Однажды она утащила Юрия из кинозала посреди сеанса. Уже на улице объяснила, зябко ежась: «Там же рядом сидел с такими волосатыми руками! Толстые волосы. Даже на пальцах. Меня чуть не стошнило. А челюсть! Ты заметил? Абсолютно квадратная челюсть. Надо бы в милицию сообщить. Это, наверное, убийца, честное слово». И весь день она потом ежилась.
Наташа могла сторониться человека, о котором ничего худого не знала. Но! «Белоглазый какой-то. Я ему не верю, Мазини». Умная девка, а не переубедишь. И человек тщетно ищет причину, почему его избегают. Не найдет сроду. Впрочем, частенько Наташины предчувствия как-то оправдывались.
Все недостатки Наташу коробили, кроме худобы. Худоба ее, наоборот, восхищала. Раз худая, уже значит красивая – высшая похвала. Особо Наташа завидовала худым матерям. Чьим бы то ни было. Наташина мать вдруг располнела за последние годы, и ее все разносило. Периодически Наташа сообщала Юрию убитым голосом: «Еще полтора килограмма». Мать у нее была еще молодой, очень похожей на Наташу и раньше такой же тоненькой. Наташу особенно волновало, что то же, по рассказам, было и с бабкой: после сорока постепенно превратилась в толстуху. Наташа панически боялась наследственности. Поэтому она ходила в зимний бассейн, делала зарядку, даже опаздывая на репетицию, и все собиралась приобрести лыжи. Себе и Юрию. Хотя с его наследственностью можно, конечно, валяться з постели и глупо хмыкать, пока другие работают. Например, делают мостик.
Листья ярко рассыпались по всему мостику. Смутно шелестели, когда он дышал. Узкой смуглой полоской, на стыке пижамной куртки и брюк, дышало Наташино тело. Полоска была смешная и какая-то детская. Наташа разогнулась и одернула куртку. Тоже смешным, серьезно-детским движением. Волосы у нее расплескались.
Юрий вдруг пожалел, что Наташу тогда поселили к нему в двухкомнатную квартиру. И все у них получилось так быстро. Пожалел, что они узнавали друг друга прямо на репетициях, прямо в процессе трудовых будней, ели сосиски за одним столиком, рядом сидели на худсовете. Что уже через месяц Хуттер весело объяснял кому-то в театральном коридоре: «У них же другого пути и не было. Это же запланированное официальное сводничество». И все смеялись. И поздравляли смеясь.
Сейчас Юрию вдруг показалось, что судьба, хитро блестя стеклами пенсне, просто обокрала его.
Он никогда не стоял перед Наташиной дверью, краснея и трепеща. Он никогда не бежал к ней после работы, измученный целым днем без нее. Оглушенный внезапным сомнением насчет одного ее бывшего сокурсника. Этих сомнений цивилизованный человек стыдится, но они приходят к нему в квартиру со всеми удобствами, как когда-то в пещеру. С Наташей Юрий не знал этих сомнений.
Он впервые принес Наташе в подарок не кованого идальго в человеческий рост, однажды видел в Москве, очень давно, и шестидесяти рублей, разумеется, не было. И даже не ландыши, перетянутые суровой ниткой так, что запах в них сгущается невыносимо. Он впервые принес Наташе в подарок всего-навсего хозяйственную сумку. Он стоял за ней в очереди. Сумка была ненаша, недорогая, с широким дном, затянутым полиэтиленом. Женщины в очереди прямо стонали, как хорошо ее мыть. Как удобно. И пожилая продавщица сказала у него за спиной одобрительно: «Мужчина молодой еще, а все же внимательный, хозяйке своей облегчение сделал». И звонкий голос из очереди ответил ей тотчас: «Небось дома три ночи не ночевал, вот и внимательный». Эта сумка была нужная вещь, долго служила. Но сейчас Юрию вдруг удивительно было противно, что он ее тогда отхватил. Когда муж дарит жене чулки или сумку для рынка, это ведь не подарок. Это значит, просто заткнуть еще одну дырку в семейном бюджете и соблюсти видимость.
И тут Юрий еще подумал, весьма кстати. Что общей печати у них в паспортах до сих пор нет. И на гастролях в гостинице всегда можно ждать неприятностей, хотя по театральному списку им с Наташей и дают номер на двоих. Ерунда, конечно. Если бы хотел, все давно бы было иначе. Незачем. Актрисы редко берут фамилию мужа, так что Наташа все равно не сменила бы свою, звонкую, как крик горного барана в ущелье, – Артарова на скромную, Юрия. И кому это надо, условности, золотая отметка на пальце и фатальная фата. Просто вдруг накатило. «Парень с девушкой живет, мечтает познакомиться», как сказал поэт.
– Какие-то упражнения у тебя сексуальные, – сказал Юрий.
Если бы Розка тогда родилась, Наташа могла располнеть досрочно, риск, конечно, был.
– Ах, вы меня смутили! – засмеялась Наташа.
Но все-таки перестала и ушла в ванную. Слышно, как она там шуршит. Переодевается. Никогда она при Юрии не переодевается. И не расхаживает в неглиже. Редкая черта для актрисы.
Всякую одежду после работы ощущаешь как театральный костюм. И мешает даже своя одежда. Хочется быть голым, тогда отдыхаешь. А на гастролях, когда месяцами все толкутся в общих гримуборных и ночлег еще часто общий, совсем притупляется чувство стыдливости. Сначала только и слышишь со всех сторон: «Отвернись», «Не смотри», потом просто уже не обращаешь внимания. Ни ты, ни на тебя. Первобытная чистота нравов.
Как-то Юрий попал в Москве на международную фотовыставку. Было душно. Люди толкались у стендов, что тут разглядишь, одно раздражение. Но, уже продираясь к выходу, Юрий вдруг споткнулся возле маленькой фотографии. Так ударило с нее своим. Кровным. Все очень просто: чуть смазанный фон, открытая дверь куда-то. Девушка на пороге, почти голая, в двух незначительных лепестках, и перед ней мужчина в полном параде. Он говорил что-то, она слушала. И была у них в лицах такая общая, отрешенная сосредоточенность, что дураку ясно – он не видит ее наготы, она даже не помнит о ней. Так режиссер врывается к актрисе в антракте с последними замечаниями. Или просто партнер, которого вдруг осенило, как вести седьмую картину. Юрий глянул табличку под фотографией. Там стояло: «Антракт», автора не запомнил.
Лена аккуратна во всем, но одеваться для дома она ленилась. Опять сравнения. Просто Наташа уходит в ванную, и это хорошо. Хотя после длинных гастролей и Наташа дичает. Как в тот раз с мальчишкой-электриком. Долго потом смеялась. Открыла ему, как была – в роскошной шерстяной юбке и голубой комбинашке на бретельках-ниточках. Мальчишка долго снимал показания счетчика, а Наташа рассказывала ему, как надоело ездить. На счетчике, кстати, ничего нового не было, платили перед гастролями. Юрий так и застал эту картинку, очень мило. Он объяснил Наташе на пальцах. Наташа ойкнула и убежала за шкаф одеваться. А мальчишка-электрик басом сказал Юрию: «Не беспокойтесь, молодежь сейчас ко всему привыкла». В тоне его сквозило снисходительное превосходство, будто Юрий кастрат или ему за восемьдесят. Развитые мальчишки пошли нынче в электрики. С юмором.
Юрий, наконец, встал. Наташа все еще лоск наводит, долго. Закурил натощак опять, гнусная привычка. Подошел к окну. Окно не слишком замерзло. Из окна открылся Юрию двор во всем великолепии. Посредине двора две женщины в ватниках старательно разгребали сугроб лопатами. Несколько поодаль стояли трое мужчин в хороших зимних пальто. В ботинках. С серьезными лицами. В их позе сквозило вековое ожидание. Рядом лежали вакантные лопаты.
Мужчины переминались. Поглядывали на часы. Следили за женщинами. Как они поднимают снег. Как тяжело отбрасывают. Слишком близко кидают. Мужчины оглядывались на дом. Бессмысленно застывали на месте. Делали несколько шагов влево. Делали шаг вправо. Топтались на месте. Обменивались замечаниями. На подбор здоровые бугаи. Васнецов. Было больно смотреть, как они маются.
Юрий умылся. Сбегал вниз за газетой. Успел прочитать. Опять подошел к окну. Женщины все так же тяжело шевелили большими валенками. Нагребали. Отбрасывали. Мужчины держались поодаль той же скульптурной группой. Озирали дом. Топтались и мучались.
«Нет, это не Васнецов, – вдруг понял Юрий. – Это же Беккет по-домоуправски – „В ожидании Годо“. В ожидании, а не выскочит ли на вакантную лопату и трех ответственных мужчин неосторожная домохозяйка? Нет, не выскакивала. И мировая тоска обступала ответственных мужичков от такой малочисленности воскресника. Иногда в них даже брезжило: реплика – „А не помочь ли нам?“ Ремарка: „Не двигаются“. Вечная Беккетовская ремарка. Реплика себе: „Ничего, не сдохнут, всем не поможешь“.
– Ты чего же мне не кричишь? А у меня что-то голова закружилась. Я в ванну легла и чуть не заснула. Так волосы промылись! Пощупай…
– Тише, – сказал Юрий, будто их можно спугнуть, там, во дворе. – Поди сюда.
Наташа взглянула и засмеялась. Волосы ее щекотали Юрию щеку. И пахли сухой и чистой травой, хотя были мокрые. Сухой и чистой травой из старого парка, в которую хорошо ткнуться носом с разбегу и быстро-быстро вдыхать, как собака. В Ивняках осенью Юрий помнил такую траву, больше нигде.
– Только сейчас по-настоящему понял Беккета, – сказал Юрий. – Передает самый дух.
– Сыграть бы, – сразу переключилась Наташа. – Нам, наверно, и не сыграть. Не сумеем. Другое все совсем – и настрой и актерские приспособления. Хоть бы когда попробовать!
– Другое, – сказал Юрий. – Одна голова на сцене, и вся она мрачно тоскует. Помнишь, читали? С волосатыми руками рядом не можешь сидеть, а туда же, Беккета ей подавай, разохотилась.
– Сравнил! – засмеялась Наташа. – А это разве у него, с головой?
– Кажется. Все равно. Интересно бы, конечно, попробовать. Только мне все-таки, извини за наивность, необходимо поднимающее начало. Хоть какой-то просвет, хоть намек. Чтобы кто-то внутренне сдвинулся в пьесе. Куда-то. Иначе, по-моему, проще раздать зрителям по пачке стрихнина. И все.
– Зачем же сразу по пачке?
– Искусство должно все-таки помогать жить, как ни крути, – докончил Юрий.
Получилось как-то пресно-серьезно.
– А мне ужасно иногда хочется, – мечтательно сказала Наташа, – просто поговорить с ним. Ну, по душам, что ли. Просто поговорить. Чего он сам думал, когда писал, и для чего…
– С Беккетом? – улыбнулся Юрий.
Наташа важно кивнула и удалилась в кухню.
Пока она жарила там яичницу, Юрий все крутился вокруг этих мыслей. Все бы, конечно, попробовать – для тренажа, для актерского диапазона. Но ради чего? Нужна до зарезу, давно нужна настоящая пьеса про сейчас. Которая помогла бы людям думать, чувствовать. Созревать. Мы толчемся в очередях, ставим рекорды, любим детей, считаем квадратные метры на душу, выполняем план, шепчем женщине глупые, единственные слова и ловим известия, тревожно тряся головами. И все это нужно выразить, не потонув в мелочах. Была же когда-то «Оптимистическая». «Дни Турбиных». «Шторм». Та же «Любовь Яровая». А иначе – зачем?…
– Бутылки надо сегодня снести, – сказала Наташа.
– Пора? – сказал Юрий. – Вот именно бутылки.
– Еще два дня жить. А жить мы не умеем, Мазини. Неэкономны. Кружок, что ли, взять во Дворце пионеров?
– Какой из тебя кружок? – засмеялся Юрий. – Только головы школьникам вскружишь, разбудишь нежелательные эмоции.
– Сама не пойму, почему я так с ребятами не умею. Скучно мне с ними. Все им, им, а они тебе – ничего, кроме глупых вопросов.
– Почему глупых? – улыбнулся Юрий. – Просто ты себя маленькой плохо помнишь, хоть и ушла вроде недалеко.
– Плохо, – согласилась Наташа, – совсем не помню.
– А я очень. У меня память вообще старческая: что недавно, я хуже помню. А детство – очень.
– А мне все кажется, – сказала Наташа, – что я только сейчас начинаю жить. По-настоящему. Все только время попусту тратила, а вот теперь начинаю вроде. Кстати, забыла сказать, нас Лорд к себе в театр приглашает.
– Вот как! – удивился Юрий.
– Вполне серьезно. Он театр осенью получает, уже утвердили главным, в малом областном.
– До нового сезона сто раз все изменится…
– Лорд почему-то уверен. Сделал официальное предложение.
– А квартира?
– Обещает. Комнату, конечно. В Ленинграде комната – о-го-го! Сам же знаешь.
– Знаю, – сказал Юрий. – Только в театр к Лорду я не пойду. Ты, конечно, как хочешь, я – нет.
– Почему? Тебя же просто не было, он с тобой еще будет говорить. Это был предварительный разговор.
– Ты не поняла, – поморщился Юрий. – Разве в этом дело? Просто я боюсь людей, которые так двоятся. Могут сказать в одном месте: «негативный эффект», а в другом про то же самое: «дерьмо, братцы». От таких людей предпочитаю держаться подальше.
– Какая же это двойственность? Если бы он сказал тут «восхитительно», а там – «омерзительно», – я бы еще поняла.
– Нет, – упрямо мотнул Юрий. – Не доверяю Лорду как главному. Не могу положиться, значит, и работать у него не хочу.
– А на Хуттера можешь? Так уж он тебя идеально устраивает на все случаи жизни?
– Хуттера я знаю. И еще мне не нравится, что Лорд, приехав к Хуттеру делать спектакль, предлагает тебе переход. По-моему, это пахнет.
– Нам предлагает.
– Нам. Все равно. Со мной, кстати, Лорд вообще не работал.
– Ты же в каждом спектакле у Хуттера занят, когда Лорд может с тобой работать?
– Все равно, Хуттера я подводить не буду. И Лорд отлично знает, что Хуттеру не сильно понравится, если он нас сманит…
– Ах, какие мы принципиальные! – сказала Наташа. – А как же Хуттер получил Лялю Шумецкую? Он ее переманил посреди сезона. Посреди! Сколько ей документы не высылали, ты забыл? Больше года. Трудовую книжку недавно только прислали!
– Тоже свинство было с Лялькиной стороны, – сказал Юрий.
– Какой ты красивый! Девке двадцать рублей к зарплате надбавили, а она бы еще отказалась!
– Не в двадцати рублях дело. Просто с Хуттером Ляльке интересно работать.
– И это тоже, – согласилась Наташа. – Интересно, не спорю. Я сама к нему напросилась, ты же помнишь.
– А теперь хочешь сменять на комнату в Ленинграде.
– Не говори пошлостей, – обиделась Наташа.
– Я пошутил. Но все-таки Лорд не то…
– Сам же говоришь, что ты с ним не работал, – сказала Наташа, помолчала, добавила вдруг: – Пальцы у Лорда только слишком безвольные. Незначительные какие-то, я давно смотрю. С такими пальцами главным быть нельзя. Его или там сожрут, или он сам быстро сдаст.
– Чего же мы тогда спорим? – засмеялся Юрий.
– Лучше бутылки снесем, – окончательно решила Наташа.
Бутылки они снесли и обогатились. На улице сегодня было почти тепло и мохнато, снег шлепался с проводов. Собака ждала кого-то у магазина и оставляла в снегу большие волчьи следы. Тетка вдруг рассыпала апельсины. Но, к сожалению, собрали. Апельсины в снегу – в этом, оказывается, что-то есть, пусть бы лежали на радость прохожим. Девчонка несла круглый хлеб и кусала хлеб за бок. Хлеб был мягкий, гнулся у нее под губами. Наташа шепнула Юрию:
– И я так хочу.
Они зашли в булочную. Взяли круглый хлеб, еще теплый. Но выяснилось, что хотели только глаза. Крепко наелись дома, теперь душа не принимала. Юрий хотел положить хлеб на пушистую скамейку и там оставить, но вовремя сообразил, что это кощунство, уже настолько-то он войну еще помнил.
Медленно пошли дальше.
– Ого! – Наташа взглянула на часы. – Я же опоздаю на радио.
Пришлось срочно ловить такси. Юрий на такие штуки везучий, поймали. Забрались с хлебом на заднее сиденье. Смеялись и целовались, отлично доехали. Спина шофера при этом сохраняла рабочее безразличие, что еще от таксиста надо?
Только когда Наташа выскочила у Дома радио и Юрий пересел вперед, шофер сказал задумчиво:
– Приятно, когда целуют. А я со своей судиться хотел…
Юрий уже думал о Борьке и ничего не спросил, к Борьке он немного опаздывал против обычного. Только посмотрел на шофера сбоку и отметил себе, что шофер удачно загримирован под Ефремова в одном из последних фильмов.
Шофер подождал немного и тогда объяснил сам:
– Из-за ребенка хотел, – он сказал прямо как в официальной бумаге: «из-за ребенка». – Да добрые люди вот подсказали. Сейчас-то ребенок еще небольшой, шесть лет. Я отсужу, положим. А потом ребенок, само собой, подрастет, лет до тринадцати. И в этом возрасте, говорят, ребенка всегда можно отсудить в другую сторону. Очень просто, говорят, ребенка тогда отсудить…
Юрий все ждал, что шофер хоть где-нибудь скажет: он, она, оно, но он упрямо говорил только «ребенок». Среднестатистический, ни имени, ничего. Но вот тоже любимый.
– Тут так получается. В тринадцать лет с кем ребенок живет, так ему как раз обязательно хочется к другому родителю. Думает, там лучше. И уж потом будет жить, с тринадцати лет. Спасибо, умные люди подсказали…
Всегда Юрий чувствовал бессознательную неприязнь к юриспруденции. Хоть бы эти советы, слушать и то тошно. Если придется когда-нибудь оформлять развод, со стыда умрешь. Зачем? Ему вроде не нужно. Лене тем более ни к чему, женщине даже удобней со штампом.
Юрию все казалось, он бы почувствовал огромное облегчение, если бы Лена как-то устроила свою жизнь. В этом плане. Но она никогда не устроит, он был уверен. И всегда это будет на его совести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Наташа могла сторониться человека, о котором ничего худого не знала. Но! «Белоглазый какой-то. Я ему не верю, Мазини». Умная девка, а не переубедишь. И человек тщетно ищет причину, почему его избегают. Не найдет сроду. Впрочем, частенько Наташины предчувствия как-то оправдывались.
Все недостатки Наташу коробили, кроме худобы. Худоба ее, наоборот, восхищала. Раз худая, уже значит красивая – высшая похвала. Особо Наташа завидовала худым матерям. Чьим бы то ни было. Наташина мать вдруг располнела за последние годы, и ее все разносило. Периодически Наташа сообщала Юрию убитым голосом: «Еще полтора килограмма». Мать у нее была еще молодой, очень похожей на Наташу и раньше такой же тоненькой. Наташу особенно волновало, что то же, по рассказам, было и с бабкой: после сорока постепенно превратилась в толстуху. Наташа панически боялась наследственности. Поэтому она ходила в зимний бассейн, делала зарядку, даже опаздывая на репетицию, и все собиралась приобрести лыжи. Себе и Юрию. Хотя с его наследственностью можно, конечно, валяться з постели и глупо хмыкать, пока другие работают. Например, делают мостик.
Листья ярко рассыпались по всему мостику. Смутно шелестели, когда он дышал. Узкой смуглой полоской, на стыке пижамной куртки и брюк, дышало Наташино тело. Полоска была смешная и какая-то детская. Наташа разогнулась и одернула куртку. Тоже смешным, серьезно-детским движением. Волосы у нее расплескались.
Юрий вдруг пожалел, что Наташу тогда поселили к нему в двухкомнатную квартиру. И все у них получилось так быстро. Пожалел, что они узнавали друг друга прямо на репетициях, прямо в процессе трудовых будней, ели сосиски за одним столиком, рядом сидели на худсовете. Что уже через месяц Хуттер весело объяснял кому-то в театральном коридоре: «У них же другого пути и не было. Это же запланированное официальное сводничество». И все смеялись. И поздравляли смеясь.
Сейчас Юрию вдруг показалось, что судьба, хитро блестя стеклами пенсне, просто обокрала его.
Он никогда не стоял перед Наташиной дверью, краснея и трепеща. Он никогда не бежал к ней после работы, измученный целым днем без нее. Оглушенный внезапным сомнением насчет одного ее бывшего сокурсника. Этих сомнений цивилизованный человек стыдится, но они приходят к нему в квартиру со всеми удобствами, как когда-то в пещеру. С Наташей Юрий не знал этих сомнений.
Он впервые принес Наташе в подарок не кованого идальго в человеческий рост, однажды видел в Москве, очень давно, и шестидесяти рублей, разумеется, не было. И даже не ландыши, перетянутые суровой ниткой так, что запах в них сгущается невыносимо. Он впервые принес Наташе в подарок всего-навсего хозяйственную сумку. Он стоял за ней в очереди. Сумка была ненаша, недорогая, с широким дном, затянутым полиэтиленом. Женщины в очереди прямо стонали, как хорошо ее мыть. Как удобно. И пожилая продавщица сказала у него за спиной одобрительно: «Мужчина молодой еще, а все же внимательный, хозяйке своей облегчение сделал». И звонкий голос из очереди ответил ей тотчас: «Небось дома три ночи не ночевал, вот и внимательный». Эта сумка была нужная вещь, долго служила. Но сейчас Юрию вдруг удивительно было противно, что он ее тогда отхватил. Когда муж дарит жене чулки или сумку для рынка, это ведь не подарок. Это значит, просто заткнуть еще одну дырку в семейном бюджете и соблюсти видимость.
И тут Юрий еще подумал, весьма кстати. Что общей печати у них в паспортах до сих пор нет. И на гастролях в гостинице всегда можно ждать неприятностей, хотя по театральному списку им с Наташей и дают номер на двоих. Ерунда, конечно. Если бы хотел, все давно бы было иначе. Незачем. Актрисы редко берут фамилию мужа, так что Наташа все равно не сменила бы свою, звонкую, как крик горного барана в ущелье, – Артарова на скромную, Юрия. И кому это надо, условности, золотая отметка на пальце и фатальная фата. Просто вдруг накатило. «Парень с девушкой живет, мечтает познакомиться», как сказал поэт.
– Какие-то упражнения у тебя сексуальные, – сказал Юрий.
Если бы Розка тогда родилась, Наташа могла располнеть досрочно, риск, конечно, был.
– Ах, вы меня смутили! – засмеялась Наташа.
Но все-таки перестала и ушла в ванную. Слышно, как она там шуршит. Переодевается. Никогда она при Юрии не переодевается. И не расхаживает в неглиже. Редкая черта для актрисы.
Всякую одежду после работы ощущаешь как театральный костюм. И мешает даже своя одежда. Хочется быть голым, тогда отдыхаешь. А на гастролях, когда месяцами все толкутся в общих гримуборных и ночлег еще часто общий, совсем притупляется чувство стыдливости. Сначала только и слышишь со всех сторон: «Отвернись», «Не смотри», потом просто уже не обращаешь внимания. Ни ты, ни на тебя. Первобытная чистота нравов.
Как-то Юрий попал в Москве на международную фотовыставку. Было душно. Люди толкались у стендов, что тут разглядишь, одно раздражение. Но, уже продираясь к выходу, Юрий вдруг споткнулся возле маленькой фотографии. Так ударило с нее своим. Кровным. Все очень просто: чуть смазанный фон, открытая дверь куда-то. Девушка на пороге, почти голая, в двух незначительных лепестках, и перед ней мужчина в полном параде. Он говорил что-то, она слушала. И была у них в лицах такая общая, отрешенная сосредоточенность, что дураку ясно – он не видит ее наготы, она даже не помнит о ней. Так режиссер врывается к актрисе в антракте с последними замечаниями. Или просто партнер, которого вдруг осенило, как вести седьмую картину. Юрий глянул табличку под фотографией. Там стояло: «Антракт», автора не запомнил.
Лена аккуратна во всем, но одеваться для дома она ленилась. Опять сравнения. Просто Наташа уходит в ванную, и это хорошо. Хотя после длинных гастролей и Наташа дичает. Как в тот раз с мальчишкой-электриком. Долго потом смеялась. Открыла ему, как была – в роскошной шерстяной юбке и голубой комбинашке на бретельках-ниточках. Мальчишка долго снимал показания счетчика, а Наташа рассказывала ему, как надоело ездить. На счетчике, кстати, ничего нового не было, платили перед гастролями. Юрий так и застал эту картинку, очень мило. Он объяснил Наташе на пальцах. Наташа ойкнула и убежала за шкаф одеваться. А мальчишка-электрик басом сказал Юрию: «Не беспокойтесь, молодежь сейчас ко всему привыкла». В тоне его сквозило снисходительное превосходство, будто Юрий кастрат или ему за восемьдесят. Развитые мальчишки пошли нынче в электрики. С юмором.
Юрий, наконец, встал. Наташа все еще лоск наводит, долго. Закурил натощак опять, гнусная привычка. Подошел к окну. Окно не слишком замерзло. Из окна открылся Юрию двор во всем великолепии. Посредине двора две женщины в ватниках старательно разгребали сугроб лопатами. Несколько поодаль стояли трое мужчин в хороших зимних пальто. В ботинках. С серьезными лицами. В их позе сквозило вековое ожидание. Рядом лежали вакантные лопаты.
Мужчины переминались. Поглядывали на часы. Следили за женщинами. Как они поднимают снег. Как тяжело отбрасывают. Слишком близко кидают. Мужчины оглядывались на дом. Бессмысленно застывали на месте. Делали несколько шагов влево. Делали шаг вправо. Топтались на месте. Обменивались замечаниями. На подбор здоровые бугаи. Васнецов. Было больно смотреть, как они маются.
Юрий умылся. Сбегал вниз за газетой. Успел прочитать. Опять подошел к окну. Женщины все так же тяжело шевелили большими валенками. Нагребали. Отбрасывали. Мужчины держались поодаль той же скульптурной группой. Озирали дом. Топтались и мучались.
«Нет, это не Васнецов, – вдруг понял Юрий. – Это же Беккет по-домоуправски – „В ожидании Годо“. В ожидании, а не выскочит ли на вакантную лопату и трех ответственных мужчин неосторожная домохозяйка? Нет, не выскакивала. И мировая тоска обступала ответственных мужичков от такой малочисленности воскресника. Иногда в них даже брезжило: реплика – „А не помочь ли нам?“ Ремарка: „Не двигаются“. Вечная Беккетовская ремарка. Реплика себе: „Ничего, не сдохнут, всем не поможешь“.
– Ты чего же мне не кричишь? А у меня что-то голова закружилась. Я в ванну легла и чуть не заснула. Так волосы промылись! Пощупай…
– Тише, – сказал Юрий, будто их можно спугнуть, там, во дворе. – Поди сюда.
Наташа взглянула и засмеялась. Волосы ее щекотали Юрию щеку. И пахли сухой и чистой травой, хотя были мокрые. Сухой и чистой травой из старого парка, в которую хорошо ткнуться носом с разбегу и быстро-быстро вдыхать, как собака. В Ивняках осенью Юрий помнил такую траву, больше нигде.
– Только сейчас по-настоящему понял Беккета, – сказал Юрий. – Передает самый дух.
– Сыграть бы, – сразу переключилась Наташа. – Нам, наверно, и не сыграть. Не сумеем. Другое все совсем – и настрой и актерские приспособления. Хоть бы когда попробовать!
– Другое, – сказал Юрий. – Одна голова на сцене, и вся она мрачно тоскует. Помнишь, читали? С волосатыми руками рядом не можешь сидеть, а туда же, Беккета ей подавай, разохотилась.
– Сравнил! – засмеялась Наташа. – А это разве у него, с головой?
– Кажется. Все равно. Интересно бы, конечно, попробовать. Только мне все-таки, извини за наивность, необходимо поднимающее начало. Хоть какой-то просвет, хоть намек. Чтобы кто-то внутренне сдвинулся в пьесе. Куда-то. Иначе, по-моему, проще раздать зрителям по пачке стрихнина. И все.
– Зачем же сразу по пачке?
– Искусство должно все-таки помогать жить, как ни крути, – докончил Юрий.
Получилось как-то пресно-серьезно.
– А мне ужасно иногда хочется, – мечтательно сказала Наташа, – просто поговорить с ним. Ну, по душам, что ли. Просто поговорить. Чего он сам думал, когда писал, и для чего…
– С Беккетом? – улыбнулся Юрий.
Наташа важно кивнула и удалилась в кухню.
Пока она жарила там яичницу, Юрий все крутился вокруг этих мыслей. Все бы, конечно, попробовать – для тренажа, для актерского диапазона. Но ради чего? Нужна до зарезу, давно нужна настоящая пьеса про сейчас. Которая помогла бы людям думать, чувствовать. Созревать. Мы толчемся в очередях, ставим рекорды, любим детей, считаем квадратные метры на душу, выполняем план, шепчем женщине глупые, единственные слова и ловим известия, тревожно тряся головами. И все это нужно выразить, не потонув в мелочах. Была же когда-то «Оптимистическая». «Дни Турбиных». «Шторм». Та же «Любовь Яровая». А иначе – зачем?…
– Бутылки надо сегодня снести, – сказала Наташа.
– Пора? – сказал Юрий. – Вот именно бутылки.
– Еще два дня жить. А жить мы не умеем, Мазини. Неэкономны. Кружок, что ли, взять во Дворце пионеров?
– Какой из тебя кружок? – засмеялся Юрий. – Только головы школьникам вскружишь, разбудишь нежелательные эмоции.
– Сама не пойму, почему я так с ребятами не умею. Скучно мне с ними. Все им, им, а они тебе – ничего, кроме глупых вопросов.
– Почему глупых? – улыбнулся Юрий. – Просто ты себя маленькой плохо помнишь, хоть и ушла вроде недалеко.
– Плохо, – согласилась Наташа, – совсем не помню.
– А я очень. У меня память вообще старческая: что недавно, я хуже помню. А детство – очень.
– А мне все кажется, – сказала Наташа, – что я только сейчас начинаю жить. По-настоящему. Все только время попусту тратила, а вот теперь начинаю вроде. Кстати, забыла сказать, нас Лорд к себе в театр приглашает.
– Вот как! – удивился Юрий.
– Вполне серьезно. Он театр осенью получает, уже утвердили главным, в малом областном.
– До нового сезона сто раз все изменится…
– Лорд почему-то уверен. Сделал официальное предложение.
– А квартира?
– Обещает. Комнату, конечно. В Ленинграде комната – о-го-го! Сам же знаешь.
– Знаю, – сказал Юрий. – Только в театр к Лорду я не пойду. Ты, конечно, как хочешь, я – нет.
– Почему? Тебя же просто не было, он с тобой еще будет говорить. Это был предварительный разговор.
– Ты не поняла, – поморщился Юрий. – Разве в этом дело? Просто я боюсь людей, которые так двоятся. Могут сказать в одном месте: «негативный эффект», а в другом про то же самое: «дерьмо, братцы». От таких людей предпочитаю держаться подальше.
– Какая же это двойственность? Если бы он сказал тут «восхитительно», а там – «омерзительно», – я бы еще поняла.
– Нет, – упрямо мотнул Юрий. – Не доверяю Лорду как главному. Не могу положиться, значит, и работать у него не хочу.
– А на Хуттера можешь? Так уж он тебя идеально устраивает на все случаи жизни?
– Хуттера я знаю. И еще мне не нравится, что Лорд, приехав к Хуттеру делать спектакль, предлагает тебе переход. По-моему, это пахнет.
– Нам предлагает.
– Нам. Все равно. Со мной, кстати, Лорд вообще не работал.
– Ты же в каждом спектакле у Хуттера занят, когда Лорд может с тобой работать?
– Все равно, Хуттера я подводить не буду. И Лорд отлично знает, что Хуттеру не сильно понравится, если он нас сманит…
– Ах, какие мы принципиальные! – сказала Наташа. – А как же Хуттер получил Лялю Шумецкую? Он ее переманил посреди сезона. Посреди! Сколько ей документы не высылали, ты забыл? Больше года. Трудовую книжку недавно только прислали!
– Тоже свинство было с Лялькиной стороны, – сказал Юрий.
– Какой ты красивый! Девке двадцать рублей к зарплате надбавили, а она бы еще отказалась!
– Не в двадцати рублях дело. Просто с Хуттером Ляльке интересно работать.
– И это тоже, – согласилась Наташа. – Интересно, не спорю. Я сама к нему напросилась, ты же помнишь.
– А теперь хочешь сменять на комнату в Ленинграде.
– Не говори пошлостей, – обиделась Наташа.
– Я пошутил. Но все-таки Лорд не то…
– Сам же говоришь, что ты с ним не работал, – сказала Наташа, помолчала, добавила вдруг: – Пальцы у Лорда только слишком безвольные. Незначительные какие-то, я давно смотрю. С такими пальцами главным быть нельзя. Его или там сожрут, или он сам быстро сдаст.
– Чего же мы тогда спорим? – засмеялся Юрий.
– Лучше бутылки снесем, – окончательно решила Наташа.
Бутылки они снесли и обогатились. На улице сегодня было почти тепло и мохнато, снег шлепался с проводов. Собака ждала кого-то у магазина и оставляла в снегу большие волчьи следы. Тетка вдруг рассыпала апельсины. Но, к сожалению, собрали. Апельсины в снегу – в этом, оказывается, что-то есть, пусть бы лежали на радость прохожим. Девчонка несла круглый хлеб и кусала хлеб за бок. Хлеб был мягкий, гнулся у нее под губами. Наташа шепнула Юрию:
– И я так хочу.
Они зашли в булочную. Взяли круглый хлеб, еще теплый. Но выяснилось, что хотели только глаза. Крепко наелись дома, теперь душа не принимала. Юрий хотел положить хлеб на пушистую скамейку и там оставить, но вовремя сообразил, что это кощунство, уже настолько-то он войну еще помнил.
Медленно пошли дальше.
– Ого! – Наташа взглянула на часы. – Я же опоздаю на радио.
Пришлось срочно ловить такси. Юрий на такие штуки везучий, поймали. Забрались с хлебом на заднее сиденье. Смеялись и целовались, отлично доехали. Спина шофера при этом сохраняла рабочее безразличие, что еще от таксиста надо?
Только когда Наташа выскочила у Дома радио и Юрий пересел вперед, шофер сказал задумчиво:
– Приятно, когда целуют. А я со своей судиться хотел…
Юрий уже думал о Борьке и ничего не спросил, к Борьке он немного опаздывал против обычного. Только посмотрел на шофера сбоку и отметил себе, что шофер удачно загримирован под Ефремова в одном из последних фильмов.
Шофер подождал немного и тогда объяснил сам:
– Из-за ребенка хотел, – он сказал прямо как в официальной бумаге: «из-за ребенка». – Да добрые люди вот подсказали. Сейчас-то ребенок еще небольшой, шесть лет. Я отсужу, положим. А потом ребенок, само собой, подрастет, лет до тринадцати. И в этом возрасте, говорят, ребенка всегда можно отсудить в другую сторону. Очень просто, говорят, ребенка тогда отсудить…
Юрий все ждал, что шофер хоть где-нибудь скажет: он, она, оно, но он упрямо говорил только «ребенок». Среднестатистический, ни имени, ничего. Но вот тоже любимый.
– Тут так получается. В тринадцать лет с кем ребенок живет, так ему как раз обязательно хочется к другому родителю. Думает, там лучше. И уж потом будет жить, с тринадцати лет. Спасибо, умные люди подсказали…
Всегда Юрий чувствовал бессознательную неприязнь к юриспруденции. Хоть бы эти советы, слушать и то тошно. Если придется когда-нибудь оформлять развод, со стыда умрешь. Зачем? Ему вроде не нужно. Лене тем более ни к чему, женщине даже удобней со штампом.
Юрию все казалось, он бы почувствовал огромное облегчение, если бы Лена как-то устроила свою жизнь. В этом плане. Но она никогда не устроит, он был уверен. И всегда это будет на его совести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20