскиз росписи нового здания парламента… — Здесь мистер Тиллотсон совсем запутался в синтаксисе и начал новую фразу: — Это была смертельная рана, это оказалось последней каплей… Жизнь художника полна тягот.
В одиннадцать часов мистер Тиллотсон вещал о прерафаэлитах. В четверть двенадцатого он начал рассказывать биографию Хейдона по второму разу. Без двадцати пяти двенадцать он совершенно выбился из сил и рухнул в кресло. К тому времени большинство гостей уже разъехалось, немногие оставшиеся поспешили откланяться. Лорд Баджери довел старика до выхода и усадил его в тот самый «роллс-ройс», в котором он приехал. Банкет в честь Тиллотсона был окончен. Вечер явно удался, хоть и несколько затянулся.
Домой в Блумсбери Споуд отправился пешком. Он шел и насвистывал. Дуговые фонари Оксфорд-стрит отражались в гладкой мостовой, которая казалась рекой с темно-бронзовой водой. Хороший образ, надо как-нибудь использовать его в статье, решил он. Настроение у Споуда было отменное, обработка Крокодилихи прошла без сучка и без задоринки. «Voi che sapete», — выводил он, получалось чуть фальшиво, но Споуда это не огорчало.
На следующий день домохозяйка мистера Тиллотсона, зайдя к своему квартиранту, обнаружила его лежащим на кровати одетым. Мистер Тиллотсон выглядел очень дряхлым и очень больным. Выходной костюм Борхема был в плачевном состоянии, а зеленая лента ордена Целомудрия превратилась в грязную тряпку. Мистер Тиллотсон лежал не шелохнувшись, но он не спал. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и слабо застонал. Домохозяйка окинула его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Стыд и срам, — бросила она. — В ваши-то годы! Стыд и срам, больше ничего.
Мистер Тиллотсон снова застонал. Сделав над собой усилие, он извлек из кармана брюк большой шелковый кошелек, открыл его и извлек из него соверен.
— Жизнь художника полна тягот, миссис Грин, — сказал он, протягивая ей монету. — Окажите мне такую услугу: пошлите за доктором. Что-то мне нездоровится. Боже мой, а что же мне делать с этим костюмом? Что я скажу джентльмену, который так любезно одолжил его мне? «Легко и ссуду потерять, и друга». Бард всегда прав.
1 2 3
Рояля, струны и напева, —
пискляво допел мистер Тиллотсон и поприветствовал гостя.
— А вот и вы, Споуд! Как видите, я уже готов. Костюм, слава Богу, оказался мне впору, словно специально на меня шили. Я сердечно признателен джентльмену, который так любезно одолжил его мне. Рискованное дело одалживать одежду. Ибо, как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Минуточку! — перебил его Споуд. — Маленькое улучшение. — Он расстегнул злополучный пиджак и снова застегнул его, восстановив необходимую симметрию.
Мистер Тиллотсон был явно обескуражен таким вопиющим промахом с собственной стороны.
— Благодарю вас, благодарю вас, — бормотал он, стараясь избавиться от опеки непрошеного камердинера. — Все в полном порядке, уверяю вас. Я сам, сам… Какая глупость с моей стороны. Но, слава Богу, костюм мне впору…
— Да и галстук не мешало бы, — осторожно начал Споуд, но старик был непреклонен.
— Нет, нет, с галстуком полный порядок. Я умею завязывать галстуки, мистер Споуд, вы уж мне поверьте. С галстуком полный порядок. Ради всех святых, давайте оставим все как есть.
— Какой у вас интересный орден!
Мистер Тиллотсон не без удовольствия взглянул себе на грудь:
— Обратили, значит, внимание? Давненько я его не надевал. Меня наградили за заслуги в русско-турецкой войне. Это орден Целомудрия второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам… лицам королевской крови и еще послам. Ну, а второй степени может получить паша самого высокого ранга. У меня как раз второй степени. Первой степени вручают только коронованным особам…
— Все понятно, — перебил его Споуд.
— Как вы полагаете, мистер Споуд, я неплохо выгляжу? — осведомился мистер Тиллотсон, в голосе которого зазвучала некоторая тревога.
— Вы выглядите просто превосходно, мистер Тиллотсон, просто превосходно, да и орден у вас замечательный.
Старик снова просиял.
— Слава Богу, — отозвался он, — что костюм мне впору. Но я вообще-то не люблю одалживать одежду. Как сказал Бард, «легко и ссуду потерять, и друга». А Бард всегда прав.
— Тьфу, опять этот гадкий таракан, — воскликнул Споуд.
Мистер Тиллотсон наклонился и стал шарить взглядом по полу.
— Вот он! — сказал он наконец и топнул ногой по крошечному угольку, который, хрустнув, обратился под его подошвой в пыль. — Нет, обязательно заведу себе ежа.
Пора было ехать. Вокруг огромной машины лорда Баджери собралась толпа мальчишек и девчонок. Шофер, явно полагавший, что подобное любопытство есть надругательство над такими понятиями, как честь и достоинство, сидел, как статуя, окаменело уставясь в вечность. Когда Споуд и мистер Тиллотсон вышли на улицу, их приветствовал вопль, в котором насмешка и уважение слились воедино. Когда же они садились в машину, их провожали молчаливо-почтительные взгляды.
— В кафе «Бомба», — распорядился Споуд.
«Роллс-ройс» издал что-то очень похожее на вздох и тронулся с места. Дети снова завопили и ринулись вдогонку, размахивая руками от возбуждения. И тогда мистер Тиллотсон непередаваемо изящным движением подался вперед и бросил в толпу сорванцов свои последние три медяка.
IV
Огромный зал кафе «Бомба» постепенно наполнялся гостями. Длинные зеркала в позолоченных рамах отражали ту причудливую смесь, что являли собой участники банкета. Академики средних лет подозрительно косились на молодых людей, в которых они видели (и совершенно справедливо) бунтарей, устроителей выставок постимпрессионистов. Враждующие критики, столкнувшись вдруг лицом к лицу, кипели от еле сдерживаемой злости. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, неутомимые охотницы за крупной дичью мира искусств, были вне себя от гнева: слишком уж неожиданно оказались они вместе в том обширном заповеднике, где каждая надеялась всласть поохотиться в одиночку. Среди этого скопища не выносящих друг друга тщеславцев прохаживался лорд Баджери с мягким и учтивым выражением лица. Глядя на него, как-то не верилось, что он хотя бы смутно догадывается о том, какие интриги и страсти кипят вокруг. Он был на седьмом небе от счастья. За неподвижновосковыми чертами его лица-маски — нос как у представителей Ганноверской династии, тусклые поросячьи глазки, бледные полные губы — скрывался маленький и озорной бесенок, который прямо-таки покатывался от хохота.
— Как мило, что вы решили посетить нас, миссис Мандрагор, — говорил он, — и тем самым воздали честь великому прошлому нашего искусства. Я душевно рад, что вы привели с собой очаровательную миссис Крокодилер. А это неужели наша дорогая миссис Нобс? Ну да, конечно же, она! Как это я ее раньше не заметил? Какая прелесть. Я всегда считал вас истинными ценительницами искусства.
И он умчался — было грех упустить восхитительную возможность представить знаменитого скульптора сэра Герберта Херна молодому, но уже достаточно влиятельному критику, который в одной из своих рецензий назвал сэра Герберта каменщиком-монументалистом.
Вскоре в дверях раззолоченного зала появился метрдотель. «Мистер Тиллотсон!» — громко и торжественно возвестил он. Поддерживаемый сзади юным Споудом, мистер Тиллотсон медленными и неуверенными шагами вошел в зал. От яркого света он часто и болезненно моргал, веки над его подернутыми пеленой глазами казались крыльями плененного мотылька. Войдя в зал, он остановился и как-то подтянулся, постаравшись придать себе облик спокойного достоинства. К нему подбежал лорд Баджери и стал трясти ему руку.
— Добро пожаловать, мистер Тиллотсон, добро пожаловать от имени всего английского искусства.
Мистер Тиллотсон молча наклонил голову. Он был так взволнован, что ничего не мог сказать.
— Позвольте мне представить вас некоторым из ваших младших коллег, собравшихся здесь в вашу честь.
Затем лорд Баджери представил всех находившихся в зале старому художнику, который отвешивал поклоны, обменивался рукопожатиями, издавал какие-то странные, похожие на кашель звуки, но по-прежнему не мог ничего сказать. Зато немало любезностей наговорили миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор.
Подали угощение, все стали рассаживаться по местам. Во главе стола сидел лорд Баджери, по правую руку от которого был мистер Тиллотсон, а по левую — сэр Герберт Херн. Прекрасная кухня и замечательные вина, которыми по праву славилось кафе «Бомба», сделали свое дело: мистер Тиллотсон ел и пил от души, как человек, много лет проживший в каморке с тараканами на одной картошке и капусте. После второго бокала он вдруг заговорил, бурно и внезапно, словно прорвало плотину.
— В Малой Азии, — начал он свой монолог, — на званых обедах принято икать в знак сытости и благодарности хозяевам. Eructavit cor meum , как сказал Псалмопевец, который ведь тоже был с Востока.
Споуд устроил так, что его соседкой оказалась миссис Крокодилер: у него были на нее свои виды. Что и говорить, она была жуткая женщина, но с деньгами и могла оказаться весьма полезной. Споуд поставил себе целью во что бы то ни стало завоевать ее расположение: ему хотелось уговорить ее приобрести кое-что из работ молодых художников, друзей Споуда.
— В подвале? — ужасалась тем временем миссис Крокодилер. — С тараканами? Какой ужас! Бедный, несчастный старик! Вы, кажется, сказали, что ему девяносто семь лет? Подумать только! Надеюсь, что подписка будет не так уж мала. Разумеется, каждый из нас был бы счастлив дать побольше. Но при нынешней дороговизне, при огромных расходах…
— Я понимаю, — поддакнул Споуд.
— А все из-за лейбористов, — продолжала миссис Крокодилер. — Конечно, было бы неплохо время от времени приглашать его пообедать, но вообще-то мне кажется, что он уже слишком стар, слишком farouche и gateux. Так что все это было бы ему самому в тягость. А вы, значит, работаете у мистера Голлами? Очаровательнейший человек, талантливый, прекрасный собеседник…
— Eructavit cor meum, — в третий раз произнес мистер Тиллотсон.
Лорд Баджери сделал было попытку отвлечь его от особенностей турецкого этикета, но неудачно.
В половине десятого те недобрые чувства, что царили перед обедом, задремали, усыпленные вином. Сэр Герберт Херн, например, пришел к выводу, что молодой кубист, сидевший с ним рядом, отнюдь не безумец и неплохо разбирается в творчестве «старых мастеров». Молодое поколение, со своей стороны, вдруг обнаружило, что далеко не все «старики» — злобные интриганы, хотя, конечно, в большинстве своем они не отличались большим умом. Миссис Нобс, миссис Крокодилер и миссис Мандрагор, будучи дамами старой закалки, почти не пили вина, а потому огонь взаимной ненависти по-прежнему жег их сердца.
Настало время речей. Поднялся лорд Баджери, сказал все, что от него ожидалось, и передал слово сэру Герберту Херну, который и должен был произнести главный тост вечера. Сэр Герберт откашлялся, улыбнулся и стал говорить. Тост длился минут двадцать, и за это время он успел угостить собравшихся анекдотами о Гладстоне, лорде Лейтоне, сэре Альма Тадема, а также о покойном епископе Бомбейском. Он сочинил три каламбура, он цитировал Шекспира и Уиттьера, он был остроумен, он был красноречив, он был торжествен. В конце своего выступления сэр Герберт вручил мистеру Тиллотсону шелковый кошелек, в котором было пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов — именно эту сумму удалось собрать по подписке. С громкими возгласами одобрения были подняты бокалы за здоровье старого художника.
Затем на ноги поднялся мистер Тиллотсон, что стоило ему немалых усилий. Его крошечное высохшее личико раскраснелось, галстук совсем сбился набок, зеленая лента ордена Целомудрия второй степени съехала вниз по смятому и запачканному пластрону.
— Милорды, дамы и господа, — начал он сдавленным голосом и вдруг совершенно потерял над собой контроль. На него было больно смотреть. Чувство сильной неловкости охватило всех, кто взирал на этот обломок былых времен, который застыл на виду у всех, всхлипывая и заикаясь. Казалось, зала внезапно коснулось дыхание смерти, прогнав винные пары и клубы табачного дыма, потушив пламя свечей и взрывы смеха. Собравшиеся сидели в напряжении, стараясь не смотреть на старика. Лорд Баджери, однако, и здесь оказался на высоте. Он предложил старику бокал вина, и вино возымело действие. Вскоре гости услышали, как старик забормотал отдельные бессвязные слова:
— Великая честь… беспредельной добротой… этот роскошный банкет… полная неожиданность… в Малой Азии… Eructavit cor meum…
В этот момент лорд Баджери резко дернул за одну из его длинных пиджачных фалд. Мистер Тиллотсон замолчал, отпил еще вина и, получив таким образом новый заряд энергии, вдруг заговорил вполне связно:
— Жизнь художника полна тягот. Его труд совершенно не похож на труд обыкновенных людей, которые могут делать свое дело механически, как во сне. Труд художника требует постоянных духовных затрат. Художник отдает все лучшее, что есть в нем, а взамен получает удовольствие — это бесспорно, славу — иногда, но что касается материального успеха, то он выпадает на его долю очень и очень редко. Вот уже восемьдесят лет я служу искусству верой и правдой — повторяю, восемьдесят лет! — и снова и снова убеждаюсь в том, о чем только что вам сказал: жизнь художника полна тягот.
Этот монолог, внезапный именно своей полной осмысленностью, вызвал у собравшихся ощущение еще большей неловкости. Теперь волей-неволей приходилось относиться к старому художнику со всей серьезностью. До сих пор он был для всех живым анахронизмом, нелепо наряженной мумией с зеленой лентой на груди. Теперь же приходилось относиться к нему как к человеку — такому же, как все вокруг. Многие стали внутренне ругать себя, что так поскупились при подписке. Что и говорить, пятьдесят восемь фунтов десять шиллингов при всем желании нельзя было назвать огромной суммой. Но, к великому облегчению для всех собравшихся, мистер Тиллотсон опять запнулся, отпил еще вина и в полном соответствии со своей первоначальной ролью снова понес ахинею.
— Когда я думаю о жизни Бенджамина Хейдона, этого удивительного человека, одного из величайших людей за всю английскую историю… — Здесь слушатели вздохнули спокойно: все снова становилось на свои места. Раздались аплодисменты и крики «браво». Мистер Тиллотсон обвел собравшихся невидящим взором и с благодарностью улыбнулся маячившим перед ним смутным очертаниям. — Этот удивительный человек Бенджамин Хейдон, — продолжал он, — которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, — этот великий человек, один из величайших людей за всю английскую историю, прожил жизнь настолько печальную, что, вспоминая о нем, я всякий раз не могу сдержать слез.
И с бесконечными повторами и отступлениями мистер Тиллотсон поведал собравшимся биографию Бенджамина Хейдона, где были долговые тюрьмы, сражения с Академией, творческие победы и поражения, отчаяние, самоубийство. Пробило половину одиннадцатого, а мистер Тиллотсон предавал анафеме тупых и пристрастных судей, которые предпочли хейдоновским эскизам росписи нового здания парламента жалкую пачкотню какого-то немчика.
— Этот удивительный человек, один из величайших за всю английскую историю, Бенджамин Хейдон, которого я с гордостью называю своим учителем и которого, как я рад отметить, все вы помните и чтите, не вынес такого оскорбления, не выдержало его великое сердце. Он, всю свою жизнь боровшийся за то, чтобы государство признало художников, он, в течение тридцати лет обращавшийся с петициями ко всем тогдашним премьер-министрам — в том числе и к герцогу Веллингтонскому, — призывал использовать подлинно талантливых художников в работе над интерьерами общественных зданий, он, благодаря усилиям которого эскиз росписи нового здания парламента… — Здесь мистер Тиллотсон совсем запутался в синтаксисе и начал новую фразу: — Это была смертельная рана, это оказалось последней каплей… Жизнь художника полна тягот.
В одиннадцать часов мистер Тиллотсон вещал о прерафаэлитах. В четверть двенадцатого он начал рассказывать биографию Хейдона по второму разу. Без двадцати пяти двенадцать он совершенно выбился из сил и рухнул в кресло. К тому времени большинство гостей уже разъехалось, немногие оставшиеся поспешили откланяться. Лорд Баджери довел старика до выхода и усадил его в тот самый «роллс-ройс», в котором он приехал. Банкет в честь Тиллотсона был окончен. Вечер явно удался, хоть и несколько затянулся.
Домой в Блумсбери Споуд отправился пешком. Он шел и насвистывал. Дуговые фонари Оксфорд-стрит отражались в гладкой мостовой, которая казалась рекой с темно-бронзовой водой. Хороший образ, надо как-нибудь использовать его в статье, решил он. Настроение у Споуда было отменное, обработка Крокодилихи прошла без сучка и без задоринки. «Voi che sapete», — выводил он, получалось чуть фальшиво, но Споуда это не огорчало.
На следующий день домохозяйка мистера Тиллотсона, зайдя к своему квартиранту, обнаружила его лежащим на кровати одетым. Мистер Тиллотсон выглядел очень дряхлым и очень больным. Выходной костюм Борхема был в плачевном состоянии, а зеленая лента ордена Целомудрия превратилась в грязную тряпку. Мистер Тиллотсон лежал не шелохнувшись, но он не спал. Услышав шаги, он приоткрыл глаза и слабо застонал. Домохозяйка окинула его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Стыд и срам, — бросила она. — В ваши-то годы! Стыд и срам, больше ничего.
Мистер Тиллотсон снова застонал. Сделав над собой усилие, он извлек из кармана брюк большой шелковый кошелек, открыл его и извлек из него соверен.
— Жизнь художника полна тягот, миссис Грин, — сказал он, протягивая ей монету. — Окажите мне такую услугу: пошлите за доктором. Что-то мне нездоровится. Боже мой, а что же мне делать с этим костюмом? Что я скажу джентльмену, который так любезно одолжил его мне? «Легко и ссуду потерять, и друга». Бард всегда прав.
1 2 3