— Да вот доставим ли живым?
— Самим бы выбраться, — вздохнул Веселов.
— Не каркай, Вася, — оборвал Авдей, он возился с диском, набивал тарелку винтовочными патронами, вынутыми из вещмешка. — Если выберемся, то и его с собою потянем.
— Успел ли уйти Степан? — проговорил Фролов.
— Смылся Степуха, это точно, — уверенно сказал Жора.
— Почему так считаешь? — спросил Веселов.
— А немцы б его нам уже показали, — объяснил Георгий. — Живого или б мертвого. Любят они таким макаром на психику давить. А раз не кажут — оторвался Чекин.
— Дай бог, — промолвил Фролов и огляделся по сторонам.
Ему показалось, будто кто еще присутствует в часовне. Только нет, никого здесь не было, кроме трех его товарищей да пленного офицера.
— Дай-то бог, да и сам не будь плох, — чинно начал Клыков, а затем выдал такой складный мат, сюжетно основанный на священном писании, что остальные чуточку озадаченно закрутили головами, заулыбались.
— Ты вот что, Георгий, — сказал, пряча улыбку и стараясь нахмуриться, Фролов. — Мы все тут, конечно, неверующие, только находимся вроде как в храме. Крест видел на крыше? Опять же надо уважение к другим, которые верят, иметь. У нас, это самое, свобода совести. Поэтому уважай… Шапки тут ломать не надо, околеем от мороза, а языки попридержите, с матом поменьше, Бога и Христа не трожьте.
Немцы открыли стрельбу, все попадали на деревянный пол, прижимаясь к нему, расползлись по углам, изготовились встречать незваных гостей, если они снова пойдут в атаку. Но те постреляли и смолкли. Обер-лейтенант Шютце не хотел больше терять солдат.
В его взводе был фельдфебель Эрих Толлер, выходец из Силезии, знал русский язык.
— Покричите им, Толлер, — предложил Шютце. — У них ведь ни одного шанса остаться в живых. Пусть выпустят немецкого офицера, потом выходят без оружия сами. Я сохраню им жизнь.
Эрих Толлер покричал. Вначале Банщик выдал на голос очередь из автомата, но Фролов выругал его, велел беречь патроны. Пусть себе треплются в удовольствие.
— А ежели я их отсюда покрою? — предложил Георгий.
— Остынь, — сказал Алексей. — Береги силы и злость копи, не пыли ею попусту, пригодится еще. Главное ведь впереди.
Несколько раз принимался кричать Эрих Толлер. Старая часовня молчала. Обер-лейтенант посмотрел на циферблат. Если через полтора-два часа не успеет расправиться с русскими, начнет темнеть, а ночью всякое может случиться. Нет, ждать он больше не будет.
— Готовьте огнемет. Мы изжарим этих упрямцев живьем.
44
…Часовня горела. Она сразу занялась веселым огнем, когда подкравшийся поближе Ганс Дреббер, он первым вызвался идти к часовне, чтоб поджарить русских, выпустил из огнемета свистящую оранжевую струю.
Одновременно обер-лейтенант приказал начать атаку с противоположной стороны, а Вилли Земперу выпустить из карабина обойму-другую патронов с зажигательными пулями под стрехи часовни, пусть горит сразу со всех сторон. И часовня горела… Гансу Дребберу отползти с огнеметом не удалось. Его заметил Вася Веселов, показал Фролову.
— Вон тот гад, что огнем плевался! Вишь ты, замер, будто я его не вижу… Может, выскочить, старшой, да захомутать его сюда, совсем ведь близко?!
— На кой хрен он сдался, — угрюмо проговорил Алексей, — тут вот с этим надо что-то думать…
— Погодь, Вася, — сказал Георгий, шаря по карманам, — счас мы ему устроим Варфоломееву игрушку. Ага, нашел!
Он взял карабин Авдея Сорокина и вложил в патронник один-единственный патрон, у которого кончик пули был окрашен в черный цвет, — зажигательный…
Ганс Дреббер, решив, что его не обнаружили, стал потихоньку отползать назад, прикидывая, заслуживает ли костер, устроенный им, отпуска в Гамбург. Ему вдруг явственно привиделись веселые мордашки сестренок, озабоченное и такое доброе лицо мамы, и Ганс улыбнулся. Ну, немного, еще немного…
Георгий Клыков уже выделил Ганса. Сильнее начинали трещать от огня крыша и стены часовни, и выстрел из карабина был лишь немногим громче усиливающегося треска. Зажигательная пуля угодила в баллон огнемета, закрепленный на спине Дреббера, — у Клыкова была точная рука, стрелял он хорошо. Горючая жидкость в баллоне взорвалась и разом окутала тело солдата. Ганс Дреббер с пронзительной ясностью понял, что произошло, и от страшной, ударившей по сознанию мысли у Ганса разорвалось сердце, он избежал мучительного конца. Огонь принялся пожирать уже мертвое тело.
— Сволочи! — закричал в исступлении Руди Пикерт, когда увидел, как там, где находился Ганс, взметнулось рыжее пламя.
Он вскочил на ноги и метнул в сторону часовни гранату, но граната разорвалась в снегу, не осилив и трети расстояния. Руди бросился вперед, стреляя из автомата.
— Назад! — закричал ему Шютце.
Сорокин видел солдата, он повел очередью из «Дегтярева», но вдруг его пулемет замолчал. Пуля, выпущенная Пикертом, ударилась о чугунный светильник, прикрепленный к стене, и на излете угодила Авдею в висок. Сорокин медленно, будто нехотя, завалился на бок.
— Хаймат! — крикнул Пикерт. — Родина! Вперед, солдаты!
Воспользовавшись заминкой, которая возникла у русских, немцы бросились в атаку, но не успели одолеть и полсотни шагов, как Фролов, заменивший Авдея у пулемета, встретил их длинной очередью. Шютце отвел солдат, на чем свет стоит ругая, Пикерта, увлекшего порывом даже его, опытного и осторожного офицера.
— Пусть сгорят дотла, — сказал он. — А чтоб не было вам скучно — стреляйте по всему, что начнет вдруг двигаться.
Часовня горела, а немцы стреляли. Одной такой неприцельной пулей убили Веселова.
— Двое нас осталось, Георгий, — грустно улыбнулся Алексей. — Да еще этот… Кончать его надо. Пули вот жалко. На исходе наши припасы. Что скажешь?
— А если его так, — почему-то вдруг став заикаться, сказал Клыков. — По кумполу трахнуть или пером…
— Давай так, — согласился Фролов. — А я у пулемета подежурю. Жарко становится. Сгорим мы скоро, Георгий. А могут и убить до того. Тогда этот ганс живым останется, одним врагом будет больше. Действуй!
Фролов отвернулся и стал осматриваться. Дым лез в глаза, дышать становилось все труднее.
— Найн! — раздался истошный крик. — Найн!
Старший сержант повернулся.
Связанный Цильберг катался по полу, пытаясь уклониться от удара ножом, а растерянный Клыков стоял полу согнувшись и смотрел то на Цильберга, то на зажатый в руке нож.
— Эх ты, — сказал Алексей. — А еще жиган!
— Не могу я, старшой, — забормотал Георгий, — не могу так… Связанный ведь он и безоружный. Прости меня, браг, рука дрожит.
— А ты забудь, что он человек, — сказал старший сержант. — Нелюдь это, оборотень… Негоже, правда, в храме такое свершать, только Бог нас не осудит, мы ведь Сатану сничтожаем. Возьми его за воротник! И дай-ка мне нож…
Георгий подхватил Цильберга и прислонил спиною к стене.
— Найн! — прошептал обер-лейтенант. — Не хочу умирать…
Фролов не знал немецкого языка и не понял этих слов. Он решил, как поступить, и, успокоительно махнув Цильбергу, спрятал за пазухой нож.
Цильберг жалко и вымученно улыбнулся.
— Смотри! — вдруг крикнул старший сержант и протянул руку перед лицом обер-лейтенанта. — Смотри!
На лице его возникло неподдельное изумление. Цильберг повернул голову, подставив Фролову незащищенную шею. Неуловимо быстрым движением Алексей выхватил нож и точным ударом вонзил в сонную артерию немца.
— Вот так, — сказал Фролов оцепеневшему Георгию и вытер лезвие ножа о серо-зеленую полу Цильберговой шинели. — Смерти своей так и не увидел. И это хорошо. А ты пугал его, трясся над душою с ножом в руке.
Он шагнул к пулемету, закашлялся и разом, обеими руками, схватился за грудь.
— Старшой! — закричал Георгий.
Фролов медленно поворачивался к нему, оседая на пол.
— И меня убили, Георгий, — прошептал он сухими, потрескавшимися от жара губами. — Один ты воевать остался…
…В мерцающем, с проблесками света и провалами во тьму, сознании Клыков увидел ярко залитый солнцем вокзал в Херсоне. На садовой скамейке сиротливо высился чемодан из желтой кожи, перетянутый ремнями, три блестящих замка украшали чемодан, а вокруг не было ни души. «Уж больно нахрапом в руки идет, — пробилась мысль. — Отвертеть такой угол!.. Может, на крючок меня лепят? Не лучше ли отвалить?» Банщик оглянулся по сторонам. Желтый угол манил его к себе, и Жора осторожно двинулся к чемодану…
Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.
— В Бога, в Христа, в преисподнюю! — выругался он. — И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!
До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.
…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.
Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
— Кто ты есть? — спросил Шютце.
Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.
— Подымите его! — приказал командир роты. — Если не слишком поджарился, возьмем с собою.
Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце.
«Какие фанатики! — подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. — С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?»
…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.
Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.
— И увидел я, — прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, — увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…
Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.
— …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, — изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, — и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!
«…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!» — успел подумать Иоанн и умер.
День был безветренным и морозным. Столб белого-белого дыма долго тянулся к небу от того места, где стояла на волховской земле часовня. Этот дым далеко был виден окрест. За ним следили солдаты из тех и других окопов, а столб поднимался к небу, и никто никогда не узнал, что по этой белой дороге уходили в бессмертие вместе давно забытый людьми пророк и четыре русских красноармейца.
Мясной бор — Свердловск — Власиха
1980 — 1981 гг.
Книга вторая.
Болотные солдаты
1
Противно пахло горелым мясом. Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и, жалко скорчилась в небольшой яме — ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…
— Возьмите у него жетон, Пикерт, — услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. — И будем уходить… Мы слишком наследили.
Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.
— Свинство! Свинство! Свинство! — истерически закричал он. — Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!
— Успокойте товарища, Земпер, — приказал командир роты. — Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!
— Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, — проговорил Толлер.
Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.
— Все мы кому-нибудь друзья, — пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.
Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась в трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.
«Ладно, — подумал обер-лейтенант, — Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».
Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.
«Во имя чего погиб сегодня Ганс? — размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета, — И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся — законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»
Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»
— Не видно его что-то в нашем строю, — пробормотал саксонец.
— Ты молишься, Руди? — негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. — За нашего Ганса?
— За здоровье фюрера, — буркнул Руди.
2
Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась 2-я ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские ЗИСы и полуторки, увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.
Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Самим бы выбраться, — вздохнул Веселов.
— Не каркай, Вася, — оборвал Авдей, он возился с диском, набивал тарелку винтовочными патронами, вынутыми из вещмешка. — Если выберемся, то и его с собою потянем.
— Успел ли уйти Степан? — проговорил Фролов.
— Смылся Степуха, это точно, — уверенно сказал Жора.
— Почему так считаешь? — спросил Веселов.
— А немцы б его нам уже показали, — объяснил Георгий. — Живого или б мертвого. Любят они таким макаром на психику давить. А раз не кажут — оторвался Чекин.
— Дай бог, — промолвил Фролов и огляделся по сторонам.
Ему показалось, будто кто еще присутствует в часовне. Только нет, никого здесь не было, кроме трех его товарищей да пленного офицера.
— Дай-то бог, да и сам не будь плох, — чинно начал Клыков, а затем выдал такой складный мат, сюжетно основанный на священном писании, что остальные чуточку озадаченно закрутили головами, заулыбались.
— Ты вот что, Георгий, — сказал, пряча улыбку и стараясь нахмуриться, Фролов. — Мы все тут, конечно, неверующие, только находимся вроде как в храме. Крест видел на крыше? Опять же надо уважение к другим, которые верят, иметь. У нас, это самое, свобода совести. Поэтому уважай… Шапки тут ломать не надо, околеем от мороза, а языки попридержите, с матом поменьше, Бога и Христа не трожьте.
Немцы открыли стрельбу, все попадали на деревянный пол, прижимаясь к нему, расползлись по углам, изготовились встречать незваных гостей, если они снова пойдут в атаку. Но те постреляли и смолкли. Обер-лейтенант Шютце не хотел больше терять солдат.
В его взводе был фельдфебель Эрих Толлер, выходец из Силезии, знал русский язык.
— Покричите им, Толлер, — предложил Шютце. — У них ведь ни одного шанса остаться в живых. Пусть выпустят немецкого офицера, потом выходят без оружия сами. Я сохраню им жизнь.
Эрих Толлер покричал. Вначале Банщик выдал на голос очередь из автомата, но Фролов выругал его, велел беречь патроны. Пусть себе треплются в удовольствие.
— А ежели я их отсюда покрою? — предложил Георгий.
— Остынь, — сказал Алексей. — Береги силы и злость копи, не пыли ею попусту, пригодится еще. Главное ведь впереди.
Несколько раз принимался кричать Эрих Толлер. Старая часовня молчала. Обер-лейтенант посмотрел на циферблат. Если через полтора-два часа не успеет расправиться с русскими, начнет темнеть, а ночью всякое может случиться. Нет, ждать он больше не будет.
— Готовьте огнемет. Мы изжарим этих упрямцев живьем.
44
…Часовня горела. Она сразу занялась веселым огнем, когда подкравшийся поближе Ганс Дреббер, он первым вызвался идти к часовне, чтоб поджарить русских, выпустил из огнемета свистящую оранжевую струю.
Одновременно обер-лейтенант приказал начать атаку с противоположной стороны, а Вилли Земперу выпустить из карабина обойму-другую патронов с зажигательными пулями под стрехи часовни, пусть горит сразу со всех сторон. И часовня горела… Гансу Дребберу отползти с огнеметом не удалось. Его заметил Вася Веселов, показал Фролову.
— Вон тот гад, что огнем плевался! Вишь ты, замер, будто я его не вижу… Может, выскочить, старшой, да захомутать его сюда, совсем ведь близко?!
— На кой хрен он сдался, — угрюмо проговорил Алексей, — тут вот с этим надо что-то думать…
— Погодь, Вася, — сказал Георгий, шаря по карманам, — счас мы ему устроим Варфоломееву игрушку. Ага, нашел!
Он взял карабин Авдея Сорокина и вложил в патронник один-единственный патрон, у которого кончик пули был окрашен в черный цвет, — зажигательный…
Ганс Дреббер, решив, что его не обнаружили, стал потихоньку отползать назад, прикидывая, заслуживает ли костер, устроенный им, отпуска в Гамбург. Ему вдруг явственно привиделись веселые мордашки сестренок, озабоченное и такое доброе лицо мамы, и Ганс улыбнулся. Ну, немного, еще немного…
Георгий Клыков уже выделил Ганса. Сильнее начинали трещать от огня крыша и стены часовни, и выстрел из карабина был лишь немногим громче усиливающегося треска. Зажигательная пуля угодила в баллон огнемета, закрепленный на спине Дреббера, — у Клыкова была точная рука, стрелял он хорошо. Горючая жидкость в баллоне взорвалась и разом окутала тело солдата. Ганс Дреббер с пронзительной ясностью понял, что произошло, и от страшной, ударившей по сознанию мысли у Ганса разорвалось сердце, он избежал мучительного конца. Огонь принялся пожирать уже мертвое тело.
— Сволочи! — закричал в исступлении Руди Пикерт, когда увидел, как там, где находился Ганс, взметнулось рыжее пламя.
Он вскочил на ноги и метнул в сторону часовни гранату, но граната разорвалась в снегу, не осилив и трети расстояния. Руди бросился вперед, стреляя из автомата.
— Назад! — закричал ему Шютце.
Сорокин видел солдата, он повел очередью из «Дегтярева», но вдруг его пулемет замолчал. Пуля, выпущенная Пикертом, ударилась о чугунный светильник, прикрепленный к стене, и на излете угодила Авдею в висок. Сорокин медленно, будто нехотя, завалился на бок.
— Хаймат! — крикнул Пикерт. — Родина! Вперед, солдаты!
Воспользовавшись заминкой, которая возникла у русских, немцы бросились в атаку, но не успели одолеть и полсотни шагов, как Фролов, заменивший Авдея у пулемета, встретил их длинной очередью. Шютце отвел солдат, на чем свет стоит ругая, Пикерта, увлекшего порывом даже его, опытного и осторожного офицера.
— Пусть сгорят дотла, — сказал он. — А чтоб не было вам скучно — стреляйте по всему, что начнет вдруг двигаться.
Часовня горела, а немцы стреляли. Одной такой неприцельной пулей убили Веселова.
— Двое нас осталось, Георгий, — грустно улыбнулся Алексей. — Да еще этот… Кончать его надо. Пули вот жалко. На исходе наши припасы. Что скажешь?
— А если его так, — почему-то вдруг став заикаться, сказал Клыков. — По кумполу трахнуть или пером…
— Давай так, — согласился Фролов. — А я у пулемета подежурю. Жарко становится. Сгорим мы скоро, Георгий. А могут и убить до того. Тогда этот ганс живым останется, одним врагом будет больше. Действуй!
Фролов отвернулся и стал осматриваться. Дым лез в глаза, дышать становилось все труднее.
— Найн! — раздался истошный крик. — Найн!
Старший сержант повернулся.
Связанный Цильберг катался по полу, пытаясь уклониться от удара ножом, а растерянный Клыков стоял полу согнувшись и смотрел то на Цильберга, то на зажатый в руке нож.
— Эх ты, — сказал Алексей. — А еще жиган!
— Не могу я, старшой, — забормотал Георгий, — не могу так… Связанный ведь он и безоружный. Прости меня, браг, рука дрожит.
— А ты забудь, что он человек, — сказал старший сержант. — Нелюдь это, оборотень… Негоже, правда, в храме такое свершать, только Бог нас не осудит, мы ведь Сатану сничтожаем. Возьми его за воротник! И дай-ка мне нож…
Георгий подхватил Цильберга и прислонил спиною к стене.
— Найн! — прошептал обер-лейтенант. — Не хочу умирать…
Фролов не знал немецкого языка и не понял этих слов. Он решил, как поступить, и, успокоительно махнув Цильбергу, спрятал за пазухой нож.
Цильберг жалко и вымученно улыбнулся.
— Смотри! — вдруг крикнул старший сержант и протянул руку перед лицом обер-лейтенанта. — Смотри!
На лице его возникло неподдельное изумление. Цильберг повернул голову, подставив Фролову незащищенную шею. Неуловимо быстрым движением Алексей выхватил нож и точным ударом вонзил в сонную артерию немца.
— Вот так, — сказал Фролов оцепеневшему Георгию и вытер лезвие ножа о серо-зеленую полу Цильберговой шинели. — Смерти своей так и не увидел. И это хорошо. А ты пугал его, трясся над душою с ножом в руке.
Он шагнул к пулемету, закашлялся и разом, обеими руками, схватился за грудь.
— Старшой! — закричал Георгий.
Фролов медленно поворачивался к нему, оседая на пол.
— И меня убили, Георгий, — прошептал он сухими, потрескавшимися от жара губами. — Один ты воевать остался…
…В мерцающем, с проблесками света и провалами во тьму, сознании Клыков увидел ярко залитый солнцем вокзал в Херсоне. На садовой скамейке сиротливо высился чемодан из желтой кожи, перетянутый ремнями, три блестящих замка украшали чемодан, а вокруг не было ни души. «Уж больно нахрапом в руки идет, — пробилась мысль. — Отвертеть такой угол!.. Может, на крючок меня лепят? Не лучше ли отвалить?» Банщик оглянулся по сторонам. Желтый угол манил его к себе, и Жора осторожно двинулся к чемодану…
Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.
— В Бога, в Христа, в преисподнюю! — выругался он. — И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!
До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.
…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.
Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
— Кто ты есть? — спросил Шютце.
Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.
— Подымите его! — приказал командир роты. — Если не слишком поджарился, возьмем с собою.
Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце.
«Какие фанатики! — подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. — С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?»
…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.
Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.
— И увидел я, — прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, — увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…
Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.
— …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, — изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, — и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!
«…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!» — успел подумать Иоанн и умер.
День был безветренным и морозным. Столб белого-белого дыма долго тянулся к небу от того места, где стояла на волховской земле часовня. Этот дым далеко был виден окрест. За ним следили солдаты из тех и других окопов, а столб поднимался к небу, и никто никогда не узнал, что по этой белой дороге уходили в бессмертие вместе давно забытый людьми пророк и четыре русских красноармейца.
Мясной бор — Свердловск — Власиха
1980 — 1981 гг.
Книга вторая.
Болотные солдаты
1
Противно пахло горелым мясом. Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и, жалко скорчилась в небольшой яме — ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…
— Возьмите у него жетон, Пикерт, — услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. — И будем уходить… Мы слишком наследили.
Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.
— Свинство! Свинство! Свинство! — истерически закричал он. — Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!
— Успокойте товарища, Земпер, — приказал командир роты. — Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!
— Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, — проговорил Толлер.
Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.
— Все мы кому-нибудь друзья, — пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.
Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась в трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.
«Ладно, — подумал обер-лейтенант, — Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».
Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.
«Во имя чего погиб сегодня Ганс? — размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета, — И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся — законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»
Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»
— Не видно его что-то в нашем строю, — пробормотал саксонец.
— Ты молишься, Руди? — негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. — За нашего Ганса?
— За здоровье фюрера, — буркнул Руди.
2
Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась 2-я ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские ЗИСы и полуторки, увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.
Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97