— Я бросил на стол одно из них. — Их авторы убеждены, что люди спят спокойнее, когда похититель детей находится за решеткой. Они взывают ко мне с просьбой запрятать его подальше сроком на тысячелетие.
Я утрировал ситуацию, но такому ушлому дипломату, как Остин, не требовалось разъяснений. Он мельком взглянул на письма и скривился.
— Что ж, тебе и дальше предстоит получать такие отзывы. Но ты не смеешь следовать им. Имей в виду, тебе не удастся добиться большого срока.
— За сексуальное насилие над детьми с отягчающими обстоятельствами? Не добьюсь?
Остин лениво обвел взглядом мой кабинет. Несколько минут он изучал меня. Затем улыбнулся, будто я пошутил.
— Самое большее — ты сможешь предъявить обвинение в непристойном поведении. Тебе не доказать насилия. Наверняка ты уже успел поговорить с детьми.
— Да, я читал их показания.
— Обвиняемый сознался?
Я читал его заявление. Признание Девиса было составлено грамотно, четко сформулировано и уличало в преступлении.
— Да. Эти показания восстановят против него присяжных.
— А, присяжных, — небрежно бросил Остин, и мы оба рассмеялись.
— Ему требуется лечение, — продолжал Остин. — Десять лет условно будет гораздо более эффективным средством устрашения, чем любое тюремное заключение. Это его обезвредит.
Я покачал головой.
— Я не могу этого сделать, Остин. Никакого условного освобождения.
Он понял. И у него хватило ума не заставлять меня раскрывать свои резоны. Остин помахал рукой, как будто мы уже обсудили интересовавшую его тему. К тому же мы говорили всего лишь о преступнике.
— Хорошо, если нельзя иначе, то сколько лет?
— Тридцать, — ответил я.
— Говорю тебе, Марк, ты не можешь требовать так много. Даже при отягчающих обстоятельствах. Девочка слишком, мала, чтобы выступать свидетелем в суде, а мальчишки, если что и вспомнят, то их показания лишь подтвердят непристойное поведение. Непристойное обращение с детьми тянет самое большее на двадцать лет, если сравнивать с максимальным сроком за сексуальное насилие над ребенком.
Я пожал плечами.
— Посмотрим, что скажет глава присяжных, — ответил я и почувствовал превосходство.
Голос Остина выдавал легкое раздражение.
— Ты же не заставишь меня прибегнуть к этому? Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз выступал защитником в уголовном деле? Ну же, Марк, я положился на тебя. Я обещал ему, что ты поступишь честно. Послушай, — продолжил он доверительным тоном, — это просто. Ты можешь выйти из этой истории с честью. Кто-нибудь передаст копию показаний обвиняемого в газеты. Люди поймут, что это было всего лишь невинным пристрастием, дети вернулись в целости и сохранности, и они слишком малы, чтобы долго помнить о происшедшем. А ты, ты был бы рад навсегда упрятать в тюрьму этого человека, но проклятая законодательная система связала тебе руки, за это преступление можно дать максимум двадцать лет. А если принять во внимание незначительность правонарушения — это не то слово, но мы подберем точное — и тот факт, что преступник раскаивается и сам отдался в руки правосудия, то приговор, скажем, будет не более восьми лет…
Остин подался вперед, воодушевленно меня убеждая. Я подумал, что сейчас вижу его таким, каким он бывает на частных вечеринках, в кабинетах высокопоставленных чиновников. Он забыл о своем клиенте, я был уверен в этом. Его больше всего притягивала сама стратегия. Мы становились сообщниками.
Я вновь задумался над тем, каким образом Остин был вовлечен в это дело. Он отговорился дружбой. Неужели Крис Девис был как-то связан с политикой? Я никогда о нем не слышал, но это ничего не значило. Я не знал многих влиятельных бизнесменов в Сан-Антонио. Тем более я не мог уследить за их родственниками, друзьями, и любовниками, и друзьями любовников.
Девис даже мог быть родственником Остина. Я вспомнил об их сходстве. Но было неловко задавать наводящие вопросы.
— Давай остановимся на двадцати, — прервал я его рассуждения. — Ты же знаешь, ему не придется отсиживать полный срок. Благодаря переполненности тюрем и вмешательству гуманных судей отсидка в тюрьмах Техаса чисто символическая. Двадцать лет могут обернуться двумя годами.
— Какая разница, — вздохнул Остин. — Как продвигается избирательная кампания? — поинтересовался он, переключаясь на другую тему.
Мы минут десять говорили о политике. Остин был слишком осторожен, чтобы предложить мне помощь, он всего лишь назвал людей, с которыми мне следует встретиться.
— Так нам не удастся быстро договориться? — бросил он, уходя. — Мне бы не хотелось быть в центре внимания. Тебе это привычнее.
— Я ценю это, — сказал я, вспомнив его яркую речь во время ареста.
Остин отклонил мою признательность. Это одолжение было слишком ничтожно для него. Мы попрощались у двери, и Остин заспешил по коридору, перекидываясь парой слов со знакомыми и заглядывая к друзьям в кабинеты. «Совсем как Элиот, — подумал я. — Вернее, как тень Элиота». Остин Пейли был почти не известен широкой публике, но имел большее влияние, чем многие общественные лидеры. Я был польщен его любезностью.
На политическом благотворительном вечере в конце недели я понял, что невидимые пальцы Остина проникли в мой карман и оставили, там нечто более ценное, чем деньги.
— Мне звонили из общества пожарников, — сообщил мне помощник по избирательной кампании, когда мы с ним уединились в укромном уголке. — Они хотят, чтобы ты произнес речь на следующем собрании. Думаю, мы получим их поддержку.
— Хорошо, Тим. Не знаю, почему пожарников заботит, кто будет окружным прокурором, но мне не помешают сторонники.
Мы с Тимом Шойлессом, моим помощником по избирательной кампании, не были друзьями. Годом раньше мы почти не знали друг друга. Его рекомендовали более опытные помощники. У Тима была маленькая рекламная компания, и он так умело повел дело, что у него оставалось много свободного времени, чтобы отдаться политике. Тут он был докой, чего не скажешь о юридических тонкостях моей работы, и это он постоянно подчеркивал в разговоре.
— Претенденту на кресло окружного прокурора не требуется особых способностей, — сказал он, качая головой. Тиму надо было самому баллотироваться. Он прекрасно смотрелся на фотографии: широкоплечий, крупные черты лица, белозубая улыбка. — Компетентность в уголовном праве, — продолжал он. — Вот и все. А кто, стремясь стать прокурором, объявляет, что слаб в юриспруденции?
— А твердый характер? — произнес знакомый голос рядом.
Я поразился, увидев Линду Элениз на политическом мероприятии. Она не переносила политику и работу обвинителя.
Линда была в платье, обнажавшем плечи. Ее глаза сияли.
Она выглядела усталой, но казалось, забыла обо всем в предвкушении драки.
— У тебя есть компромат на Лео? — спросил ее Тим.
— Я имела в виду профессиональную пригодность, — ядовито ответила Линда. — Честность. Пример, которому должны следовать подчиненные. Вот чего добился Марк.
— А, — отозвался Тим. — Да, несомненно. Но безупречное знание закона — вот что ценится избирателями. — Он снова повернулся ко мне. — В этом ты силен, но я не вижу, чтобы ты пользовался своим преимуществом. Мендоза может сколько угодно трезвонить о своей компетентности, тогда как ты можешь доказать это на деле. Тебе надо поскорее что-нибудь предпринять. Выдвинуть обвинение по крупному делу, с омерзительными подробностями. Выиграть, конечно, не дай Бог проиграть. Растянуть процесс, чтобы ты каждый день мелькал в газетах. У тебя наверняка есть на примете такое дельце.
Люди, узнав из телерепортажа, что полиция арестовала подозреваемого, желают видеть его в суде уже на следующий день. Они не осведомлены или отметают трудности судопроизводства — противоречивые заявления жертв, ложные или настоящие алиби, сами свидетели не без греха.
— Как ты считаешь, есть ли у меня шанс? — обратился я к Линде.
— Могу посодействовать, — усмехнулась она, казалось, Линда забыла о присутствии Тима. — Я подберу самого гадкого из моих клиентов и не стану защищать, а отдам тебе на растерзание.
— Отлично. А если дело обернется не в мою пользу…
— Я предложу ему роль кроткого ягненка, чтобы ты разорвал его на части, — закончила Линда.
Тим готов был поверить нашей импровизации, но он чувствовал, когда его дурачили.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. Затем поднял палец. — Скажи мне, кто у тебя помощник в избирательной кампании? Так делай, что я говорю, хотя бы иногда, договорились? Слушайся меня, и мы сорвем куш.
— Я займусь этим, Тим, обещаю.
Он вскинул бровь в знак согласия, потрепал Линду по плечу и растворился в толпе.
— Рад тебя видеть, — сказал я Линде. — Безумно рад.
Линда иронически улыбнулась.
— Ты заслуживаешь, чтобы тебя переизбрали, ведь я тебя поддерживаю.
— Что ж, неплохая поддержка. — Но я был счастлив возможности быть с Линдой по любой причине. Мне хотелось быть рядом с ней всегда.
Я окинул взглядом зал. Линда, казалось, тоже кого-то высматривала.
— Повезло тебе, что не приходится заниматься всей этой чепухой ради сохранения должности, — сказал я.
— Я же не караю преступников, — ответила Линда, и я так громко рассмеялся, что некоторые обернулись в мою сторону.
Остин был прав насчет обвинения. Он подготовился основательнее меня. Я приступил к изучению детских показаний несколькими днями позже. Они могли бы успокоить родителей, но, с точки зрения обвинителя, представляли собой бедный материал. Самым красноречивым можно было бы посчитать такой пассаж: «Я почти уже заснул, когда почувствовал, что он трогает меня за ногу. У него было смешное лицо. Он засунул руку мне в трусики. Я лежал очень тихо. Потом я заснул».
Остин был прав, это доказывало факт непристойного поведения в отношении ребенка, но не сексуальное насилие. В показаниях не упоминались половые органы.
— А что насчет девочки? Не хватает ее показаний.
Адвокат покачала головой.
— От Луизы мало проку.
Адвокат работает на меня. У нас их трое в отделе сексуальных преступлений. Это консультанты, которые помогают готовить детей к судебной процедуре, берут у них показания, играют в кукол, полностью копирующих человека, и записывают это на видеопленку. Иногда они сопровождают ребенка в суд. Они должны быть беспристрастны, просто защищать ребенка, но юристы от защиты не забывают подчеркнуть, что эти адвокаты служат обвинению.
Кэрен Ривера, одна из них, была бледной, худощавой женщиной, которая ухитрялась курить даже в моем кабинете, несмотря на запрет. Она не располагала внешне к доверию, но дети, как ни странно, тянулись к ней. Я сам видел это. Ее лицо преображается, когда в комнату заходит ребенок. Она становится более женственной. С детьми она удивительно уверенна и решительна, безгранично терпелива с ними.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ее показания загубят обвинение, — бросила мне Кэрен. — Ты задашь ей три раза один и тот же вопрос и получишь три различных ответа. Я знаю, я уже пробовала.
— А что говорит экспертиза? Есть за что зацепиться?
Она покачала головой.
— Он как будто знал, что попадется. Ничего. Никаких следов, никаких повреждений. Она мало помнит, а я не хочу давить на нее. Может, даже лучше, что она все забыла.
— Как она? — спросил я.
Адвокат бросила наполовину выкуренную сигарету в мою металлическую пепельницу с расстояния в пять футов.
— Луиза хорошо себя чувствует, — ответила она, но, судя по тону, дела обстояли иначе. — Если бы ее прекратили теребить, она могла бы забыть. Возможно, этот ужас догонит ее лет через десять или двадцать, когда она выйдет замуж и заимеет детей, но на данный момент она в порядке. Она не понимает, что случилось. Все для нее внове, она не знает, что это было ужасно. Если бы мне удалось оградить ее от опеки родителей, она была бы в безопасности.
— Что ты имеешь в виду?
Она сурово посмотрела на меня, как будто я тоже угрожал ее подопечной.
— Эти дети уязвимы с трех сторон. Во-первых, похититель. Затем родители. Это самое важное. Ребенок может забыть о случившемся, но ему не избавиться от реакции мамы и папы, когда те узнали правду.
— Например?
— Например, ему не поверили. Это самое худшее. После случившегося ребенок начинает нервничать, пугается, подозревает что-то дурное, поэтому кидается к людям, на которых может положиться. И тут многие родители, уверяю тебя, не хотят верить в это, считают, что ребенок фантазирует, они говорят ему, что он лжет, и ребенок остается один на один со своим горем, раз папа и мама не взяли его под защиту, не обняли, не сказали, что такого больше не случится. И ребенок думает, что такое может повториться.
— А третья сторона? — спросил я.
— Мы. Система. Если родители все-таки поверили хотя бы наполовину, то они обращаются в полицию. Ребенок, увидев полицейских в доме, решает, что совершил нечто ужасное. Девочка, скажем, может подумать, что ее пришли арестовывать. Затем ее ведут к врачу, который раздевает ее и лезет внутрь с лампочкой, и, черт побери, это самое худшее, хуже того, что произошло с хорошим дядей на лугу или в номере гостиницы. Затем она попадает в руки обвинения, и слащавая сука вроде меня набивается ей в друзья, хотя использует ее только до тех пор, пока она нам нужна, и не днем больше. Иногда я думаю, что мы — хуже всего. Ты и я, вся судебная система.
Глубоко затянувшись, она закурила.
— Тебе нужен отпуск, Кэрен? — спокойно спросил я, стараясь не обидеть ее.
Она засмеялась.
— Мне нужна волшебная палочка. Я хочу изменить мир.
Я понял, что трудно в этом деле выдвинуть обвинение. Остин тоже знал это. К счастью, его клиент собирался признать себя виновным.
— Мне надо встретиться со всеми родителями, — сказал я. — Не хотелось бы, чтобы они подумали, будто дело замнут. Им надо все объяснить. А то газетчики уже расстарались.
Кэрен округлила глаза.
— Будь вежлив с ними, — предупредила она. — Дети в нормальном состоянии, по крайней мере пока. А вот родители не находят себе места.
Я встретился с каждой парой отдельно и раскрыл наши карты. Не было заметно, чтобы родители особо переживали. Я убеждал их, что следует избежать такой травмы, как суд. Родители Кевина опередили меня.
— Да, — заявил мистер Поллард, кивая головой. — Мы понимаем. Не беспокойтесь на наш счет.
Это был отец Кевина, грузный мужчина с большими черными усами и натруженными руками. Шестилетний Кевин тихонько сидел рядом с ним, мать — по другую сторону. Иногда, будто вспомнив о его присутствии, она брала сына за руку. Все остальное время она мяла в руках платок.
Что-то меня насторожило в мистере Полларде, хотя его быстрое согласие на обвинение без суда облегчило нам жизнь. Я принялся рассматривать Кевина, худенького мальчугана со светлыми глазами, столь необычными для его темной масти. Надо думать, Кевину поднадоело пристальное внимание взрослых, скрытое за притворной улыбкой. Он уставился в пол, чтобы не встречаться со мной взглядом.
— Кевин. — Он не поднял глаз. — Ты понимаешь, о чем идет речь? Этот человек отправится в тюрьму, далеко от тебя, и тебе не придется больше никому рассказывать, что случилось. Тебе это подходит?
— Он все понимает, — вмешался его отец, — мы разговаривали с ним об этом. Он будет рад все забыть. Не беспокойтесь о Кевине, — твердо добавил он.
Это меня и беспокоило. Желание мистера Полларда не тревожить нас. Мне и раньше случалось встречаться с подобной реакцией пострадавших, но чаще они взывали к справедливости, требовали больше того, что было в моих силах. В мою голову закралось подозрение, что мистер Поллард решился на самосуд. В его силах было выпустить дух из Криса Дениса за несколько минут.
— Ты согласен? — повторил я, обращаясь к Кевину, моя настойчивость больше предназначалась ему, чем его отцу. Глядя неотрывно на мальчика, я хранил молчание, пока Кевин не взглянул на меня. Его глаза были полны слез.
Он старался, чтобы его голос не дрожал, поэтому говорил полушепотом:
— Да. — Его глаза остановились на мне. Его что-то тревожило. Мне следовало пообщаться с ним наедине. Он выглядел так, словно все еще находился в руках похитителей и его окружали враждебные ему люди.
— Да, — повторил он более внятно. — Я этого хочу. Не давать показаний в суде. Если он будет далеко от меня.
— Можешь быть уверен, — подтвердил я. Кевин снова опустил глаза. — Кэрен, почему бы вам с Кевином не пойти поиграть, может, он хочет попить?
Кэрен, похоже, была рада увести малыша, и Кевин пошел с ней без колебаний. Кэрен повернулась у двери, окинула обоих родителей суровым взглядом и посмотрела на меня. Я кивнул, и она ушла с Кевином.
Мистер и миссис Поллард смотрели на меня. Никто из них не сделал попытки занять освободившееся между ними место.
— Нам повезло, — сказал я, — что похищение не сопровождалось насилием и не было длительным.
Не стоило так говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42