А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


– «Марш человечества» – так названы фрески. Марш человечества на Земле и в космосе. Нищета и наука! Голод и борьба! Войны, репрессии и борьба! Линчеванный негр, чудовище-агрессор, напавший на женщину. И протест, призыв к борьбе! Наука замыкает свод над страдающими, бедствующими народами. Человек достигает Луны!..
Среди ужасов рядом с ракетой, нацеленной в небо, умное, четко очерченное волевое лицо сильного человека, творца, мыслителя. Резкие линии, бьющие в глаза краски не оставляют сомнений, с кем сердце художника, против чего его гнев.
Сикейрос говорит, что от него ждали декоративной росписи, которая бы повергала публику в телячий восторг. А он отстоял свой замысел, свое право показать людям, что его, Художника, больше всего волнует. Показать, ткнуть носом, предостеречь.
Выпячивая слабенькую грудь, он петушится, сообщая нам, что краски здесь используются вечные, каких еще не было ни у одного художника на свете, что фрески можно мыть струей воды из брандспойта.
Он счастлив, что с ним вместе работают архитекторы, инженеры, художники, акустики, осветители, европейцы и южноамериканцы и что его интернациональная бригада как боевое подразделение, и само ее существование для него ответ на мучительный вопрос, как же народам избавиться от всех ужасов, как восторжествовать на Земле тому умному, сильному человеку, чье крупное лицо изображено с любовью и надеждой…
Мы выходим на строительную площадку, огороженную высоким забором. Фотоаппараты уже наготове. Сикейрос останавливается на лестнице и тянет к себе Яшина. Тот становится рядом, но заметив, что уж очень возвышается над художником, опускается ступенькой ниже.
Два дня спустя мы, четверо журналистов, проходили по улице мимо дощатого забора, огораживающего Полифорум, и столкнулись с Сикейросом.
Он нас узнал и задержал. Правдист Борис Орехов принялся переводить.
Разговор необязательный, уличный, обо всем понемногу. Сикейрос говорил с видимым удовольствием, инсценировать которое ему не было никакой нужды. Мне показалось, что он греется возле людей, способных, как он надеялся, понять и оценить его труд.
Тут я и спросил Сикейроса об его отношении к футболу. Он ответил, что с интересом наблюдает за матчами чемпионата мира по телевизору, что футбол красив, выразителен, пластичен и он не раз использовал линии и позы, подсказанные игрой.
– Но не могу принять, – резко сказал Сикейрос, – когда к футболу приплетают зло, когда раздувают вокруг него шовинизм и национализм…
Как водится, мы попросили у него автографы, и мексиканец Сикейрос в четырех блокнотах, отвергнув болельщицкие симпатии, написал: «Победы команде СССР!».
Обе встречи слились в одну.
Художник, выстрадавший свои честные, смелые фрески, без обиняков заявил об уродствах, искажающих доброе лицо великой игры.

Прогулка

Лондон, Куин-стрит, таверна, где в 1863 году состоялось заседание, провозгласившее начало футбольной эры. В любом справочнике есть упоминание об этом факте и адресе.
Нет ничего удивительного, что мы с Мартыном Ивановичем Мержановым, когда закончился чемпионат мира, задумали съездить на эту самую Куин-стрит, – так сказать, приобщиться к историческим камням. Нашим проводником был местный корреспондент «Правды» Олег Орестов. Когда мы сели в машину, он озабоченно сказал, что, как он выяснил, в Лондоне несколько Куин-стрит и, видимо, придется поколесить.
В этом городе сколько угодно улиц, которым можно дать и сто и больше лет. Те две Куин-стрит, где мы побывали, именно такие: узкие, малолюдные, двухэтажные, своей тишиной, отрешенностью, заповедностыо отвергающие всякую мысль о возможности перемен. Высовываясь из окошка, Орестов пытался расспрашивать прохожих, а они вместо ответа разглядывали его с холодным изумлением.
Было ясно, что наша вылазка легкомысленна, мы переоценили значение таверны на Куин-стрит как общеизвестной достопримечательности и придется возвращаться ни с чем.
«Но все-таки по двум улочкам мы проехали, и они оказались настолько похожими, что и третья и четвертая Куин-стрит наверняка точно такие же. А, кроме того, разве не бывает, что люди живут и не знают, что у них под боком?.. Так что не исключено, что мы все-таки были возле той таверны…»
Рассуждая так, я не пытался себя обмануть, утешиться. Я в самом деле ясно представляю отныне лондонскую тесную улицу с красноватыми домиками, улицу глухую, безразличную к любым событиям, где однажды, давным-давно, компания чудаков, сидя за пивом, крупно поспорив, решила – быть отныне футболу, игре, где дозволено мяч гнать только ногами. Никого тогда не могла заинтересовать эта сходка.
Футбол пошел гулять по белу свету, а Куин-стрит все такая же, и если снова в одном из ее домов будет принято решение с далеко идущими последствиями, она и этого не заметит.
– Быть может, друзья, с вас хватит футбола? – повернулся к нам Орестов. Он был слегка сконфужен, что экскурсия, им возглавляемая, не удалась. – Мы как раз возле мадам Тюссо. Заглянем?
Делать нечего, отправились в Музей восковых фигур, для большинства туристов едва ли не самый обязательный в Лондоне.
Должно быть, при виде этой коллекции полагается либо впадать в детство, либо становиться снисходительным, вспоминать вежливые словечки: «занятно», «забавно», «потешно». На то она и рассчитана. Но нет, это далеко не нейтральное, не безобидное учреждение! Через его затемненные этажи и мрачные подземелья проложена фронтовая линия человеческого вкуса. Все страсть как занятно! Тут в натуральную величину воскрешенные в воске короли и министры, поэты и ученые, тут сцены смерти адмирала Нельсона и Жанны д'Арк, тут висит на невидимой нити нож гильотины, обезглавивший Людовика и Марию Антуанетту, тут отравители и убийцы, «Синяя борода» и Освальд, тут два бандита, ограбившие вагон с золотом, сидят в вестибюле музея на скамье и один из них читает газету с аншлагом об этом ограблении. А неподалеку – четверка битлсов…
Орестов ошибся: от футбола мы и тут не уклонились: в застекленном шкафу оказались чучела Пеле, Хейнса, Гривса, Мэтьюза.
Бесстыжая, назойливая достоверность исторических личностей, которые здесь «как живые», не тревожит воображение, беспокоишься разве лишь о том, как бы, не дай бог, не запомнить их такими.
А вот Куин-стрит, не знаю уж та или не та, стойко держится в памяти, и я не могу отказаться от ощущения, что знаю, видел, где зародился футбол…

«Золотая Богиня»

Не верится, что нет больше «Золотой богини». Кто-то легкомысленный вписал в ее статут строчку, что она станет собственностью трижды выигравших звание чемпиона мира. Слово сдержали, и «Золотая богиня» ушла от мирских тревог, постриглась в монахини, стала затворницей недоступных сейфов в Рио. Международная федерация поспешила объявить об аннулировании той безответственной строчки, и новый приз – «Кубок Мира» – отныне вечно переходящий.
«Богиня» была отлита ювелиром Лефлером. Для парижанина, который, конечно же, много раз встречался на лестничной площадке Лувра с Никой Самофракийской, выбор был нетруден. Крылья богини ведь не сказочны, не условны – они знак того, что победа перелетает от тех, кто был достоин ее вчера, к тем, кто заслужил ее благосклонность сегодня. Она и награда, и напоминание, и вечная тревога.
«Золотая богиня» просуществовала ровно сорок лет и пожаловаться на свою судьбу не может. Она побывала в девяти странах Европы и Америки на турнирах в ее честь, в пяти странах подолгу жила. Изведала опасности: ее укрывали в Италии от фашистов в годы войны, похищали в Англии, что покрыло позором полицию этой страны. Она сподобилась чести путешествовать втайне, под вооруженной охраной. Ее изображения расходились миллионными тиражами, и все ее знали в лицо.
Я видел эту статуэтку трижды и каждый раз удивлялся: какая же она маленькая при всей своей славе! Быть может, так казалось еще и потому, что держали ее рослые, могучей стати люди: бразильцы Беллини, Карлос Альбер-то и англичанин Мур. Но она брала не размером; поднятая вверх руками капитана, она сверкала остро и резко. Была в ней тяжесть подлинности, которую не способен заменить блеск дешевой красивости.
Сорок лет лучшие сборные мира, и наша в том числе, мечтали о «Золотой богине», боролись за нее. Сама произведение искусства, она сумела сделаться символом искусства футбольного. Когда на мексиканском стадионе «Ацтека» Карлос Альберто устало и расслабленно спускался по пологому тоннелю с призом в руках, кончалась не просто девятая церемония награждения чемпионов мира. Этот красивый негр перевернул страницу футбольной истории. Страницу с картинкой, которую все мы любили.
Мы восхищаемся спортивными достижениями, рукоплещем победителям. Но разве так уж все равно, как выглядит награда? Есть немало турниров, не на шутку волнующих, без преувеличения, миллионы людей. Мы знаем их лауреатов, а сами призы нам либо неведомы, либо ничего не говорят взгляду.
Наш футбольный Кубок, старенький, с расшатанной оправой, – до чего же он знаком и мил! Ваза в форме капли, которая вот-вот должна упасть. Кто-то ее подхватит!.. А попробуйте припомнить, как выглядит приз, который вручают команде-чемпиону страны? Я хоть и видел его не раз вблизи, не возьмусь передать его своеобразие. Нечто массивное, внушительное…
В первые годы чемпиону вручали знамя, сначала зеленое, потом красное. Сердца замирали, когда команда шла круг почета под развевающимся полотнищем! Ничего лучшего взамен пока не придумано…
В футболе можно выделять наукообразные черты, можно настаивать, что он чуть ли не отрасль промышленности. Он вытерпит и все же останется для людей романтичным зрелищем. Романтика обрамления ему к лицу, она оттеняет его предназначение. Оттого и грустно, что кончился век «Золотой богини»…

Короли

Человеку, впервые оказавшемуся в Лондоне, полагается в полдень явиться к Букингемскому дворцу, чтобы лицезреть развод караула. Эта сценка кукольного театра. Те миниатюрные красно-черные гвардейцы в прозрачных мягких стаканчиках, которыми набиты лавки сувениров, здесь – в натуральную величину. Они маршируют как-то странно: высоко заносят ноги и после паузы их ставят, словно слепые, на ощупь. Толпа зевак, сдерживаемая конной полицией, наседает, тянет шеи, хихикает, щелкает затворами фотоаппаратов, вовсю пользуется даровым представлением.
Шутейные гвардейцы скрываются за оградой. А окна дворца высокомерно смотрят поверх толпы, как глаза в моноклях.
Не обязательно быть монархистом, чтобы испытывать любопытство к королю или королеве, персонам редким в наши дни. Развод караула поощряет это любопытство.
…Мы в ложе прессы на «Уэмбли». Открывается VIII футбольный чемпионат мира. Ждем не дождемся начала матча Англия – Уругвай. Но прежде все-таки необходимо увидеть английскую королеву. Ага, на красную ковровую дорожку ступает дама в белом пальто, в круглой белой шляпке… Она?
– Ба, да у нее сумочка! – слышу я рядом разочарованный возглас кого-то из наших.
В самом деле, на левой руке королевы, возле локтя, висит обыкновенная черная дамская сумочка. Я тоже, как и мой товарищ, почему-то шокирован этой сумочкой. И непонятно почему: скипетр, что ли, ждал увидеть? Взгляд перебегает в сторону, на край зеленого поля, где прыгают, грея мышцы, уругвайцы, в голубом и черном. Замечаю, что и все вокруг меня тоже уже косят в ту сторону.
За восемь лет до этого, в Стокгольме, я видел на «Ро-сунде» шведского короля. Он вышел на поле, что должно было увенчать церемонию вручения «Золотой богини» бразильцам. Победители так бесшабашно ликовали, так отплясывали, обнимались, смеясь и плача, окруженные впившимися в них фотографами, а зрители еще и потешались, наблюдая залихватский детективчик – похищение на глазах тысяч свидетелей у судьи счастливого мяча вертким длинноруким бразильским массажистом, что выход короля какое-то время оставался незамеченным. Высокий, худой, в сером костюме, он терпеливо стоял, стараясь сохранить достоинство, и самые искушенные церемониймейстеры бессильны были помочь.
Порядок восстановлен, команды выстроились, и Беллини, капитан чемпионов, принял приз из рук короля.
«Почтил своим присутствием…» Так, кажется, полагается извещать о прибытии коронованной особы. В ритуал мировых футбольных чемпионатов включено присутствие королей и президентов. Не знаю, как возникло это установление. Футбольный мир, во всяком случае, воспринимает его уже не как милость, а как должное.
Он, этот мир, проверил и знает, что ритуал ритуалом, оркестр оркестром, банкет банкетом, а верховодит тут мяч. Круглый, как маленькая планета, пятнистый, как загадочная игральная кость, он мечется по полю, до поры до времени подчиняясь мощным ногам в легких бутсах и испытывая их, а потом, сделав свой выбор, нежданно-негаданно хитренько юркнет в сетку, ляжет в углу и, зажмурившись, слушает взорвавшийся стадион. Мяч награждает и карает, возводит на трон собственных королей. Они-то, избранники мяча, и есть высшая власть на чемпионатах мира.

Пассажир

Игрок не зависит от команды. Она может не брать призов – он останется «звездой». Тренер взмывает и опускается вместе со своей командой. Игроку ошибки охотно прощают, они понятны, очевидны, он совершает их на глазах у публики. Ошибки тренера невидимы, о них можно лишь догадываться, их ничего не стоит преувеличить, раздуть, выдумать. В час поражения, была бы охота, легко швырнуть любое вздорное, фантастическое обвинение, и тренер его не смоет, потому что никто всерьез не слушает оправданий, потому что нет ничего более жалкого, чем лепет побежденной стороны.
Висенте Феола стал широко известен одновременно с Пеле – летом 1958 года на шведском чемпионате мира. Бразильская сборная, им возглавляемая, была признана тогда великой командой, и тренер разделил с ней славу. Его объявили «мудрым и прозорливым». В каждом его высказывании искали тайную глубину и тонкость, пресса спешила сочинить «евангелие от Феолы». Немалым удобством были тучность этого человека, его непомерный живот – узнавать его было просто.
В 1958 году, когда бразильцы жили рядышком с нашей командой в Хиндосе и еще не стали чемпионами мира, имя Феолы мне ни о чем не говорило, и я, наверное, повстречав его, и не подумал бы, что он причастен к футболу из-за этого самого его живота.
Семь лет спустя, в Рио, наблюдая за тренировкой бразильцев на стадионе «Флуминенсе», я не сводил глаз с толстяка, в одиночестве сидевшего на отдельной скамье. Он был неподвижен, непроницаем и величествен, как Будда. Шутка сказать, Пеле, Гарринча, Сантос, Жильмар, Герсон, Жаирзиньо – все знаменитости бегали, прыгали, гоняли мяч по его знаку! Он был их властелином, тренер непобедимых, легендарных, двукратных чемпионов мира, и какие могли возникнуть сомнения в том, что Феола больше, чем кто-либо другой на свете, знает о футболе!
…В начале августа 1966 года шел разъезд с VIII чемпионата мира. Мы сидели в лондонском аэропорту, ожидая объявления о посадке. Вокзал прибирает к рукам, тут все – пассажиры, все одинаково маются, толкутся, бродят, ведут пустяшные разговоры…
Вот и еще один пассажир. Толстенный человек аккуратно поставил чемодан и, оценив взглядом легонькое креслице, не спеша, в два приема, поместил себя в нем.
Нашу разморенность как ветром сдуло: это же Феола! Без всяких околичностей мы, советские тренеры и журналисты, окружили его, подтащили стулья.
Великий Будда вблизи был круглолиц, красен, с тройным подбородком, с редкими зализанными седеющими волосами, этакий моложавый покладистый дедушка, на мягких коленях которого так удобно сиделось бы внучатам. Он сверился с часами, чтобы унять пассажирское беспокойство, и предоставил себя в наше распоряжение. За восемь лет своего царствования он привык к расспросам, выработал уверенные снисходительные повадки. Но тут он дрогнул, размяк, глаза обежали всех по очереди… Наше внимание для него как вздох облегчения: им, тренером вдребезги разбитой команды, интересуются, для кого-то он еще Феола…
Вопрос, конечно, один: чем он объясняет поражение своей сборной?
Ничего другого Феола и не ждал.
– Несчастное стечение обстоятельств. Травмы одна за другой: Амарилдо, Алсиндо, Герсон, Фиделис, Пеле… Мы заслуживали лучшей судьбы, готовились правильно, наша система игры хороша. Но травмы были непоправимы, злой рок тяготел над нами…
Михаил Иосифович Якушин грустно слушал его, подперев щеку кулаком, и уж не знаю, соглашался или не соглашался, но, видно, входил в положение человека своей профессии, то ли что-то вспоминая, то ли прозревая свое будущее…
Все наши попытки сделать иные предположения Феола, даже не дослушав, отвергал и продолжал твердить: «Травмы, травмы, хуже не придумаешь».
Могло разочаровать, что «мудрый и прозорливый» упрямо держится столь банальной версии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24