А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Расставила все точки над "и".
Он не оставил от моих слов камня на камне – это Сергей умеет. Но все равно не убедил в своей правоте. Раньше убеждал, а сейчас нет. Он это чувствует и злится: увы и ах, его милый Светок – Горбунок выходит из-под власти! Конечно, он не будет мне мелко мстить – это не в правилах Сергея. Дрянную душонку я бы не полюбила. Но все же…
У него, кроме злости, есть еще великолепное чувство уверенности в себе. И эта уверенность, что он сможет подавить спонтанно возникший бунт на корабле, выводит меня из себя.
Наверное, это оттого, что боюсь: рано или поздно он подавит меня свое волей и все вернется на круги своя. Не хочу. Хочу совершить что-то безрассудное, возможно, даже нелепое, но то, что навсегда отдалит Сергея от меня. Пусть даже я потеряю уважение в его глазах. Пусть.
Что сделать? Организую интрижку с солдатом. А почему бы и нет?! Вон Ленка не может жить без своего Вагона. Отвергла все офицерские ухаживания и мои предупреждения, что Гарагян не совсем то, за кого себя выдает. Отвергла и любит всем назло.
Введем новую моду: долой командный состав, все на согревание бедных солдатиков!!! Фу, пошлость…
А что ты одергиваешь себя, подруга? Ведь признайся в глубине души, что ты не зря написала эти строчки? Признайся хотя бы перед собой, что тебе нравится Протасов. А? Ага! Попалась! Пишешь эти строчки и краснеешь!…
Господи, какая же я дура! Вдруг этот дневник попадет в чужие руки? В последнее время я стала слишком много ему доверять…
Уходишь от темы, Светлана.
И все-таки Протасов… Нет, он не подойдет. Чтобы насолить Сергею, нужно связаться с кем-то вроде Гарагяна. Это точно не удержится от желания рассказать во всех курилках о своей новой победе.
А Андрей… Андрей явно не годится для инструмента мести.
Дорогуша, вам не кажется, что вы снова краснеете над бумагой?"

24.
Андрей Протасов.
В жизни бывают моменты, когда незначительные события или мелкие приключения, связанные с не менее мелкими людьми, приводят к большим переменам. Романтики прошлого века называли их «посланцами Ее величества Судьбы».
Для меня таким посланцем стал некий Артур Нурмухамедов. Он был призван в армию откуда-то из Кара-Калпакии, по этой причине его звали просто «Колпаком». Кроме минингита, от которого этот худощавый, ниже среднего роста парнишка лечился уже второй раз в жизни, он страдал другой неизлечимой болезнью: он крал все, что попадалось под руку.
В научных кругах эта дурная болезнь известна как клептомания. Но широким солдатским массам подобные мудреные вещи были неизвестны. Поэтому Колпака добросовестно лупили товарищи по роте за очередную пропажу зубных щеток, лезвий для бритья или запасных портянок.
Наверное, он бы отправился домой раньше срока по причине приобретенной инвалидности, но ему повезло – загремел в госпиталь. Здесь Колпак отличился сразу же, как встал на ноги: спер у комиссии врачей белые халаты. Ну, зачем этому дураку нужны были халаты? Он даже на подворотнички не годились. Впрочем, он этого сам не знал.
После халатов стали у ребят пропадать полотенца, тапочки и тому подобная дребедень. Народ страдал. Причем, больше всего солдатская общественность мучилась не от самого факта воровства: украденное находилось быстро, ибо все знали, у кого искать.
Народ мучился от сознания, что было невозможно наказать проверенным способом – Колпака нельзя было бить по голове. Поскольку таким образом менингитчика можно было сразу отправить на тот свет. А экзекуция по остальным частям тела не приносила результатов. За девятнадцать лет жизни Колпака лупили несчетное количество раз, от этого его тело стало резиновым и невосприимчивым к боли. Может быть, удар по набалдашнику и вернул бы заехавшие шарики за ролики на нужное место и излечил бы человека от редкой болезни, но…
Тогда бы он имел репутацию честнейшего разве только в аду, где Колпаку было самое место. При том, что «доктор», вылечивший его, имел все шансы отправиться в «зону». По этой причине вора трогать боялись. Он это знал и наглел на глазах.
Долго ли, скоро ли, но добрался Колпак и до моей епархии.
После возвращения спичек в формочку для выдавливания паек сливочного масла, у нас возникли проблемы с его излишками. Сначала репы раскормили мы, потом взялись за дистрофиков нашего отделения из числа салаг. Но таких у нас было немного, поэтому «проблема перепроизводства» не решалась. И тогда к делу подключился Колпак…
В один далеко не прекрасный вечер все лишнее масло исчезло. Служебное расследование моих «спецов по уголовному праву» не было слишком долгим. Колпак с позором был извлечен за ушко на солнышко, когда после отбоя давился маслом без хлеба у себя на койке под одеялом.
Требовалась кара. Но какая? Я стоял перед сволочью, нагло усмехающимся мне в глаза, и не знал, что с ним делать. Очень чесались кулаки, но из-за двухсот граммов сливочного масла пополам с маргарином и патологического вора, которого могли исправить только могила или опытный психиатр, на «зону» идти не хотелось.
Я ограничился высказыванием типа «ах ты, сука», врезал ему в солнечное сплетение и вышвырнул прочь. Однако за дверью Колпака ждала братия, более искушенная в подобных вопросах.
Путеец и Мишка деловито скрутили «крысу» и уволокли в палату. Там раздобытой невесть где прищепкой Колпаку зажали нос, чтобы он имел возможность дышать лишь ртом. Затем начали заливать в него подсолнечное масло, специально добытое для этой цели в пищеблоке.
Колпак икал, давился, пускал пузыри, но гоп – команда была неумолима. Лишь только влив в его глотку не менее стакана, ребята «крысятника» милостиво отпустили. И то только после того, как связали по рукам и ногам и оттащили в туалет, где бросили лежать на полу.
Клептоман должен был пролежать там вплоть до утреннего обхода. Из мужиков в медперсонале был только кэп – он-то и мог освободить поганца по приходу на службу. Остальное народонаселение отделения, включая больных офицеров, уже было в курсе подвигов Колпака, симпатий к нему не питало и распутывать не собиралось. Тем более, что на глазах пышущей местью солдатской толпы поганец превращался в засранца: масло в его желудке начало приносить ожидаемый эффект.
Через час для очистки совести я зашел в сортир удостовериться, не захлебнулся ли парнишка в собственном дерьме. Удостоверившись, что он добросовестно плавает в них, изрыгая ругательства на двух языках – русском и родном, отправился обратно.
Проходя мимо сестринского поста, я услышал внутри сдавленные рыдания и потянул на себя ручку двери.
Светлана сидела за столом, низко опустив голову.
– Свет, да ты что?! Из-за какого-то засранца? – я еще не отошел от эффектной картинки, виденной мной накануне, поэтому не смог переключиться.
Он непонимающе повернула ко мне голову и совсем по-детски шмыгнула носом:
– Ты это о чем?
– Ну, масло… – я начал чувствовать себя идиотом, – Которое у нас украли…
– Масло? – она тряхнула своей светло-русой головой, подстриженной под «каре», и улыбнулась сквозь слезы, – Какое масло, Андрюша? Ах, если бы ты знал…
Она помолчала. Я тоже, в ожидании пояснений. Однако их не произошло.
– Извини, я немного расклеилась, – произнесла света, – Больше не будет. Давай-ка с тобой лучше пить чай. Хочешь чаю?
Мы пили настоящий черный индийский чай, о существовании которого я успел забыть. С настоящим сахарным песком.
Нам, солдатам, давали рафинированный кусковой, который мы вприкуску уничтожали за алюминиевой кружкой бурды непонятного вкуса. Правда, во время боевых в руки попадали пачки зеленого чая, но я к нему так и не смог привыкнуть окончательно. А тут – настоящий черный индийский, с «тремя слонами», как дома…
Домашняя атмосфера подействовала размагничивающе и на Светлану.
– Хочешь еще? – не дожидаясь ответа, она мягко, как большая ласковая кошка потянулась за чайником через стол, налила новую чашку. Перехватила мой взгляд, улыбнулась:
– Ешь пирожные, бисквитные. Небось, и вкус их забыл?
– Угу, – мотнул я головой и потянулся к тарелочке с выпечкой.
Светлана, чуть нагнув голову, из-под русой челки несколько минут смотрела, как я ем, потом произнесла:
– Скажи, Андрей… Скажи, что чувствуешь сейчас, когда вот так сидишь за столом, по-домашнему, с женщиной, которой доверяешь – а ведь ты доверяешь мне, правда? – за этим вкусным чаем?
Я промолчал. Уют обволакивал, сковывал тело, чуть кружилась голова. Меня убаюкивало ощущение незыблемости мирка, в котором мы оказались со Светой. Казалось, что волны жестокости, бушевавшие в мире, находятся за его пределами и никогда не смогут ворваться сюда.
Я молча смотрел на желтоватый круг настольной лампы, освещавшей чашки на голубой скатерти стола и оставлявший в полумраке зимнего вечера наши лица. Душу защемило от острой зависти к людям, которые имеют это каждый день: тишину, полумрак, скрытое тепло женщины и безопасность. Имеют дни, когда не нужно пускать в ход кулаки в ответ на оскорбление, огрызаться на насмешки и зло подначивать других, отвечать автоматной очередью на выстрел. Мне хотелось остаться в этом круге навсегда.
… – Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, – я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, – Вечера с любимым человеком… Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе…
Она говорила тихо, низко опустив голову.
Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.
– Не уходи! – она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь…
Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве я не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.
– Не уходи, – повторила она, – Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый…
– Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме…
– Мальчишки… Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул – пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.
– Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы…
– Видела я этот Афган, – Светлана по-прежнему мягко и укоряюще, как старшая сестра, смотрела на меня, – За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить – до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь…
«Какой Сергей?» – чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. – «Ах, товарищ капитан…»
Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего «И.О.», что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто «Сергеи», «Сережи», «Сереженьки»…
Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?
… – Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной… – она снова говорила, словно в пустоту.
И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.
Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.
– Здесь не курят, – она снова взяла меня за руку, – И вообще, бросай курить. Вон, ты какой худой.
Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.
– Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!
Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?
На нее, что была для всего отделения настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное «милосердия» к существительному «сестра» принадлежало по праву.
Кто я такой, чтобы на нее орать – отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!
– Успокоиться тебе надо, Андрей…
– Я уже успокоился, извини.
– Не в том смысле. Вообще успокоиться. Война сильно баламутит людей, и в них, как мутном пруду, долго еще плавает на поверхности всякая бяка. Не морщься: это я и про себя говорю. Может, и хорошо, что вы все попали в госпиталь перед дембелем. На гражданке вы многих бы напугали своей бескомпромиссностью, а здесь все отстоится, осядет…
– А как быть с теми, кто в этот госпиталь не попал? Кто вообще домой «грузом двести» поехал? А них что осядет и где? А потом, Свет, госпиталь – тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?
Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.
С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы. За дверью меня ждала обычная жизнь – без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.
У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.
Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.
Зашел в палату к Путейцу:
– Еще не спишь?
– Так, кемарю… – Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим «бычком».
– Тогда возьми нож и разрежь веревки у Колпака.
– Хрена?
– Он свое уже получил.
На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян.
Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с «гражданкой» в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно…
По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка – туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:
– Нехороший человек вонять хорошо не должен.
Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.
Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит – вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы…
– Эй, Туркмен, – окликнул он паренька, – Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да – а, домой всэ хотят…
По прошлым разам я уже знаю, что сейчас Гарагян начнет расспрашивать парня, чем тот занимался на «гражданке». И Туркмен ответит в который раз: баранов пас. После чего наш старшина начнет изощряться в остроумии над представителем этой почтенной профессии. Поэтому решаю перехватить инициативу в разговоре.
Тем более, что Туркмену сегодня досталось: он помогал проводить генеральную уборку в моем хозяйстве, а потом его еще бросили «на пола»: мыть с мылом коридор, что делается каждое утро и каждый вечер. И теперь нужно дать парню отдохнуть. Я не либерал, просто пацан завтра снова станет помогать моим жуликам. Так что пусть поспит положенные восемь часов – от сонного проку будет мало.
Сейчас меня интересует другое: я хочу выяснить, откуда берутся гарагяны и что у них внутри. И дело тут не в национальности. Гарагяны могут быть с московским аканьем и русской физиономией рязанского парнишки, украинским хэканьем или со смуглой кожей лица хлопца из Алма-Аты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26