— А белые облака! — звучал голос. — Как изысканно-бледно, как нежно голубеет меж ними небо!
«Небо», — мысленно повторил Уилл; нежно-голубое апрельское небо накануне их с Молли несчастливой свадьбы. Они вместе провели уик-энд: в траве цвели маргаритки и одуванчики, а за рвом с водой высилась огромная церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой правильностью линий. Бросала вызов — и одновременно дополняла их, обретая совершенство в примирении. Вот так же им с Молли предстояло дополнить друг друга, обрести взаимное равновесие.
— А лебеди! — мечтательно пел голос, — лебеди…
Да, лебеди — белые лебеди, скользящие по зелено-черному водному зеркалу, которое будто дышало, вздымаясь и дрожа, и серебряные отражения разбивались и собирались вновь, дробились и сливались воедино…
— Они подобны изображениям на гербах. Романтические, удивительно прекрасные птицы. Вот они плывут — настоящие, живые лебеди. Так близко, что, кажется, их можно коснуться, и все же далеко, далеко — в тысячах миль отсюда. Далеко, далеко они скользят по зеркальной глади, словно зачарованные, плавно и величественно…
Величественно и плавно, и темная вода вздымается и расступается под напором изогнутых белых килей; мелкие волны бегут назад и расходятся блистающими стрелками. Уилл видел лебедей, плывущих по темному зеркалу, слышал крики галок на колокольне и вдыхал смешивающийся с запахами лекарств и гардений прохладный, низинный, травяной аромат готического рва в той далекой зеленой лощине.
— Плывут плавно, без усилий… Без усилий… Слова приносили ему глубочайшее удовлетворение.
— Я сидела у воды, — говорила Сьюзила, — и смотрела, смотрела… и тоже словно начинала плыть… Плыть с лебедями по зеркальной плоскости меж темной водой и бледно-голубым небом,..
По гладкой поверхности, являющейся гранью меж «здесь» и «там», меж: «тогда» и «теперь»… Той самой гранью, подумала Сьюзила, которая пролегает меж воспоминаниями о счастье и мучительной, неотвратимой пустотой одиночества.
— Плыть, — сказала она вслух, — по зеркальной плоскости, по грани, разделяющей воображаемое и действительное, внешнее и внутреннее, приходящее из самой глубины…
Она положила руку ему на лоб, и вдруг слова обратились в предметы и явления, которые за ними стояли; образы превратились в факты. Уилл почувствовал, что действительно плывет.
— Плыть, — мягко настаивал голос, — плыть по воде, как белая птица. Плыть по большой реке жизни — величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сие… сонная река, — продолжала она, — но течение ее неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо — в более полную жизнь, в живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке, которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно — именно потому, что спит. И я плыву вместе с рекой.
Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они предназначались для нее самой.
— Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.
Уилл Фарнеби глубоко вздохнул, невольно и бессознательно. Какая тишина наступила в мире! Глубокая, прозрачная тишина, хотя попугаи все еще суетились там, за ставнями, и голос рядом с ним продолжал петь. Молчание и пустота; и в этой тишине, в этой пустоте течет величественная река, сонно и неустанно.
Сьюзила взглянула в лицо, обрамленное подушкой. Оно казалось неожиданно помолодевшим и хранило выражение детской безмятежности. Морщины на лбу разгладились. Плотно сжатые от боли губы приоткрылись, и дыхание сделалось ровным, мягким, почти не слышным. Неожиданно Сьюзиле вспомнились слова, что пришли ей в голову, когда однажды лунной ночью она взглянула в лицо Дугалду: «Она дала своему возлюбленному уснуть».
— Уснуть, — повторила она вслух, — уснуть. Тишина сделалась еще более плотной, пустота более объемной.
— Спи, плывя по сонной реке, — уговаривал голос. — А над рекой, в бледном небе, плывут огромные облака. Ты смотришь на них — и плывешь туда. Да, ты плывешь к облакам по воздушной реке, невидимой реке, что несет тебя, несет все выше и выше.
Вверх, вверх сквозь безмолвную пустоту. Образ обращался в предмет, слова становились действительностью.
— С жаркой равнины, — продолжал голос, — без усилий, к горной прохладе.
Да, вот она — Юнгфрау, ослепительно белая в голубом небе. А вот и Монте Роза…
— Какая свежесть в воздухе, который ты вдыхаешь! Свежесть, чистота, полнота жизни!
Он дышал глубоко, и новая жизнь вливалась в него. С заснеженных склонов дул ветерок и холодил кожу — что за упоительная прохлада! И словно отвечая его мыслям и описывая его переживания, голос сказал:
— Прохлада. Прохлада и сон. Прохлада, ведущая к совершенной жизни. Сон, приносящий примирение, вводящий в целостное бытие, ненарушимый покой. Через полчаса Сьюзила вернулась в гостиную.
— Ну что? — спросил доктор Макфэйл. — Успешно? Она кивнула.
— Я поговорила с ним об Англии, — сказала Сьюзила, — Он уснул скорей, чем я ожидала. После этого дала ему несколько советов насчет температуры.
— И насчет колена, надеюсь?
— Да, конечно.
— Несколько прямых советов?
— Нет, косвенных. Это действует лучше. Я посоветовала ему представить свое тело. Затем я заставила его вообразить, что тело становится все огромней — а колено все меньше. Ничтожное и маленькое — против огромного, здорового тела. Сразу ясно, кто из них победит. Сьюзила взглянула на стенные часы.
— Мне следует поторопиться, а то я опоздаю на урок.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Солнце как раз вставало, когда доктор Роберт вошел в больничную палату, где лежала его жена. На фоне оранжевого зарева вырисовывался зубчатый силуэт гор. Вдруг раскаленный добела серп показался между двумя вершинами. Серп превратился в полукруг, и длинные тени, вместе с первыми золотыми лучами, упали на сад за окном. Теперь, стоило взглянуть на горы, ослепительное сияние солнца било в глаза.
Доктор Роберт сел у кровати, взял руку жены и поцеловал. Лакшми, улыбнувшись ему, опять взглянула в окно.
— Как быстро вращается земля! — шепнула она и, помолчав, добавила: — Скоро я увижу свой последний восход.
Сквозь нестройный птичий хор и жужжание насекомых доносилось пение минаха:
— Каруна, каруна…
— Каруна, — повторила Лакшми, — милосердие…
— Каруна. Каруна, — голосом гобоя настаивал Будда.
— Поскорее бы уж все перестали меня жалеть, — продолжала умирающая. — Но как ты поживаешь? Бедный Роберт, что ты скажешь мне?
— Откуда-то берутся силы, — ответил он.
— Силы, чтобы жить по-человечески? Или заковать себя в броню, отгородиться от мира, уйдя с головой в свои идеи, в работу? Ты помнишь, как я тянула тебя за вихор, призывая к вниманию? Кто это сделает, когда меня не станет?
Сиделка принесла стакан подсахаренной воды. Доктор Роберт подсунул руку под плечи жены и усадил ее. Дежурная поднесла стакан к губам Лакшми. Больная отпила глоток, с трудом проглотила, вновь отпила и проглотила. Отвернувшись от предложенного стакана, она взглянула на мужа. На изнуренном лице вдруг появилась озорная улыбка.
— «Я вам Троицу являю, — слабым голосом процитировала она, — трижды сока отхлебнув, Ариана разбиваю». — Лакшми помолчала. — Что за смешные вещи вспоминаются порой! Да и сама я смешная, правда? Доктор Роберт, сделав над собой усилие, улыбнулся.
— Ужасно смешная, — согласился он.
— Ты говорил, что я как блоха. Только что была здесь, и вдруг — прыг! — уже там, далеко отсюда. Неудивительно, что ты ничему не смог меня научить.
— Но зато ты научила меня всему, — заверил он ее. — Если бы ты не приходила, и не тянула меня за вихор, заставляя вглядываться в мир, помогая понять его, то чем был бы я теперь? Ученый сухарь с шорами на глазах. К счастью, у меня хватило ума сделать тебе предложение, а у тебя достало безрассудства ответить «да». А впоследствии, когда ты меня воспитывала, — мудрости и понимания. И вот, после тридцати семи лет трудов, я почти стал человеком.
— А я так и осталась блохой. — Лакшми покачала головой. — Но я старалась, очень старалась. Не знаю, понимал ли ты когда-нибудь, Роберт: мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться туда, где ты работал, читал, думал. Тянуться, изо всех сил тянуться, чтобы добраться до тебя, чтобы быть рядом. Господи, как я уставала! Какой непомерный труд! И все впустую. Ведь я всего лишь бессловесная блоха, которая скачет туда-сюда среди людей, цветов, кошек и собак.
Мне было не допрыгнуть до мира высоколобых, где ты пребывал, и я так и не попала туда. Когда случилось вот это (она подняла руку к своей отсутствующей груди), я перестала пытаться. Перестала ходить в школу, учить уроки. Теперь у меня сплошные каникулы. Наступило долгое молчание.
— Еще глоток воды? — спросила сиделка.
— Да, попей еще, — предложил доктор Роберт.
— Чтобы разделаться с Троицей? — снова улыбнулась ему Лакшми. Вдруг под маской старости и смертельной болезни доктор Роберт вновь увидел смеющуюся девушку, в которую влюбился много лет назад, — это было словно вчера. Час спустя доктор Роберт уже вернулся в свое бунгало.
— Почти все утро вам придется пробыть одному, — объявил он Уиллу Фарнеби, перебинтовав ему колено. — Мне необходимо съездить в Шивапурам, на заседание тайного совета. Около двенадцати придет одна из студенток, что работают сиделками, сделает укол и даст вам поесть. Потом, после уроков, сюда заглянет Сьюзила. А теперь мне пора уходить. — Доктор Роберт встал и коснулся руки Уилла. — До вечера. — На полпути к дверям он остановился и вернулся: — Чуть не забыл дать вам вот это. — Из бокового кармана обвисшего жакета он извлек тонкую зеленую книжицу. — Это заметки старого раджи. «Сочинение об истинном смысле вещей, и о том, как правильно поступать, зная этот истинный смысл».
— Отличное название! — заметил Уилл, беря книгу.
— Содержание вам тоже понравится, — уверил его доктор Роберт. — Всего несколько страничек. Но если вы хотите понять, что такое Пала, лучшего введения не найти.
— Кстати, — спросил Уилл, — кто такой старый раджа?
— Кто такой был старый раджа, должен я, к сожалению уточнить. Он умер в тридцать восьмом, поцарствовав на три года дольше королевы Виктории. Старший сын скончался раньше отца, а престол унаследовал внук — настоящий осел, что, впрочем, простительно, так как ослы мало живут. Нынешний правитель — правнук старого раджи.
— А когда, осмелюсь спросить, появились на острове Макфэйлы?
— Первый Макфэйл появился на Пале в царствование раджи-реформатора, как мы его называем, который приходится дедом старому радже. Раджа-реформатор и мой прадед изобрели нынешнюю Палу. Старый раджа укрепил и развил их достижения. Мы же, в свою очередь, прилагаем все усилия, чтобы идти по их стопам.
— Тут описывается история реформ? — Уилл приподнял книжку. Доктор Роберт покачал головой.
— В книге даны основополагающие принципы. Ознакомьтесь сначала с ними. Вечером, вернувшись из Шивапурама, я изложу вам историю Палы. Вы лучше поймете проделанную работу, если прежде узнаете о задачах, которые предстояло решить нам и которые встают перед каждым, постигшим истинный смысл бытия. Итак, читайте, читайте. И не забудьте в одиннадцать выпить фруктовый сок. Уилл поглядел ему вслед, открыл тонкую зеленую книжицу и принялся читать.
1
«Никому никуда не надо идти. Мы все уже находимся там, куда стремились попасть; следует только осознать это.
Если я пойму, кем являюсь на самом деле, то не буду поступать так, как поступаю, исходя из ложных представлений о своем «я»; перестав поступать ложным образом, я увижу свое «я» в истинном свете.
В качестве истинного «я» — если только манихей, мое ложнопонимаемое «я», не мешает мне осознать истину — я примиряю в себе «да» и «нет», всецело принимаю и благословляю опыт нераздвоенности.
Слова всех религий нечисты. Всякому, кто рассуждает о Боге, Будде, Христе, следует вымыть рот карболовым мылом.
Поскольку, в силу природы вещей, невозможно увековечить «да» в каждой паре противоположностей, манихей, каковым я себя представляю, обречен на бесконечные разочарования и разногласия с другими жаждущими и отчаявшимися манихеями.
Раздор и отчаяние — вот тема всех исторических и биографических трудов. «Я покажу вам страдание», — здраво сказал Будда. Но он показал и конец страданий — самопознание, всецелое приятие, благословенный опыт нераздвоенности.
2
Понимание, кем мы являемся на самом деле, ведет к Пребыванию во Благе, а Пребывание во Благе обусловливает добрую жизнь. Но добрая жизнь не является сама по себе следствием Пребывания во Благе. Мы можем быть добродетельны, не сознавая, кто мы на самом деле. Люди, попросту добрые, не Пребывают во Благе; они лишь являются столпами общества.
Едва ли не каждый столп общества играет для себя роль Самсона. Таковые Самсоны поддерживают свод, но рано или поздно он обрушивается на них. Еще не существовало такого общества, где добро проистекало бы из Пребывания во Благе, и потому являлось бы наиболее приемлемым. Однако это не значит, что подобное общество не может быть создано, и что нам, жителям Палы, не по силам его создать.
3
Йог и стоик — вот два эго, которые через праведность добиваются значительных результатов, пытаясь стать кем-то другим. Однако не надо притворяться кем-то еще, даже добродетельным мудрецом, чтобы перейти от одинокого манихейства к Пребыванию во Благе.
Пребывать во Благе — это значит понимать, кто мы такие на самом деле. Но чтобы узнать, кто мы такие, необходимо сначала понять, кем мы себя считаем и как себя, соответственно своим представлениям, ведем. К истине мы идем постепенно, шаг за шагом. Ясное и полное осознание наших ложных представлений о себе разрушает манихейскую шараду. Сначала свет истины вспыхивает на мгновение, но потом мгновения эти повторяются, длятся, сливаются. Осознание нами ложного «я» делается постоянным. И тогда нам вдруг открывается, кто мы такие в действительности.
Концентрация, абстрактное мышление, духовное развитие относятся исключительно к области ума, тогда как аскетизм и гедонизм касаются только ощущений, эмоций, поступков. Потому при любых обстоятельствах, во всякое время осознавай все, что доведется пережить, будь то похвальное или непохвальное, приятное или неприятное. Такова истинная Йога, истинное духовное развитие.
«Чем больше человек знает об отдельных предметах, тем больше он знает Бога». Истолковывая эту мысль Спинозы, можно сказать: чем больше человек знает о себе в отношении ко всяческому опыту, тем больше у него возможностей внезапно, в одно прекрасное утро, понять, кто он есть в действительности, или: Кто «он» Есть в Действительности.
Святой Иоанн был прав. В благословенно безмолвном мире Слово не только пребывало с Богом, оно являлось Богом. Как нечто, во что надлежит веровать. Бог как отвлеченный символ, не поддающийся наименованию. Бог есть «Бог».
Вера — совсем не то, что верование. Верование — это полное и безоговорочное приятие самым серьезным образом слов Павла и Магомета, Маркса и Гитлера. Люди воспринимают их слова слишком серьезно, и что же из этого происходит?
А происходит отсюда бессмысленное противоречие истории: садизм противопоставляется долгу, или — что еще хуже — понимается как долг; религиозному рвению сопутствует организованная паранойя; сестры милосердия ухаживают за жертвами своих единоверцев-инквизиторов и крестоносцев. Веру, напротив, невозможно воспринимать слишком всерьез. Ибо вера — это обоснованная опытом уверенность в нашей способности понять, кто мы такие в действительности, и позабыть отравленного верованиями манихея, перейдя в Благое Бытие. Господи, даждь нам нашу насущную веру, но избави нас от верований».
В дверь постучали. Уилл оторвался от книги.
— Кто там?
— Я, — прозвучал знакомый голос, и Уилл с неудовольствием вспомнил полковника Дайпа и кошмарную поездку в белом «мерседесе». Муруган в белых шортах, белых сандалиях, с платиновыми часами на запястье, приблизился к постели Уилла.
— Как мило, что вы пришли меня навестить! Другой посетитель обязательно спросил бы, как
Уилл себя чувствует, но Муруган, искренне поглощенный собой, не способен был притворяться внимательным.
— Я приходил час назад, — пожаловался он, — но старик еще не ушел, и мне пришлось вернуться домой. А потом надо было завтракать с мамой и ее гостем…
— Почему же ты не мог войти при докторе Роберте? — удивился Уилл.
1 2 3 4 5 6
«Небо», — мысленно повторил Уилл; нежно-голубое апрельское небо накануне их с Молли несчастливой свадьбы. Они вместе провели уик-энд: в траве цвели маргаритки и одуванчики, а за рвом с водой высилась огромная церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой правильностью линий. Бросала вызов — и одновременно дополняла их, обретая совершенство в примирении. Вот так же им с Молли предстояло дополнить друг друга, обрести взаимное равновесие.
— А лебеди! — мечтательно пел голос, — лебеди…
Да, лебеди — белые лебеди, скользящие по зелено-черному водному зеркалу, которое будто дышало, вздымаясь и дрожа, и серебряные отражения разбивались и собирались вновь, дробились и сливались воедино…
— Они подобны изображениям на гербах. Романтические, удивительно прекрасные птицы. Вот они плывут — настоящие, живые лебеди. Так близко, что, кажется, их можно коснуться, и все же далеко, далеко — в тысячах миль отсюда. Далеко, далеко они скользят по зеркальной глади, словно зачарованные, плавно и величественно…
Величественно и плавно, и темная вода вздымается и расступается под напором изогнутых белых килей; мелкие волны бегут назад и расходятся блистающими стрелками. Уилл видел лебедей, плывущих по темному зеркалу, слышал крики галок на колокольне и вдыхал смешивающийся с запахами лекарств и гардений прохладный, низинный, травяной аромат готического рва в той далекой зеленой лощине.
— Плывут плавно, без усилий… Без усилий… Слова приносили ему глубочайшее удовлетворение.
— Я сидела у воды, — говорила Сьюзила, — и смотрела, смотрела… и тоже словно начинала плыть… Плыть с лебедями по зеркальной плоскости меж темной водой и бледно-голубым небом,..
По гладкой поверхности, являющейся гранью меж «здесь» и «там», меж: «тогда» и «теперь»… Той самой гранью, подумала Сьюзила, которая пролегает меж воспоминаниями о счастье и мучительной, неотвратимой пустотой одиночества.
— Плыть, — сказала она вслух, — по зеркальной плоскости, по грани, разделяющей воображаемое и действительное, внешнее и внутреннее, приходящее из самой глубины…
Она положила руку ему на лоб, и вдруг слова обратились в предметы и явления, которые за ними стояли; образы превратились в факты. Уилл почувствовал, что действительно плывет.
— Плыть, — мягко настаивал голос, — плыть по воде, как белая птица. Плыть по большой реке жизни — величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сие… сонная река, — продолжала она, — но течение ее неодолимо. Жизнь течет безмолвно и неодолимо — в более полную жизнь, в живой покой, неколебимый, обильный, совершенный, которому ведома всякая наша горечь и боль, он знает о них, поглощает их, растворяя в собственной сущности. Туда, в тот покой, ты плывешь, плывешь по гладкой безмолвной реке, которая спит и все же движется неустанно; течет неустанно — именно потому, что спит. И я плыву вместе с рекой.
Слова Сьюзилы были обращены к Уиллу, но в какой-то мере они предназначались для нее самой.
— Плыву без усилий, ничего для этого не делая. Просто позволяю реке нести себя; просто прошу сонную неодолимо текущую реку нести меня туда, куда мне следует попасть, куда я хочу попасть: в иное, более совершенное бытие, в живой покой. Вместе со спящей рекой плыву к совершенному примирению.
Уилл Фарнеби глубоко вздохнул, невольно и бессознательно. Какая тишина наступила в мире! Глубокая, прозрачная тишина, хотя попугаи все еще суетились там, за ставнями, и голос рядом с ним продолжал петь. Молчание и пустота; и в этой тишине, в этой пустоте течет величественная река, сонно и неустанно.
Сьюзила взглянула в лицо, обрамленное подушкой. Оно казалось неожиданно помолодевшим и хранило выражение детской безмятежности. Морщины на лбу разгладились. Плотно сжатые от боли губы приоткрылись, и дыхание сделалось ровным, мягким, почти не слышным. Неожиданно Сьюзиле вспомнились слова, что пришли ей в голову, когда однажды лунной ночью она взглянула в лицо Дугалду: «Она дала своему возлюбленному уснуть».
— Уснуть, — повторила она вслух, — уснуть. Тишина сделалась еще более плотной, пустота более объемной.
— Спи, плывя по сонной реке, — уговаривал голос. — А над рекой, в бледном небе, плывут огромные облака. Ты смотришь на них — и плывешь туда. Да, ты плывешь к облакам по воздушной реке, невидимой реке, что несет тебя, несет все выше и выше.
Вверх, вверх сквозь безмолвную пустоту. Образ обращался в предмет, слова становились действительностью.
— С жаркой равнины, — продолжал голос, — без усилий, к горной прохладе.
Да, вот она — Юнгфрау, ослепительно белая в голубом небе. А вот и Монте Роза…
— Какая свежесть в воздухе, который ты вдыхаешь! Свежесть, чистота, полнота жизни!
Он дышал глубоко, и новая жизнь вливалась в него. С заснеженных склонов дул ветерок и холодил кожу — что за упоительная прохлада! И словно отвечая его мыслям и описывая его переживания, голос сказал:
— Прохлада. Прохлада и сон. Прохлада, ведущая к совершенной жизни. Сон, приносящий примирение, вводящий в целостное бытие, ненарушимый покой. Через полчаса Сьюзила вернулась в гостиную.
— Ну что? — спросил доктор Макфэйл. — Успешно? Она кивнула.
— Я поговорила с ним об Англии, — сказала Сьюзила, — Он уснул скорей, чем я ожидала. После этого дала ему несколько советов насчет температуры.
— И насчет колена, надеюсь?
— Да, конечно.
— Несколько прямых советов?
— Нет, косвенных. Это действует лучше. Я посоветовала ему представить свое тело. Затем я заставила его вообразить, что тело становится все огромней — а колено все меньше. Ничтожное и маленькое — против огромного, здорового тела. Сразу ясно, кто из них победит. Сьюзила взглянула на стенные часы.
— Мне следует поторопиться, а то я опоздаю на урок.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Солнце как раз вставало, когда доктор Роберт вошел в больничную палату, где лежала его жена. На фоне оранжевого зарева вырисовывался зубчатый силуэт гор. Вдруг раскаленный добела серп показался между двумя вершинами. Серп превратился в полукруг, и длинные тени, вместе с первыми золотыми лучами, упали на сад за окном. Теперь, стоило взглянуть на горы, ослепительное сияние солнца било в глаза.
Доктор Роберт сел у кровати, взял руку жены и поцеловал. Лакшми, улыбнувшись ему, опять взглянула в окно.
— Как быстро вращается земля! — шепнула она и, помолчав, добавила: — Скоро я увижу свой последний восход.
Сквозь нестройный птичий хор и жужжание насекомых доносилось пение минаха:
— Каруна, каруна…
— Каруна, — повторила Лакшми, — милосердие…
— Каруна. Каруна, — голосом гобоя настаивал Будда.
— Поскорее бы уж все перестали меня жалеть, — продолжала умирающая. — Но как ты поживаешь? Бедный Роберт, что ты скажешь мне?
— Откуда-то берутся силы, — ответил он.
— Силы, чтобы жить по-человечески? Или заковать себя в броню, отгородиться от мира, уйдя с головой в свои идеи, в работу? Ты помнишь, как я тянула тебя за вихор, призывая к вниманию? Кто это сделает, когда меня не станет?
Сиделка принесла стакан подсахаренной воды. Доктор Роберт подсунул руку под плечи жены и усадил ее. Дежурная поднесла стакан к губам Лакшми. Больная отпила глоток, с трудом проглотила, вновь отпила и проглотила. Отвернувшись от предложенного стакана, она взглянула на мужа. На изнуренном лице вдруг появилась озорная улыбка.
— «Я вам Троицу являю, — слабым голосом процитировала она, — трижды сока отхлебнув, Ариана разбиваю». — Лакшми помолчала. — Что за смешные вещи вспоминаются порой! Да и сама я смешная, правда? Доктор Роберт, сделав над собой усилие, улыбнулся.
— Ужасно смешная, — согласился он.
— Ты говорил, что я как блоха. Только что была здесь, и вдруг — прыг! — уже там, далеко отсюда. Неудивительно, что ты ничему не смог меня научить.
— Но зато ты научила меня всему, — заверил он ее. — Если бы ты не приходила, и не тянула меня за вихор, заставляя вглядываться в мир, помогая понять его, то чем был бы я теперь? Ученый сухарь с шорами на глазах. К счастью, у меня хватило ума сделать тебе предложение, а у тебя достало безрассудства ответить «да». А впоследствии, когда ты меня воспитывала, — мудрости и понимания. И вот, после тридцати семи лет трудов, я почти стал человеком.
— А я так и осталась блохой. — Лакшми покачала головой. — Но я старалась, очень старалась. Не знаю, понимал ли ты когда-нибудь, Роберт: мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы дотянуться туда, где ты работал, читал, думал. Тянуться, изо всех сил тянуться, чтобы добраться до тебя, чтобы быть рядом. Господи, как я уставала! Какой непомерный труд! И все впустую. Ведь я всего лишь бессловесная блоха, которая скачет туда-сюда среди людей, цветов, кошек и собак.
Мне было не допрыгнуть до мира высоколобых, где ты пребывал, и я так и не попала туда. Когда случилось вот это (она подняла руку к своей отсутствующей груди), я перестала пытаться. Перестала ходить в школу, учить уроки. Теперь у меня сплошные каникулы. Наступило долгое молчание.
— Еще глоток воды? — спросила сиделка.
— Да, попей еще, — предложил доктор Роберт.
— Чтобы разделаться с Троицей? — снова улыбнулась ему Лакшми. Вдруг под маской старости и смертельной болезни доктор Роберт вновь увидел смеющуюся девушку, в которую влюбился много лет назад, — это было словно вчера. Час спустя доктор Роберт уже вернулся в свое бунгало.
— Почти все утро вам придется пробыть одному, — объявил он Уиллу Фарнеби, перебинтовав ему колено. — Мне необходимо съездить в Шивапурам, на заседание тайного совета. Около двенадцати придет одна из студенток, что работают сиделками, сделает укол и даст вам поесть. Потом, после уроков, сюда заглянет Сьюзила. А теперь мне пора уходить. — Доктор Роберт встал и коснулся руки Уилла. — До вечера. — На полпути к дверям он остановился и вернулся: — Чуть не забыл дать вам вот это. — Из бокового кармана обвисшего жакета он извлек тонкую зеленую книжицу. — Это заметки старого раджи. «Сочинение об истинном смысле вещей, и о том, как правильно поступать, зная этот истинный смысл».
— Отличное название! — заметил Уилл, беря книгу.
— Содержание вам тоже понравится, — уверил его доктор Роберт. — Всего несколько страничек. Но если вы хотите понять, что такое Пала, лучшего введения не найти.
— Кстати, — спросил Уилл, — кто такой старый раджа?
— Кто такой был старый раджа, должен я, к сожалению уточнить. Он умер в тридцать восьмом, поцарствовав на три года дольше королевы Виктории. Старший сын скончался раньше отца, а престол унаследовал внук — настоящий осел, что, впрочем, простительно, так как ослы мало живут. Нынешний правитель — правнук старого раджи.
— А когда, осмелюсь спросить, появились на острове Макфэйлы?
— Первый Макфэйл появился на Пале в царствование раджи-реформатора, как мы его называем, который приходится дедом старому радже. Раджа-реформатор и мой прадед изобрели нынешнюю Палу. Старый раджа укрепил и развил их достижения. Мы же, в свою очередь, прилагаем все усилия, чтобы идти по их стопам.
— Тут описывается история реформ? — Уилл приподнял книжку. Доктор Роберт покачал головой.
— В книге даны основополагающие принципы. Ознакомьтесь сначала с ними. Вечером, вернувшись из Шивапурама, я изложу вам историю Палы. Вы лучше поймете проделанную работу, если прежде узнаете о задачах, которые предстояло решить нам и которые встают перед каждым, постигшим истинный смысл бытия. Итак, читайте, читайте. И не забудьте в одиннадцать выпить фруктовый сок. Уилл поглядел ему вслед, открыл тонкую зеленую книжицу и принялся читать.
1
«Никому никуда не надо идти. Мы все уже находимся там, куда стремились попасть; следует только осознать это.
Если я пойму, кем являюсь на самом деле, то не буду поступать так, как поступаю, исходя из ложных представлений о своем «я»; перестав поступать ложным образом, я увижу свое «я» в истинном свете.
В качестве истинного «я» — если только манихей, мое ложнопонимаемое «я», не мешает мне осознать истину — я примиряю в себе «да» и «нет», всецело принимаю и благословляю опыт нераздвоенности.
Слова всех религий нечисты. Всякому, кто рассуждает о Боге, Будде, Христе, следует вымыть рот карболовым мылом.
Поскольку, в силу природы вещей, невозможно увековечить «да» в каждой паре противоположностей, манихей, каковым я себя представляю, обречен на бесконечные разочарования и разногласия с другими жаждущими и отчаявшимися манихеями.
Раздор и отчаяние — вот тема всех исторических и биографических трудов. «Я покажу вам страдание», — здраво сказал Будда. Но он показал и конец страданий — самопознание, всецелое приятие, благословенный опыт нераздвоенности.
2
Понимание, кем мы являемся на самом деле, ведет к Пребыванию во Благе, а Пребывание во Благе обусловливает добрую жизнь. Но добрая жизнь не является сама по себе следствием Пребывания во Благе. Мы можем быть добродетельны, не сознавая, кто мы на самом деле. Люди, попросту добрые, не Пребывают во Благе; они лишь являются столпами общества.
Едва ли не каждый столп общества играет для себя роль Самсона. Таковые Самсоны поддерживают свод, но рано или поздно он обрушивается на них. Еще не существовало такого общества, где добро проистекало бы из Пребывания во Благе, и потому являлось бы наиболее приемлемым. Однако это не значит, что подобное общество не может быть создано, и что нам, жителям Палы, не по силам его создать.
3
Йог и стоик — вот два эго, которые через праведность добиваются значительных результатов, пытаясь стать кем-то другим. Однако не надо притворяться кем-то еще, даже добродетельным мудрецом, чтобы перейти от одинокого манихейства к Пребыванию во Благе.
Пребывать во Благе — это значит понимать, кто мы такие на самом деле. Но чтобы узнать, кто мы такие, необходимо сначала понять, кем мы себя считаем и как себя, соответственно своим представлениям, ведем. К истине мы идем постепенно, шаг за шагом. Ясное и полное осознание наших ложных представлений о себе разрушает манихейскую шараду. Сначала свет истины вспыхивает на мгновение, но потом мгновения эти повторяются, длятся, сливаются. Осознание нами ложного «я» делается постоянным. И тогда нам вдруг открывается, кто мы такие в действительности.
Концентрация, абстрактное мышление, духовное развитие относятся исключительно к области ума, тогда как аскетизм и гедонизм касаются только ощущений, эмоций, поступков. Потому при любых обстоятельствах, во всякое время осознавай все, что доведется пережить, будь то похвальное или непохвальное, приятное или неприятное. Такова истинная Йога, истинное духовное развитие.
«Чем больше человек знает об отдельных предметах, тем больше он знает Бога». Истолковывая эту мысль Спинозы, можно сказать: чем больше человек знает о себе в отношении ко всяческому опыту, тем больше у него возможностей внезапно, в одно прекрасное утро, понять, кто он есть в действительности, или: Кто «он» Есть в Действительности.
Святой Иоанн был прав. В благословенно безмолвном мире Слово не только пребывало с Богом, оно являлось Богом. Как нечто, во что надлежит веровать. Бог как отвлеченный символ, не поддающийся наименованию. Бог есть «Бог».
Вера — совсем не то, что верование. Верование — это полное и безоговорочное приятие самым серьезным образом слов Павла и Магомета, Маркса и Гитлера. Люди воспринимают их слова слишком серьезно, и что же из этого происходит?
А происходит отсюда бессмысленное противоречие истории: садизм противопоставляется долгу, или — что еще хуже — понимается как долг; религиозному рвению сопутствует организованная паранойя; сестры милосердия ухаживают за жертвами своих единоверцев-инквизиторов и крестоносцев. Веру, напротив, невозможно воспринимать слишком всерьез. Ибо вера — это обоснованная опытом уверенность в нашей способности понять, кто мы такие в действительности, и позабыть отравленного верованиями манихея, перейдя в Благое Бытие. Господи, даждь нам нашу насущную веру, но избави нас от верований».
В дверь постучали. Уилл оторвался от книги.
— Кто там?
— Я, — прозвучал знакомый голос, и Уилл с неудовольствием вспомнил полковника Дайпа и кошмарную поездку в белом «мерседесе». Муруган в белых шортах, белых сандалиях, с платиновыми часами на запястье, приблизился к постели Уилла.
— Как мило, что вы пришли меня навестить! Другой посетитель обязательно спросил бы, как
Уилл себя чувствует, но Муруган, искренне поглощенный собой, не способен был притворяться внимательным.
— Я приходил час назад, — пожаловался он, — но старик еще не ушел, и мне пришлось вернуться домой. А потом надо было завтракать с мамой и ее гостем…
— Почему же ты не мог войти при докторе Роберте? — удивился Уилл.
1 2 3 4 5 6