– Тоже живые, не деревянные…
2
Женька бежала от самого дома, но все-таки не успела до поезда. Слева уже предостерегающе загудел тепловоз, противно и тонко. Пережидая состав, Женька застряла у самой насыпи. Разбрызгивая горячую пыль, тяжело подминая рельсы, тепловоз потащил мимо нее длинные платформы с углем, неоструганным уродливым лесом, тупорылыми тракторами. Платформы ухарски ухали, и что-то внутри них железно екало на стыках, содрогая округу. Состав был бесконечен, как все товарные. Между вагонами моментально, узкими всплесками, мелькала фабрика. От проходной валил народ, кончилась первая смена. Женька пыталась разглядеть Валентина. Сквозь поезд это было, конечно, безнадежное дело.
Состав слабо вильнул последней платформой и загромыхал, удаляясь. И сразу на линию высыпала тьмущая-тьма народу. Народ запрыгал через рельсы во всех направлениях, торопясь, прихрамывая на шпалах и ругая шпалы за неровность, сплевывая на железнодорожную щебенку. Будто поезд был тут случаен, не предусмотрен никаким расписанием, просто ворвался в мирную пешеходную жизнь и незаконно задержал ее на несколько длинных минут.
Прямо за линией начинался фабричный сквер. То есть он был, собственно, городской, но Женька имела право считать его своим. Два года назад они, всей фабрикой, засадили этот пустырь тополями, акацией и бузиной. Впрочем, от бузины все цехи потом отрекались, выходит, она сама выросла. А тополя теперь так вымахали, что сквер выглядел старым, даже запущенным. Мальчишки гоняли здесь на велосипедах, демонстрировали велосипедный слалом, скрежеща тормозами. Чернели свежевзрыхленные клумбы. Острыми дикими перьями лезла первая трава. На скамейках, монументально неудобных, просторно сидели пенсионеры, дыша солнцем. Парень лет четырех ехал прямо на Женьку на толстошинном, как мотоцикл, агрегате и гудел тепловозом, противно и тонко.
Валентин ждал, где всегда, справа у проходной под часами. Фабрику белили и красили каждый год, а эти часы, круглые, как совиный глаз, будто забыли. Им требовался свой, отдельный, воскресник. Пыльный циферблат показывал вечные двенадцать ноль-ноль. В будке-автомате, рядом с Валентином, девушка громко говорила по телефону. Лицо ее возбужденно горело, ежесекундно меняясь, высокомерное и беспомощное одновременно. И странно глухое к тому, что сообщала ей трубка, слишком далеко отставленная от уха.
По этой трубке, боящейся даже прикоснуться к прическе, по лихорадочному румянцу и по тому, как пылко и бессвязно она жестикулировала, Женька видела, что девушка говорит скорее для Валентина, чем в трубку. Только для Валентина. Сама не слышит, что говорит. Боком, спиной, лицом чувствует его присутствие. Валентин связывает и раздражает ее. Притягивает, мешает сосредоточиться. Делает слишком громкой. Неестественной. Почти противной себе. Она посылает Валентина к черту. Он нравится ей. Может быть, она уже идет с ним в кино, на пляж, знакомит его с отцом, берет ему книжки в библиотеке, едет с ним во Владивосток на работу, ссорится, мирится, требует, чтобы он немедленно бросил курить…
Валентин, правда, не курит. Никогда не курил. Дело не в Валентине. Просто Женька по себе знает это неодолимое возбуждение восемнадцати лет. Когда идешь с лучшей подругой, с любимой подругой, и вдруг перестаешь слышать ее. Будто глохнешь. Или в автобусе вдруг начинаешь неприлично орать. Все про себя рассказывать. Так что соседи оглядываются. Все, кроме длинного парня в могучем свитере, парня, из-за которого ты орешь. Совершенно незнакомого парня. Которого сразу же и забудешь, как выйдешь на остановке. Может, вовсе не стоящего внимания. Забубённого прощелыги. Дважды женатого. А может – наоборот. Может, он гениальный изобретатель. Изобрел уже два вечных двигателя. И никем не понят пока. Абсолютно один. Пропадает от непонимания. Вот сейчас обернется к тебе и скажет голосом, от которого сразу задохнешься: «Я за вами уже полгода хожу…»
Дело не в парне и не в его грубошерстном свитере. Просто в восемнадцать лет каждый ищет себе человека. Единственного. Одного на всю жизнь. Неосознанно примеряясь, перебирая, на улице и в компании, рубя сук по себе, заглядываясь на невозможное, останавливаясь на полпути, ошибаясь. И особенно мучительно положение у девчонок, ибо мораль не отпускает им активной роли. Именно поэтому они так часто и ошибаются. С ними знакомятся. За ними ухаживают. И выбор их поневоле – лишь среди тех, что сами напрашиваются на выбор. Никакое равноправие тут ничего не меняет.
«Гнусный патриархат», – сказала себе Женька, хотя теперь все это было ей почти безразлично и позади. С тех пор как в ее жизни появился Валентин, Женька чувствовала, что лихорадочное ожидание совсем отпустило ее. Она спокойно знакомилась и спокойно расставалась. Если провожали до дому, от души говорила «спасибо» и пожимала руку. И отлично спала после этого, без видений. Если парни задирали на улице, отбрехивалась с достоинством. Не теряя юмора и не переходя границ. Сами и отставали. Девчонки говорили даже, что она задается.
Женька не умела объяснить, но она не задавалась, просто она теперь почувствовала в себе какую-то спокойную уверенность и силу. Хотя и без Валентина она жила прекрасно, дай бог. А теперешняя уверенность временами даже пугала Женьку. Она переходила порой в какое-то сытое вседовольство. И тогда Женька вдруг чувствовала себя старой и мудрой. Ужасно паршивое ощущение – старой и мудрой. В такие минуты Женька ссорилась с Валентином в пух.
Валентин еще не заметил Женьку, и вид у него со стороны, как отметила Женька, был сейчас глупый. Он смотрел куда-то вдаль напряженно выжидательным взглядом, хмурился и заметно волновался. Его прямые жесткие волосы некрасиво разметало ветром. Великолепный его нос утратил сейчас свое обычное веселое ехидство. Большие руки находились в непонятном и целенаправленном движении – правая вдруг хватала левую за запястье, резко сдвигала пиджак и столь же резко убиралась восвояси. Проследив эти манипуляции несколько раз, Женька, наконец, догадалась, что Валентин забыл дома часы. Он даже взглядывал наверх, на совиный глаз, четко державшийся вечного «двенаднать ноль-ноль».
Женька смотрела на Валентина со стороны вполне объективно, как полагала, и удивлялась, почему даже от одного его вида – прямые некрасивые волосы, нос, брюки, не сильно глаженные, – сердце в ней начинало неудержимо расти и теплеть. Горячее, оно поднималось куда-то к горлу, ударяло в голову, заполняло всю Женьку. Насильственно разрушая в себе странную, ослабляющую немоту. Женька позвала громче, чем хотела:
– Валентин!
Валентин обернулся сразу всем телом. Будто бросился, оставаясь на месте. Женька прямо почувствовала, как ему хотелось броситься, но он сдержался. Просто шагнул навстречу. Хорошие порывы мы всегда пересиливаем, это мы умеем. Только лицо его открыто светилось Женьке. Смеющееся, бесшабашное, родное лицо с честными глазами. Это мать почему-то любила повторять: «У Валика честные глаза». Почему-то это ее особенно трогало.
– Почему так долго? – сказал Валентин.
– А знаешь… – начала Женька. Всю дорогу она предвкушала, как сама ему сообщит и как он подпрыгнет.
– Про дом? – засмеялся Валентин. – Знаю. Я уже в комиссионный звонил. Не верю.
Он обхватил Женьку за плечи, придвинулся близко-близко лицом и потерся о ее висок носом, холодным, как у собаки. Женька почувствовала себя неприлично счастливой оттого, что он, большой и сильный, не стыдится беспомощной нежности. Что бы там ни говорили ханжи насчет великой сдержанности на людях.
– Правда?! – сказал Валентин.
– Ей-богу, честное комсомольское, – поклялась Женька. – В следующую субботу уже деньги вносить…
Краем уха она слышала, как девушка в телефоне-автомате исступленно кричала в трубку: «Нет, сейчас не могу!… Да, дела!… Ну вот, буду я тебе сейчас объяснять!…» Женька тихонько взяла Валентина за рукав и отвела подальше от автомата, в другую сторону от проходной. И хотя они с Валентином все время разговаривали, Женька и оттуда слышала девушку из автомата. И убедилась, что тон ее стал спокойней, беспорядочные взмахи рук прекратились. Девушка вполне разумно договорилась с кем-то, кажется с Катей, встретиться в семь часов у танцплощадки. Женька даже похвалила себя, что сделала доброе дело. Жаль, подруга Катя об этом не узнает.
– Ты не опоздаешь? – забеспокоился Валентин. Пока они стояли, поток к проходной поредел, и теперь только торопливые одиночки гулко хлопали входными дверями. Вот-вот начиналась вторая смена.
Женька взглянула на часы, убедилась, что времени в обрез, и не тронулась с места. Только спросила, вспомнив:
– А ты проспал, да? И часы не успел надеть?
Женька не разбиралась в часах, но у Валентина были какие-то особенные, редкие, швейцарские. Дядя его ездил куда-то за границу монтировать оборудование и привез. А Валентин купил у него. Не потому, что швейцарские, – наплевать, наши не хуже ходят, – а просто форма занятная, не спутаешь, надоели у всех кругляшки на руках, как бирки. Женька смеялась, что будет держать эти часы в серванте вместо сервиза, пусть люди завидуют.
– Я их Васе из механического загнал, – беспечно сказал Валентин. – Он давно подговаривался, а как сказали про дом, я сразу пошел и продал. Еще бы чего загнать!…
Женька хотела расстроиться – единственную вещь в будущем доме продал! – но не смогла и расхохоталась. Женьку всегда поражала его оперативность. Они с матерью только еще вздыхают – где наскрести до субботы, а Валентин уже прямо в цехе, не отходя от станка, озолотился. Хорошо хоть не даром отдал. Женька знала и любила в нем эту манеру – безболезненно расставаться с вещами. Осенью у напарника стащили плащ, так Валентин в тот же день подарил ему свой, потому что там дети и прочие сложности. Убедил, что все равно собирался выкинуть, в таком плаще только на картошку ездить, а он купит себе итальянскую «болонью». Так и пробегал все дожди в пиджаке. Кооператив давно вогнал их в жесткий режим экономии…
– Они мне все равно надоели, – на всякий случай счел нужным соврать Валентин. – Я себе будильник куплю.
– Ладно, – сказала Женька, прикидывая про себя, без чего действительно можно сейчас обойтись. Без зимнего пальто, например. Поскольку впереди лето. А потом можно к осеннему сделать ватиновую подкладку. Швейцарские часы положили неплохое начало.
– За свою цену отдал, – сказал Валентин. – Минус амортизация, плюс заграница…
Улица подозрительно опустела. Из проходной высунулась тетя Вера, вахтерша, язвительная старуха. Неторопливо огляделась, подобрала метлу, завалявшуюся у входа, осведомилась у Женьки:
– На смену-то не пойдешь? Загуляла?
– Как? – спохватилась Женька. – Разве уже?
– Минута как прозвонили, – с удовольствием сообщила тетя Вера.
Она бы могла, конечно, и раньше сказать, едва высидела у себя в проходной эту минуту, по часам, но молодых не грех проучить, чтоб не табунились перед предприятием, знали чувствам место. Выговор вкатят за опоздание, другой раз думать будут. Месяц обнямши побегают, а товарищеский суд потом разбирай. Тетя Вера целый год была заседателем, навидалась. Эти-то двое, правду сказать, давно парно ходят, к другим минут через пять бы вышла, не ране…
Женька бегом кинулась в проходную. Уже в дверях все-таки оглянулась, не удержалась. Валентин уходил в сторону сквера, решительно и прямо ступая. Прямые длинные волосы разметало ветром. Никогда он не постоит, не посмотрит вслед. Не любит смотреть вслед. А Женька даже из окна провожала его взглядом, пока не свернет за угол. Это, наверное, чисто женская черта – уметь провожать. И при каждом прощании обмирать сердцем.
Кратчайшим путем, через «ручную калибровку», Женька помчалась в цех. На участке ручной калибровки режут слюду ножницами по пластмассовому шаблону. Ножницы большие, с отделениями для пальцев. И мозоли от них тоже большие, твердые, безболезненные, когда привыкнешь. Как легка на вид любая физическая работа – ножницы так и порхали. А Женька как-то попробовала, они тяжелы, как топор, морщат слюду и срезы. Ни одной пластины без брака не вырезала.
Женька осторожно, без звука, толкнула дверь и вошла к себе в цех. Мастера, Ольги Дмитриевны Приходько, не было видно, значит, обойдется без внушений. Женька облегченно вздохнула, перевела дух, даже в зеркало заглянула, пока влезала в халат. Туго, в талию, перетянула себя поясом. Служебный халат сразу заиграл: карманы и пуговицы проступили кокетливой отделкой. Женька попробовала дышать – ничего не вышло, пришлось чуть-чуть отпустить пояс, вид сразу потерялся. Спрятала волосы под косынку, по инструкции, покосилась на зеркало, чуть сдвинула косынку, будто случайно волосы выбились. Теперь – порядок.
Уборщица, торопясь кончить, заметала сор в угол. Пыль поднималась вверх прямо над ней, танцевала в воздухе и оседала быстро на пол, откуда взялась. Это была «сухая уборка». В пересменок на мокрую недоставало минут. Уборщица и так мела сразу двумя вениками, применяла «рацию», рационализацию то есть.
Веники блестели мелким слюдяным блеском, как всё в цехе. Этот тусклый блеск Женька знала по своим платьям, рубашкам, тапкам. Они все приносили его с фабрики, и он неискоренимо поселялся в квартирах – в шкафах, в занавесках, в одежде. Семь лет прошло, а в двух отцовских костюмах, которые мать чистила и берегла, все еще попадалась слюда, мельчайшая серебристая крошка…
Пока Женька возилась, смена по-настоящему началась. Вразнобой, не сливаясь еще в единый рабочий гул, затюкали прессы. С первого удара ритмично и четко – у старых штамповщиц, опытных. Будто и не было еще час назад торопливой кухонной стряпни, рядовой постирушки на всю семью, головной боли от привычного недосыпа, ссоры с угрозой ремня для сына-пятиклассника. Неуверенно, с холостыми перебоями – у девчонок-учениц, как всегда в начале смены. Когда пресс еще не слушается ноги, лязгает будто сам по себе, сопротивляется твоей силе. Хоть беги к мастеру и заявление подавай. Но тут, в какой-то неуловимый момент, нога сама, без твоего даже участия, вдруг ловит нужный ритм, и пресс начинает чисто и звонко выстукивать: «Клац!» И опять: «Клац!» И еще и еще: «Клац!» Чисто и ровно, как зубами о край стакана. И уже ни о чем постороннем не думается. Не хочется думать. И только руки ловко пинцетом выхватывают из пресса конденсаторную шаблонку. Направо, направо, направо. Стоп, налево – в брак. И снова: «Клац! Клац!» Направо. Направо…
Многие прессы уже работали, но перед весовой все еще толпился народ. Кладовщица молча и быстро выдавала каждому дневную норму слюды, «навес», как говорили на фабрике. Женька пристроилась в хвост и получила свое. Наметанным глазом сразу отметила, что навес плоховат, зажимистая слюда в черных точках-проколах, заведомый брак, и с трещинами. Размер тоже невыгодный, шесть на четыре, самый мелкий. Женька хотела даже поругаться с кладовщицей, но промолчала – вчера у нее был крупный размер, так что по справедливости. К тому же – опоздала, хорошо хоть мастера не видать.
Кивая направо и налево, прошла через весь цех к своему прессу, номер тринадцать, в первом ряду У окна. Привычно взглянула в окно, проверила, как дела в квартире напротив, через дорогу. Отлично все видно. В квартире напротив жизнь протекала обычно, по расписанию, хорошо уже известному Женьке: смуглая бабка сажала смуглую внучку на послеобеденный горшок, в белое креслице. Внучка задирала полные ноги, вопила, просилась на руки, не желала выполнять прямых функций. Бабка штопала носок, поднося близко-близко к очкам, не обращала внимания на вопли, проявляла характер. Женька мысленно поздоровалась и с бабкой.
Включила пресс. Тронула педаль ногой, даже не нажала, а именно тронула, точно рассчитанным усилием, скорее волевым, чем мускульным. Пресс сразу заклацал, свободно и ровно. Слюда, шесть на четыре, замелькала на контрольном стекле, подсвеченном снизу.
Женька работала на этом прессе второй год, и между ними было полное взаимопонимание. Когда его останавливали на профилактический ремонт, Женька на другом прессе даже не выполняла норму. А на этом, своем, у нее меньше ста трех процентов никогда не бывало. Прошлый месяц – все сто восемь. Женька и пресс старались на равных, внося каждый свою лепту. Женька даже как-то сказала на собрании, что ее пресс тоже берет индивидуальное обязательство: ломаться только во время ее, Женькиного, отпуска. Ей еще сказали тогда, что она опошляет.
– Навес-то хороший? – спросила Надя с четырнадцатого пресса, соседка. Конденсаторные прессы не очень стучат, вполне можно разговаривать, не то что на радиодеталях, где грохот стоит, как при землетрясении, ничего, кроме грохота, не слышно.
– Срединка на половинку, – сказала Женька Наде.
По возрасту Надя почти годилась Женьке в матери, но ее отчества Женька даже не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
2
Женька бежала от самого дома, но все-таки не успела до поезда. Слева уже предостерегающе загудел тепловоз, противно и тонко. Пережидая состав, Женька застряла у самой насыпи. Разбрызгивая горячую пыль, тяжело подминая рельсы, тепловоз потащил мимо нее длинные платформы с углем, неоструганным уродливым лесом, тупорылыми тракторами. Платформы ухарски ухали, и что-то внутри них железно екало на стыках, содрогая округу. Состав был бесконечен, как все товарные. Между вагонами моментально, узкими всплесками, мелькала фабрика. От проходной валил народ, кончилась первая смена. Женька пыталась разглядеть Валентина. Сквозь поезд это было, конечно, безнадежное дело.
Состав слабо вильнул последней платформой и загромыхал, удаляясь. И сразу на линию высыпала тьмущая-тьма народу. Народ запрыгал через рельсы во всех направлениях, торопясь, прихрамывая на шпалах и ругая шпалы за неровность, сплевывая на железнодорожную щебенку. Будто поезд был тут случаен, не предусмотрен никаким расписанием, просто ворвался в мирную пешеходную жизнь и незаконно задержал ее на несколько длинных минут.
Прямо за линией начинался фабричный сквер. То есть он был, собственно, городской, но Женька имела право считать его своим. Два года назад они, всей фабрикой, засадили этот пустырь тополями, акацией и бузиной. Впрочем, от бузины все цехи потом отрекались, выходит, она сама выросла. А тополя теперь так вымахали, что сквер выглядел старым, даже запущенным. Мальчишки гоняли здесь на велосипедах, демонстрировали велосипедный слалом, скрежеща тормозами. Чернели свежевзрыхленные клумбы. Острыми дикими перьями лезла первая трава. На скамейках, монументально неудобных, просторно сидели пенсионеры, дыша солнцем. Парень лет четырех ехал прямо на Женьку на толстошинном, как мотоцикл, агрегате и гудел тепловозом, противно и тонко.
Валентин ждал, где всегда, справа у проходной под часами. Фабрику белили и красили каждый год, а эти часы, круглые, как совиный глаз, будто забыли. Им требовался свой, отдельный, воскресник. Пыльный циферблат показывал вечные двенадцать ноль-ноль. В будке-автомате, рядом с Валентином, девушка громко говорила по телефону. Лицо ее возбужденно горело, ежесекундно меняясь, высокомерное и беспомощное одновременно. И странно глухое к тому, что сообщала ей трубка, слишком далеко отставленная от уха.
По этой трубке, боящейся даже прикоснуться к прическе, по лихорадочному румянцу и по тому, как пылко и бессвязно она жестикулировала, Женька видела, что девушка говорит скорее для Валентина, чем в трубку. Только для Валентина. Сама не слышит, что говорит. Боком, спиной, лицом чувствует его присутствие. Валентин связывает и раздражает ее. Притягивает, мешает сосредоточиться. Делает слишком громкой. Неестественной. Почти противной себе. Она посылает Валентина к черту. Он нравится ей. Может быть, она уже идет с ним в кино, на пляж, знакомит его с отцом, берет ему книжки в библиотеке, едет с ним во Владивосток на работу, ссорится, мирится, требует, чтобы он немедленно бросил курить…
Валентин, правда, не курит. Никогда не курил. Дело не в Валентине. Просто Женька по себе знает это неодолимое возбуждение восемнадцати лет. Когда идешь с лучшей подругой, с любимой подругой, и вдруг перестаешь слышать ее. Будто глохнешь. Или в автобусе вдруг начинаешь неприлично орать. Все про себя рассказывать. Так что соседи оглядываются. Все, кроме длинного парня в могучем свитере, парня, из-за которого ты орешь. Совершенно незнакомого парня. Которого сразу же и забудешь, как выйдешь на остановке. Может, вовсе не стоящего внимания. Забубённого прощелыги. Дважды женатого. А может – наоборот. Может, он гениальный изобретатель. Изобрел уже два вечных двигателя. И никем не понят пока. Абсолютно один. Пропадает от непонимания. Вот сейчас обернется к тебе и скажет голосом, от которого сразу задохнешься: «Я за вами уже полгода хожу…»
Дело не в парне и не в его грубошерстном свитере. Просто в восемнадцать лет каждый ищет себе человека. Единственного. Одного на всю жизнь. Неосознанно примеряясь, перебирая, на улице и в компании, рубя сук по себе, заглядываясь на невозможное, останавливаясь на полпути, ошибаясь. И особенно мучительно положение у девчонок, ибо мораль не отпускает им активной роли. Именно поэтому они так часто и ошибаются. С ними знакомятся. За ними ухаживают. И выбор их поневоле – лишь среди тех, что сами напрашиваются на выбор. Никакое равноправие тут ничего не меняет.
«Гнусный патриархат», – сказала себе Женька, хотя теперь все это было ей почти безразлично и позади. С тех пор как в ее жизни появился Валентин, Женька чувствовала, что лихорадочное ожидание совсем отпустило ее. Она спокойно знакомилась и спокойно расставалась. Если провожали до дому, от души говорила «спасибо» и пожимала руку. И отлично спала после этого, без видений. Если парни задирали на улице, отбрехивалась с достоинством. Не теряя юмора и не переходя границ. Сами и отставали. Девчонки говорили даже, что она задается.
Женька не умела объяснить, но она не задавалась, просто она теперь почувствовала в себе какую-то спокойную уверенность и силу. Хотя и без Валентина она жила прекрасно, дай бог. А теперешняя уверенность временами даже пугала Женьку. Она переходила порой в какое-то сытое вседовольство. И тогда Женька вдруг чувствовала себя старой и мудрой. Ужасно паршивое ощущение – старой и мудрой. В такие минуты Женька ссорилась с Валентином в пух.
Валентин еще не заметил Женьку, и вид у него со стороны, как отметила Женька, был сейчас глупый. Он смотрел куда-то вдаль напряженно выжидательным взглядом, хмурился и заметно волновался. Его прямые жесткие волосы некрасиво разметало ветром. Великолепный его нос утратил сейчас свое обычное веселое ехидство. Большие руки находились в непонятном и целенаправленном движении – правая вдруг хватала левую за запястье, резко сдвигала пиджак и столь же резко убиралась восвояси. Проследив эти манипуляции несколько раз, Женька, наконец, догадалась, что Валентин забыл дома часы. Он даже взглядывал наверх, на совиный глаз, четко державшийся вечного «двенаднать ноль-ноль».
Женька смотрела на Валентина со стороны вполне объективно, как полагала, и удивлялась, почему даже от одного его вида – прямые некрасивые волосы, нос, брюки, не сильно глаженные, – сердце в ней начинало неудержимо расти и теплеть. Горячее, оно поднималось куда-то к горлу, ударяло в голову, заполняло всю Женьку. Насильственно разрушая в себе странную, ослабляющую немоту. Женька позвала громче, чем хотела:
– Валентин!
Валентин обернулся сразу всем телом. Будто бросился, оставаясь на месте. Женька прямо почувствовала, как ему хотелось броситься, но он сдержался. Просто шагнул навстречу. Хорошие порывы мы всегда пересиливаем, это мы умеем. Только лицо его открыто светилось Женьке. Смеющееся, бесшабашное, родное лицо с честными глазами. Это мать почему-то любила повторять: «У Валика честные глаза». Почему-то это ее особенно трогало.
– Почему так долго? – сказал Валентин.
– А знаешь… – начала Женька. Всю дорогу она предвкушала, как сама ему сообщит и как он подпрыгнет.
– Про дом? – засмеялся Валентин. – Знаю. Я уже в комиссионный звонил. Не верю.
Он обхватил Женьку за плечи, придвинулся близко-близко лицом и потерся о ее висок носом, холодным, как у собаки. Женька почувствовала себя неприлично счастливой оттого, что он, большой и сильный, не стыдится беспомощной нежности. Что бы там ни говорили ханжи насчет великой сдержанности на людях.
– Правда?! – сказал Валентин.
– Ей-богу, честное комсомольское, – поклялась Женька. – В следующую субботу уже деньги вносить…
Краем уха она слышала, как девушка в телефоне-автомате исступленно кричала в трубку: «Нет, сейчас не могу!… Да, дела!… Ну вот, буду я тебе сейчас объяснять!…» Женька тихонько взяла Валентина за рукав и отвела подальше от автомата, в другую сторону от проходной. И хотя они с Валентином все время разговаривали, Женька и оттуда слышала девушку из автомата. И убедилась, что тон ее стал спокойней, беспорядочные взмахи рук прекратились. Девушка вполне разумно договорилась с кем-то, кажется с Катей, встретиться в семь часов у танцплощадки. Женька даже похвалила себя, что сделала доброе дело. Жаль, подруга Катя об этом не узнает.
– Ты не опоздаешь? – забеспокоился Валентин. Пока они стояли, поток к проходной поредел, и теперь только торопливые одиночки гулко хлопали входными дверями. Вот-вот начиналась вторая смена.
Женька взглянула на часы, убедилась, что времени в обрез, и не тронулась с места. Только спросила, вспомнив:
– А ты проспал, да? И часы не успел надеть?
Женька не разбиралась в часах, но у Валентина были какие-то особенные, редкие, швейцарские. Дядя его ездил куда-то за границу монтировать оборудование и привез. А Валентин купил у него. Не потому, что швейцарские, – наплевать, наши не хуже ходят, – а просто форма занятная, не спутаешь, надоели у всех кругляшки на руках, как бирки. Женька смеялась, что будет держать эти часы в серванте вместо сервиза, пусть люди завидуют.
– Я их Васе из механического загнал, – беспечно сказал Валентин. – Он давно подговаривался, а как сказали про дом, я сразу пошел и продал. Еще бы чего загнать!…
Женька хотела расстроиться – единственную вещь в будущем доме продал! – но не смогла и расхохоталась. Женьку всегда поражала его оперативность. Они с матерью только еще вздыхают – где наскрести до субботы, а Валентин уже прямо в цехе, не отходя от станка, озолотился. Хорошо хоть не даром отдал. Женька знала и любила в нем эту манеру – безболезненно расставаться с вещами. Осенью у напарника стащили плащ, так Валентин в тот же день подарил ему свой, потому что там дети и прочие сложности. Убедил, что все равно собирался выкинуть, в таком плаще только на картошку ездить, а он купит себе итальянскую «болонью». Так и пробегал все дожди в пиджаке. Кооператив давно вогнал их в жесткий режим экономии…
– Они мне все равно надоели, – на всякий случай счел нужным соврать Валентин. – Я себе будильник куплю.
– Ладно, – сказала Женька, прикидывая про себя, без чего действительно можно сейчас обойтись. Без зимнего пальто, например. Поскольку впереди лето. А потом можно к осеннему сделать ватиновую подкладку. Швейцарские часы положили неплохое начало.
– За свою цену отдал, – сказал Валентин. – Минус амортизация, плюс заграница…
Улица подозрительно опустела. Из проходной высунулась тетя Вера, вахтерша, язвительная старуха. Неторопливо огляделась, подобрала метлу, завалявшуюся у входа, осведомилась у Женьки:
– На смену-то не пойдешь? Загуляла?
– Как? – спохватилась Женька. – Разве уже?
– Минута как прозвонили, – с удовольствием сообщила тетя Вера.
Она бы могла, конечно, и раньше сказать, едва высидела у себя в проходной эту минуту, по часам, но молодых не грех проучить, чтоб не табунились перед предприятием, знали чувствам место. Выговор вкатят за опоздание, другой раз думать будут. Месяц обнямши побегают, а товарищеский суд потом разбирай. Тетя Вера целый год была заседателем, навидалась. Эти-то двое, правду сказать, давно парно ходят, к другим минут через пять бы вышла, не ране…
Женька бегом кинулась в проходную. Уже в дверях все-таки оглянулась, не удержалась. Валентин уходил в сторону сквера, решительно и прямо ступая. Прямые длинные волосы разметало ветром. Никогда он не постоит, не посмотрит вслед. Не любит смотреть вслед. А Женька даже из окна провожала его взглядом, пока не свернет за угол. Это, наверное, чисто женская черта – уметь провожать. И при каждом прощании обмирать сердцем.
Кратчайшим путем, через «ручную калибровку», Женька помчалась в цех. На участке ручной калибровки режут слюду ножницами по пластмассовому шаблону. Ножницы большие, с отделениями для пальцев. И мозоли от них тоже большие, твердые, безболезненные, когда привыкнешь. Как легка на вид любая физическая работа – ножницы так и порхали. А Женька как-то попробовала, они тяжелы, как топор, морщат слюду и срезы. Ни одной пластины без брака не вырезала.
Женька осторожно, без звука, толкнула дверь и вошла к себе в цех. Мастера, Ольги Дмитриевны Приходько, не было видно, значит, обойдется без внушений. Женька облегченно вздохнула, перевела дух, даже в зеркало заглянула, пока влезала в халат. Туго, в талию, перетянула себя поясом. Служебный халат сразу заиграл: карманы и пуговицы проступили кокетливой отделкой. Женька попробовала дышать – ничего не вышло, пришлось чуть-чуть отпустить пояс, вид сразу потерялся. Спрятала волосы под косынку, по инструкции, покосилась на зеркало, чуть сдвинула косынку, будто случайно волосы выбились. Теперь – порядок.
Уборщица, торопясь кончить, заметала сор в угол. Пыль поднималась вверх прямо над ней, танцевала в воздухе и оседала быстро на пол, откуда взялась. Это была «сухая уборка». В пересменок на мокрую недоставало минут. Уборщица и так мела сразу двумя вениками, применяла «рацию», рационализацию то есть.
Веники блестели мелким слюдяным блеском, как всё в цехе. Этот тусклый блеск Женька знала по своим платьям, рубашкам, тапкам. Они все приносили его с фабрики, и он неискоренимо поселялся в квартирах – в шкафах, в занавесках, в одежде. Семь лет прошло, а в двух отцовских костюмах, которые мать чистила и берегла, все еще попадалась слюда, мельчайшая серебристая крошка…
Пока Женька возилась, смена по-настоящему началась. Вразнобой, не сливаясь еще в единый рабочий гул, затюкали прессы. С первого удара ритмично и четко – у старых штамповщиц, опытных. Будто и не было еще час назад торопливой кухонной стряпни, рядовой постирушки на всю семью, головной боли от привычного недосыпа, ссоры с угрозой ремня для сына-пятиклассника. Неуверенно, с холостыми перебоями – у девчонок-учениц, как всегда в начале смены. Когда пресс еще не слушается ноги, лязгает будто сам по себе, сопротивляется твоей силе. Хоть беги к мастеру и заявление подавай. Но тут, в какой-то неуловимый момент, нога сама, без твоего даже участия, вдруг ловит нужный ритм, и пресс начинает чисто и звонко выстукивать: «Клац!» И опять: «Клац!» И еще и еще: «Клац!» Чисто и ровно, как зубами о край стакана. И уже ни о чем постороннем не думается. Не хочется думать. И только руки ловко пинцетом выхватывают из пресса конденсаторную шаблонку. Направо, направо, направо. Стоп, налево – в брак. И снова: «Клац! Клац!» Направо. Направо…
Многие прессы уже работали, но перед весовой все еще толпился народ. Кладовщица молча и быстро выдавала каждому дневную норму слюды, «навес», как говорили на фабрике. Женька пристроилась в хвост и получила свое. Наметанным глазом сразу отметила, что навес плоховат, зажимистая слюда в черных точках-проколах, заведомый брак, и с трещинами. Размер тоже невыгодный, шесть на четыре, самый мелкий. Женька хотела даже поругаться с кладовщицей, но промолчала – вчера у нее был крупный размер, так что по справедливости. К тому же – опоздала, хорошо хоть мастера не видать.
Кивая направо и налево, прошла через весь цех к своему прессу, номер тринадцать, в первом ряду У окна. Привычно взглянула в окно, проверила, как дела в квартире напротив, через дорогу. Отлично все видно. В квартире напротив жизнь протекала обычно, по расписанию, хорошо уже известному Женьке: смуглая бабка сажала смуглую внучку на послеобеденный горшок, в белое креслице. Внучка задирала полные ноги, вопила, просилась на руки, не желала выполнять прямых функций. Бабка штопала носок, поднося близко-близко к очкам, не обращала внимания на вопли, проявляла характер. Женька мысленно поздоровалась и с бабкой.
Включила пресс. Тронула педаль ногой, даже не нажала, а именно тронула, точно рассчитанным усилием, скорее волевым, чем мускульным. Пресс сразу заклацал, свободно и ровно. Слюда, шесть на четыре, замелькала на контрольном стекле, подсвеченном снизу.
Женька работала на этом прессе второй год, и между ними было полное взаимопонимание. Когда его останавливали на профилактический ремонт, Женька на другом прессе даже не выполняла норму. А на этом, своем, у нее меньше ста трех процентов никогда не бывало. Прошлый месяц – все сто восемь. Женька и пресс старались на равных, внося каждый свою лепту. Женька даже как-то сказала на собрании, что ее пресс тоже берет индивидуальное обязательство: ломаться только во время ее, Женькиного, отпуска. Ей еще сказали тогда, что она опошляет.
– Навес-то хороший? – спросила Надя с четырнадцатого пресса, соседка. Конденсаторные прессы не очень стучат, вполне можно разговаривать, не то что на радиодеталях, где грохот стоит, как при землетрясении, ничего, кроме грохота, не слышно.
– Срединка на половинку, – сказала Женька Наде.
По возрасту Надя почти годилась Женьке в матери, но ее отчества Женька даже не знала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13