Люди друг с другом не здоровались. Словно друг друга не узнавали. Все напряженно смотрели на фасад городского совета.
Гвардеец приоткрыл дверь и обвел взглядом толпу. Потом распахнул обе створки и махнул рукой. Из темной пасти здания вышли арестованные, их охраняли другие гвардейцы. У арестованных были связаны руки и ноги, и между собой они тоже были связаны. Кое-кого я не знал по имени, но все лица видел не раз. Алькальд, люди из профсоюза, библиотекарь из литературного общества «Рабочая заря», вокалист Чарли из оркестра «Солнце и жизнь», каменотес по прозвищу Геркулес, отец Домбодана… Последним в связке шел учитель, горбатый и некрасивый, похожий на жабу.
Раздались отрывистые приказы и крики – они понеслись над Аламедой, как взрывы петард. Из толпы тоже мало-помалу начал пробиваться ропот – люди начали подхватывать ругань гвардейцев:
– Предатели! Бандиты! Красные!
– Кричи, Рамон, и ты тоже кричи, ради всего святого, кричи! – мама тащила отца, ухватив за руку повыше локтя, словно изо всех сил старалась поддержать и не дать упасть в обморок. – Пусть они видят, что и ты кричишь, Рамон, пусть они видят!
И тут я услышал, как отец тоненьким голосом проговорил:
– Предатели! – А потом все громче и громче: – Бандиты! Красные!
Он вырвался из рук матери, подошел совсем близко к цепи солдат и, весь трясясь от гнева и возмущения, вперил взгляд в учителя:
– Убийца! Анархист! Душегуб проклятый!
Теперь уже мама пыталась унять его и тихонько дергала за пиджак. Но он словно совсем потерял рассудок:
– Мерзавец! Сукин сын!
Я никогда раньше не слышал, чтобы он кого-нибудь так обзывал, даже судью на футбольном матче. Обычно он говорил:
– Ведь его мать ни в чем не виновата, так ведь, Мончо? Хорошенько это запомни.
А сейчас он, обезумев, обернулся и подталкивал меня взглядом, налитым кровью и слезами.
– И ты тоже крикни, Мончиньо, и ты тоже крикни ему!
Когда грузовики с арестованными тронулись с места, я был среди тех детей, что бежали следом и швыряли в них камни. Я в страшном отчаянии отыскивал глазами лицо учителя, чтобы крикнуть:
– Предатель! Бандит!
Но грузовики уже превратились в далекое облако пыли. А я стоял посреди Аламеды со сжатыми кулаками и, задыхаясь от лютой злобы, шептал:
– Жаба! Тилонорринко! Ирис!
1 2
Гвардеец приоткрыл дверь и обвел взглядом толпу. Потом распахнул обе створки и махнул рукой. Из темной пасти здания вышли арестованные, их охраняли другие гвардейцы. У арестованных были связаны руки и ноги, и между собой они тоже были связаны. Кое-кого я не знал по имени, но все лица видел не раз. Алькальд, люди из профсоюза, библиотекарь из литературного общества «Рабочая заря», вокалист Чарли из оркестра «Солнце и жизнь», каменотес по прозвищу Геркулес, отец Домбодана… Последним в связке шел учитель, горбатый и некрасивый, похожий на жабу.
Раздались отрывистые приказы и крики – они понеслись над Аламедой, как взрывы петард. Из толпы тоже мало-помалу начал пробиваться ропот – люди начали подхватывать ругань гвардейцев:
– Предатели! Бандиты! Красные!
– Кричи, Рамон, и ты тоже кричи, ради всего святого, кричи! – мама тащила отца, ухватив за руку повыше локтя, словно изо всех сил старалась поддержать и не дать упасть в обморок. – Пусть они видят, что и ты кричишь, Рамон, пусть они видят!
И тут я услышал, как отец тоненьким голосом проговорил:
– Предатели! – А потом все громче и громче: – Бандиты! Красные!
Он вырвался из рук матери, подошел совсем близко к цепи солдат и, весь трясясь от гнева и возмущения, вперил взгляд в учителя:
– Убийца! Анархист! Душегуб проклятый!
Теперь уже мама пыталась унять его и тихонько дергала за пиджак. Но он словно совсем потерял рассудок:
– Мерзавец! Сукин сын!
Я никогда раньше не слышал, чтобы он кого-нибудь так обзывал, даже судью на футбольном матче. Обычно он говорил:
– Ведь его мать ни в чем не виновата, так ведь, Мончо? Хорошенько это запомни.
А сейчас он, обезумев, обернулся и подталкивал меня взглядом, налитым кровью и слезами.
– И ты тоже крикни, Мончиньо, и ты тоже крикни ему!
Когда грузовики с арестованными тронулись с места, я был среди тех детей, что бежали следом и швыряли в них камни. Я в страшном отчаянии отыскивал глазами лицо учителя, чтобы крикнуть:
– Предатель! Бандит!
Но грузовики уже превратились в далекое облако пыли. А я стоял посреди Аламеды со сжатыми кулаками и, задыхаясь от лютой злобы, шептал:
– Жаба! Тилонорринко! Ирис!
1 2