А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

семафорный пункт на вершине Триумфальной арки, река изогнулась зеленым полумесяцем, люди на крышах смотрят в сторону фортов и холмов. И на каждой улице – дрожание света и цвета, Национальная гвардия в алых кепи, синих гимнастерках и красных брюках, дамские зонтики – желтые, фиолетовые и зеленые, блеск длинных штыков на ружьях. Вот красный тюрбан зуава, а вот внезапная медная вспышка – шлем офицера-кавалериста с конским хвостом – а юговосточный ветер несет нас к северо-западным бастионам.

***

Париж окружают толстые стены с амбразурами. Тридцатифутовые стены, и в них девяносто четыре выступающих бастиона. Стены прорезаны ружейными бойницами и оснащены тяжелыми пушками. Наверху Национальная гвардия, солдаты регулярной армии и толпы из провинций день и ночь стоят на страже. Париж, город света, город двадцати тысяч кафе, превратился в средневековую крепость. За стеной – ров шириной в десять футов. За рвом по окружности стоят шестнадцать фортов, и в каждом – от пятидесяти до семидесяти тяжелых орудий. По холмам за линией фортов пролегает линия осады армии Мольтке [37]. Был ли в истории город, защищенный лучше? Париж неприступен. Мы никогда не сдадимся.

***

Внизу я вижу солдат, с вершины стены глядящих вверх. Они машут кепи, приветственно воздевают приклады. Прямо за бастионами на западе, на холме Мортемар в Булонском лесу видны рыжие вспышки огня, косой дым, точно из дымохода. Дым ложится на воздух, словно снежная шапка на стену. Я различаю красное на фуражках артиллеристов. Экипажи и ландо жмутся к орудию, женщины в длинных платьях стоят и смотрят – выстрелы тяжелых орудий превратились в одно из парижских увеселений.
***

У меня над головой надулся громадный желтый шар из пропитанного лаком хлопка, наполненный каменноугольным газом. Диаметр пятьдесят футов – великолепная мишень для прусских игольчатых ружей. Единственной пули хватит, чтобы обратить небеса в шар смертоносного пламени. Но сейчас, пока мы плывем меж северными и западными фортами, опаснее всего непредсказуемые движения самого шара. Валлар может заставить его подняться выше, сбросив мешки с песком, может заставить спуститься, открыв клапан и выпустив газ, но даже Валлар не в состоянии контролировать внезапную смену ветра, рывки и крен корзины, температуру воздуха, которая заставляет газ расширяться и сжиматься. Валлар изучает морской компас, свисающий с крюка на стропе, и висящий рядом барометр. Мы оба прекрасно осознаем, что шар неуправляем. Изобретатели предлагали паруса, пропеллеры, стаи птиц прямиком из сказок.
Если б стенки корзины были повыше! В осенне-рыжих холмах попрятались прусские батареи. В холодном ясном воздухе внезапно раздается резкий вопль петуха с какой-то фермы.

***

Я цепляюсь за шнур, держусь за низкий край корзины и смотрю вниз на поля и рощи, на редкие фермы, на деревеньку с церковью. Мы поднялись на тысячу футов, сообщает Валлар. В свежем октябрьском воздухе теперь почти мирно. Красно-бурые холмы с желтыми заплатами, текучая тень шара. Наверху почти забываешь о прусских лесных лагерях, о мешках с песком в окнах Лувра, о трапезах с кониной, о лицах дезертиров, бежавших в Монпарнас после битвы при Шатийоне, о койках для раненых в фойе «Комеди Франсэз» – забываешь в этом небе, покойном синем небе, проплывая над осенними лесами, тихими солнечными полями.

***

Внезапно из рощицы появляется улан на вороном коне. Его блестящий шлем с высоким плюмажем – точно купол диковинного храма. Я различаю саблю у него на бедре, белый кушак через грудь. Он видит шар, и тут из рощи появляется второй улан – в руках копье больше коня. Он пристально смотрит на нас. На верхушке копья трепещет флажок. Вот они бросаются за нами; кричат; я вижу третьего улана, четвертого. Слышу резкий звон ружейного выстрела. Стая ворон с воплями взлетает над рощей. Валлар режет шнур мешка с песком на боку корзины, второй, третий; мы устремляемся вверх; корзина опасно качается; на руке что-то липкое; струйка крови; уланы далеко внизу, восемь человек, десять; я бинтую задетую пулей руку. Уланы все уменьшаются, скачут за нами, а мы раскачиваясь поднимаемся в холодные воздушные сферы.

***

Мы взлетели до десяти тысяч футов, и в ясном обжигающем воздухе я смотрю вниз и не узнаю больше мир: редкие зеленые и буро-лиловые пятна, темные петляющие царапины, кусочки облаков, точно плывущий снег. На такой высоте, откуда люди неразличимы, где осталась лишь Природа, человек потрясен и встревожен. Я раздумываю о безбрежности Природы и малости Человека, но мысль смутна, она не выражает того чувства, что тьмою шевелится во мне. Точно внутри открылась расщелина; трещина; рана; да; не пулевая царапина, но внутренний разлом; ив этой черноте все бессмысленно; борьба ли, сон, зевок или кровотечение; выполню я задачу или уплыву на луну; в этой уродливой черноте нет разницы между Парижем и Берлином; между Парижем и пожрать. Злобные высоты! Здесь лишь смерть грез, мрачный хохот падших ангелов с крылами адского пламени. Ужасное безразличие струится сквозь меня, сотрясая до костей. И все время голосок – шепчет, шепчет: какая разница, то или это… Я разглядываю замерзшую руку на краю корзины. Пальцы, говорю, пальцы, пальцы, но слова не узнаю. У людей есть руки. На руках есть пальцы. На каждой руке пять пальцев. Десять пальцев на обеих руках. Франция – страна.
Англия – страна лавочников. Хлодвиг, король франков, нанес поражение римским легионам при Суассоне [38]. Гай Юлий Цезарь был убит в 44 г. до н. э. У Валлара на усах висит сосулька.

***

Прошло – точно головокружение, точно безумие, когда Валлар потянул трос клапана, и мы начали снижаться с опасных высот. Я смотрю на Валлара – немногословного, невозмутимого, неизменного. Широкоплечий двадцатишестилетний мужчина, крестьянский сын из деревни под Руаном. Он заверил меня, что провинции восстанут и сомнут захватчиков. Валлар рассказывает историю про крестьянина: тот наткнулся на дозорного-пруссака, бросился на него и зубами выгрыз ему глотку. Я спрашиваю, где Валлар научился управлять воздушным шаром. «Орлеанский вокзал», – отвечает он, как всегда лаконично, и я тут же представляю себе огромный зал ожидания Орлеанского вокзала – длинные столы, шеренги швей в свете газовых ламп сшивают громадные полосы ситца, скручивают морские канаты и делают оплетку на воздушные шары, а рабочие в синих блузах плетут корзину. В зале на полу возле заброшенных железнодорожных путей улеглись на бок полунадутые шары, огромные и провисшие – их внушительные изгибы неясно вырисовываются над головами рабочих, наполовину закрывая стены. Высоко вверху, под крышей из металла и стекла, с вокзальных балок повисли на веревках корзины. В одной из таких учебных корзин Валлар готовился к полету, смотрел вниз на длинные столы, на ряды газовых ламп по стенам, на занятые шитьем женские руки, на клапаны шаров, лежащих на путях.

***

Куда смотреть? Не вниз, ибо там по-прежнему незаселенный мир, бессмысленный мир, и вновь разрывом связок открывается расщелина, а мир внутри начинает кровоточить. Не вверх, ибо над головой я вижу дно желтого монстра, что несет меня в когтях к адским небесам. Значит, прямо вперед? Нет, ибо предо мной раскинулась неземная синева – бесчеловечная синева – тошнотворная. Я не боюсь смерти. Я готов умереть за Францию. Но меня пугает это синее ничто, этот голосок, что шепчет, шепчет: ох, да какая разница, то или это, Париж ли, Пруссия, тепло дыхания ли, холод трупа. И отвращение затопляет меня, отвращение ко всему верхнему миру, к издевательскому синему небу с его черным секретиком. От всего этого меня воротит, ия останавливаю взгляд на скромной корзине: на извивах прутьев, переплетенных грубыми руками, на шестилапой кошке, что болтается сбоку, на кожаных мешках с депешами командования и десятком тысяч конвертов, на кулях балласта, мотке веревки, корзинке с голубями, которые будут доставлять в Париж письма из провинции. Прутья. Кожа. Металл. Веревка. Теперь я спокоен.

***

Осаждающие войска Мольтке растянулись по непригодному для обороны периметру в пятьдесят миль. Они надеются покорить нас, уморив голодом, но мы никогда не сдадимся. Сегодня мы едим конину и хлеб с желтым лошадиным жиром вместо масла. А завтра? Завтра придется глодать брусчатку! Но мы должны действовать. Мысль о нашем бездействии приводит меня в ярость.
Первая и Вторая германские армии завязли в Лотарингии у стен Меца, но что если Мец падет? Что тогда? Освободятся две армии, они укрепят линию осады Парижа, или вступят в бой с Гамбеттой на юге. Мы должны атаковать! Двойное преимущество подвести не может: вылазка en masse [39] из ворот Парижа и одновременная атака на германские линии с тыла. Гамбетта, изнывающий в Туре, жаждет вернуть себе Орлеан и направиться на север к Парижу с Луарской армией. Я из тех, кто считает, что Луарской и Северной армиям гораздо разумнее соединиться в Руане и идти к Парижу вместе по долине Сены. Бесспорно одно: мы должны действовать. Любое движение армий в провинции заставит Мольтке отвести войска с чрезмерно растянутой линии осады. Это его ослабит, смутит. Мы должны бить внезапно. Должны растоптать захватчика. Искупить седанскую катастрофу [40]. Позор Империи растворится без следа в славе Республики.

***

Гляжу вниз на лесистую местность. Тут и там проглядывают поляны, над лачугой вертикально вверх поднимается дым из трубы. Верхушка дымного столба чуть подрагивает, точно расплетающаяся веревка. Над деревьями кружит ястреб. Мы не узнаём этих лесов. Стрелка компаса пьяно вращается. Кто там, в лесах? Французы, готовые приветствовать нас как героев?
Или прусские лагеря, артиллерийские батареи, солдаты с игольчатыми ружьями, что уже прицеливаясь смотрят вверх? Валлар считает, что приземляться опасно. Повсюду прусские кавалерийские патрули. Мы скользим выше над незнакомым лесом.

***

Вчера я зашел за бастионы, в Булонский лес. После вырубки громадных деревьев на топливо и на баррикады остались новые пугающие просеки: вдалеке виднелся белый собор Сен-Клод, голубоватый дым поднимался над тлеющими домами. Вокруг подлески в пятнах пней. Тут и там брезентовые палатки и еловые шалаши, на веревках сушатся сорочки. Вдоль дороги беспрерывно грохочут запряженные в четверки лошадей бронзовые пушки на больших колесах; повозки с боеприпасами; частные экипажи с зеваками гремят потише. А в ушах, под кожей, в ступнях – нескончаемый рев пушек крепости Мон-Валерьен.

***

Волнистая равнина, желтые поля хмеля и овса, бурые вспаханные земли, темный шнур канала.
Стога и их тени. Перелески. Мельница вертит крыльями, позади нее вертится тень. Вдалеке – багряно-бурые холмы. Я пристально слежу за малейшим движением среди деревьев, но здесь мирно – в этом синем воздухе, что струится вокруг нас. И своевольное желание овладевает мною: остаться наверху, прожить жизнь в воздухе, вечно парить меж землей и небом. Я пугаюсь. В сердцевине этого желания я вижу тайную слабость: это внезапное необъяснимое желание – разве не признак ослабленной воли, незалеченной внутренней раны? Оставаться наверху, глядеть вниз, плыть вперед, уступать, грезить… – разве не значит встать на сторону равнодушия, расширить разлом внутри? А следовательно – и к этому заключению меня приводит простая логика – втайне способствовать пруссакам? Небо вероломно. Надо быть бдительным.

***

Я пристально гляжу вниз на поля, уже переходящие в леса, и заставляю себя думать о войне.
Мне не дает уснуть вопрос об артиллерии. Донесения солдат, сражавшихся при Шпихерне, Фрешвиллере, Сен-Прива [41], Седане крайне тревожны, пусть, возможно, и преувеличены. Разве в путанице боя узнаешь правду? И все же, как выясняется, заряжаемые с казны стальные орудия Круппа [42] бьют гораздо дальше, чем наши бронзовые пушки, заряжаемые с дула. Как такое может быть? Капсюльные ядра Круппа взрываются лишь при столкновении, в то время как наши по времени рассчитанные ядра – по большей части в воздухе. Говорят, если Мольтке отдаст приказ, прусские артиллеристы смогут забросать парижские улицы ядрами с высот Шатийона, которые мы потеряли в сентябре. Почему, почему, почему мы сидим и ждем? На сколько нам хватит провизии?
Или мы хотим променять Париж на корку хлеба? Мы должны атаковать. Париж готов и нетерпелив.
Наши солдаты вооружены великолепными затворными ружьями chassepot [43], что стреляют на шестнадцать сотен ярдов. Подумать только! У солдат первого Наполеона, завоевателя Йены, имелись гладкоствольные беззатворные мушкеты, едва выбивавшие пятьдесят ярдов! Наши ружья гораздо совершеннее даже прусских игольчатых ружей, поставивших Австрию на колени. Почему мы сидим и бездельничаем? Я замечаю внезапное движение в лесу, оказалось – зверь, может, олень.

***

Трудно стряхнуть с себя эту апатию. Синий воздух, тень шара течет по древесным кронам. И снова это желание – не желание, но порыв – не порыв, а скорее картинка, ленивый образ, порождение тишины и синевы воздуха. Неужто я так глубоко ранен? Уступать нельзя. И все-таки – жить наверху – плывущий человек, гражданин воздуха… конечно, это осуществимо. Время от времени снижаться над картофельным полем или сливовым садом – корзина зависает над якорем; потом по веревочной лестнице взбираться назад в мой воздушный дом и – прочь в неосязаемые сферы. Совсем несложно построить более цивилизованную корзину, с местом для сна, с крышей от дождя и снега; с книгами; запасами продуктов; письменными принадлежностями; ружьем; телескопом; попугаем в клетке для компании – плавучий остров; подвижное гнездо; путешествовать по миру над сменяющими друг друга декорациями; моря в барашках и джунгли обезьяньей болтовни; мерцающие льдистые горы севера; моя постель плывет по синим небесным озерам; никогда не возвращаться; мечта детства.

***

Можно столкнуть Валлара через край. Одного быстрого движения хватит. Он быстро полетит, все время кувыркаясь. Несчастный случай. Вдруг потеряв вес, шар рванется вверх, но я потяну за шнур клапана – спокойно. Один поплыву по небу. Прочь от всего. Это возможно.

***

Такая мысль… Неужели я – больше не я? Атмосфера обесчеловечила меня? С ума сведен небом! И теперь – внезапная перемена – корзина наполняет меня отвращением; веревка; якорь; рука, холодной клешней стискивающая борт; мне невыносимо здесь находиться; это путешествие; это парение наверху; бесчеловечное небо; вниз, посмотри вниз; кожу покалывает, и я думаю: прыгнуть, ощутить в волосах вихрь, нырнуть в ветреную стремнину, почувствовать удар о дерево; сладкую боль; штык в горле; поток крови; удар земли; что угодно, только не это.

***

Неожиданно мы влетаем в плотный туманный водоворот. Валлар, что стоит в полушаге от меня, превращается в привидение. Шар над головой пропадает. Стираются стропы тормоза, тянущиеся в дымку. Облака уплотняются; моя ладонь исчезает. Я сам себя не вижу. В мире не осталось ничего, кроме холодной, сырой, безжизненной, пустой серости и борта корзины, что кусает стиснутые руки.
Мы умерли, я и Валлар – вступили в царство, где нет теней, в край исчезновений и отсутствий, в королевство распада. Комья облачной мглы дымом забивают мне рот. Здесь, на другом берегу, в конце мира, верните мне вид и осязание предметов: форму ладони, изгиб подбородка, груз камня; тяжесть земных вещей. Контуров! Контуров!

***

Наконец-то; вылетели; какой-то силуэт в облачном бульоне; мы подплываем ближе, и внизу, в туманном водовороте проглядывает – да! верхушка – сосны?

***

Мы продираемся сквозь облака, что лентами пара мчатся над нами, а внизу – долина, широкая, глубокая, исхлестанная солнечными лучами, – ослепительная зелень, брызги желтого и алого – дымные заплаты тумана. Солнечные шпаги прорывают облака. Пролетаем над крутым холмом, заросшим щетиной сосен. Под нами птичья стая, иссиня-черная, летит над медлительной своей тенью. Смотрю на Валлара, и наши взгляды встречаются. Между нами вспыхивает понимание. Он тоже это чувствовал? Пора. Он тянет за шнур клапана, начинаем снижаться. Тени сумрачными озерами легли на осенние леса и поля. Речной поток, медно-бурый, рыбьей чешуей блестит под солнцем. На далеком холме – маленькая ферма с черепичной крышей. Друг или враг? Мы летели четыре часа тридцать пять минут. Пора. Компас свихнулся, толку от него никакого, но ветер менялся так часто, что никакой компас бы не помог. Перебрались ли мы через германские укрепления? Улетели на север? На запад? Где мы? Может, долетели до Бретани? Может, плыли на восток и пересекли границу Бельгии? Мы не знаем. Так тому и быть. Мы снижаемся, и я выглядываю в лесах палатки, лошадей, случайный дозор. Вижу лишь рябь облаков и теней на полях и лесах, беззвучную ферму, жнивье, сосняк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21