Поцеловались.
15
Чистым сильным голосом запела Ганна:
Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ
И сущим во гробех живот даровав…
Посыпались в сумки детей хлеб да картошка. На шею Чарли надела баба свою гирлянду из лука. Сестрам вручила огромную тыкву: они втроем ее держали, обняв как живую, щечками к ней прижавшись.
Тетка Харыта стояла с иконкой в руках. Около нее выстроилась очередь из баб. Подходили к иконе, падали на колени, целовали. Перекрестясь, отходили. Давали тетке Харыте крашеные яйца. Та укладывала их в мешочек: осторожно складывала, чтоб не побились.
Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесах,
А мы Тебя чистым сердцем славим на земли… —
пела Ганна, глядя с улыбкою на небеса, словно бы увидев там кого-то.
Люди стояли, слушали, на небеса украдкой посматривали: что там Ганна увидала?
— Глянь-ка! — сказал кто-то тихо. — Солнце играет…
Задрали головы.
Небо было синим-синим, будто его специально покрасили к празднику. И в нем, словно в чаше, крашеным яйцом солнце каталось туда-сюда: играло будто.
— Разойдись! Разойдись! — вдруг услышали чей-то грозный голос.
Расталкивая народ, шел к тетке Харыте крепкий мужчина в полувоенном френче, Председатель.
— Слушаете?! — радостно закричал он. — Вот вы и попались, голубчики, товарищи глухонемые, мои дорогие. Раз слушаете — значит, не глухие. Значит, и говорить умеете! Что и требовалось доказать. Не вышло у вас! Попались! Теперь слушайте меня! Теперь попробуйте не услышать! Сюда вас в пески сослали на перевоспитание, а вам здесь плохо? Глухими притворились! Уши песком засыпало? На север пошлю, кому здесь не нравится, там вам ухи-то прочистят: снежком ототрут, до кровушки! Слушайте, товарищи бывшие кулаки, что вам ваш Председатель скажет! Завтра все на колхозное поле, в степь! Буряков, Попов, Рогозин, — ткнул он пальцем в мужиков, — вы завтра на помидоры отправляйтесь, к Стасову хутору. Ясно? Я говорю: ясно?
Те молчали, смотрели на него не мигая, будто не слыша. Потом повернулись, ушли.
— Королева, Забирюченко, Бойко! На баштан завтра в Пологое Займище поедете, гарбузы сажать. Слышите? — поглядел на баб. Те посмотрели на него не мигая, повернулись, исчезли.
— Вы крестьяне или кто? — закричал чуть не плача. — Земля скоро как камень будет: зубами не угрызешь… Анна! — увидел бабу, что тыквы продавала. — Пшеничная Анна! Поведешь завтра баб на сахарный тростник, в пойму. Культура новая, надо освоить…
Пшеничная Анна, тыкву приладив к голове, как кувшин, мимо Председателя перегруженной ладьей проплыла не дыша. И не вижу будто тебя, и не слышу.
— Ластовкин! — ткнул в мужика с курицей. Тот не дослушав повернулся, ушел.
— Петр! — позвал мужичка в драной фуфаечке. — Рыбаков!
Тут же исчез Рыбаков. На плечах корзину с рыбой, будто с серебром, уносил.
— Боканёва! Подкулачница! Попа возишь? Стой, твою мать!
Быстро уходила молодуха, уводя батюшку под руку, толкая перед собой пустую тележку.
— Канарейки! Слышите меня?
Канарейки, муж и жена — одна сатана: волос желт, лица конопаты, оба пьяны, море им по колено, а уйти некуда: они верблюда продавали. Застыли Канарейки, Председателя увидав, постояли-постояли, да и пошли себе, засвистав вдруг по-птичьему, будто не муж они и жена, а две птички-невелички, две канареечки-пташечки, — идут себе, покачиваются да посвистывают, ничего не слышат. Верблюд сидел в пыли, жвачку жевал, на Председателя сверху вниз смотрел презрительно, как паша. Заело Председателя, плюнул верблюду под ноги, в пыль:
— Не смотри на меня так, козел!
Верблюд повернул к нему голову, скучно пожевал губами, вытянул длинно шею да как плюнет в него!
Весь в зловонной пене Председатель стоял.
— Ничего! — сказал верблюду, утираясь. — Ничего! В колхоз пойдешь! На скотный двор! Я тебя заставлю власть уважать!
Отошел, утираясь.
Древняя старуха к Председателю кинулась, кукурузный початок тычет в лицо, беззубым ртом улыбается: на, мол, купи.
— Отойди, — отмахнулся, — старая.
Та все тычет.
— Или ты меня не слышишь тоже? — погрозил.
Та ухо подставила, спросила:
— Ась?
— Уйди от меня, бабка!!! — заорал что есть мочи прямо ей в ухо. — Стрелять вас надо! Кулачье недобитое! Враги! Всех, всех расстрелять!
Отскочила от него старуха, кукурузный початок в пыль бросила — и бегом от Председателя.
— Все ваше племя жадное! — ярился Председатель. Шел по торговым рядам. — От детей до стариков! Всех до одного! Как бешеных собак! Перестрелять!
Люди спешно уходили, бросая товар. Убегали.
— Подайте Христа ради! — стоял у рядов Чарли, выклянчивал.
Председатель обернулся:
— Ты откуда? Из детдома? Я Тракторине Петровне просигнализирую: опиум агитируешь! Вон отсюда!
Побежал Чарли. Дети и тетка Харыта тоже убегали, сев на лошадку.
На пустынной базарной площади осталась одна Ганна.
— А ты откуда? — спросил Председатель Ганну. — Из детдома?
Ганна молчала. Молча смотрела.
— Что, тоже из этих? Из глухонемых?! — с издевкой спросил Председатель.
Пасха священная нам днесь показася,
Пасха нова, Пасха свята,
Пасха таинственная, Пасха всечестная,
Пасха Христос Избавитель пришла, —
запела Ганна.
Она пела и пела, глядя вверх. На небеса.
16
В столовой пир стоял горою. На тарелках вперемешку лежали: хлеб, картошка, сало, лук, лепешки, жареная рыба; огромная тыква, развалясь, посреди стола лежала. Рядом с каждой тарелкой — крашеное яйцо.
Тетка Харыта разрезала что-то на пирог похожее, по кусочку всем давала. Подходили дети по очереди, забирали кусочек, на ладошке держа, отходили.
Вера подбежала:
— Это что? Торт?
— Это пасха, Верочка, — отвечала тетка Харыта. — Святое кушанье. Надя, Люба, подходите!
Надя с Любой тетку Харыту не слышали: они крашеными яйцами с Маратом бились, с братиком.
— Кто чье яйцо разобьет, тот и забирает его, — объяснял Марат сестренкам правила.
Ударил красным по ихним желтеньким, разбил, стал забирать.
Надя свое отдала. Люба кричит:
— Не по-честному бил! Острым концом по тупому! Давай перебьем!
Перебили. Разбила Люба красное яйцо, схватила его.
— Мое! — кричит.
Почистила быстро и — раз — проглотила. К тетке Харыте подбежала:
— Дайте мне кусочек! Исты хочу, исты!
Чарли Булкину рассказывал, мокрым пальцем слезы на щеках рисуя:
— Я заплакал и говорю: дяденька, подайте ради Христа. А он мне отвечает: опиум у меня просишь? Вон, говорит, отсюдова! А не то расстреляю!
— Опиум — это что? — спрашивал Булкин.
— Помнишь, мы с тобой в том году белены объелись, ходили как пьяные…
— Чарли! — позвала его тетка Харыта, кусок отрезала. — Это тебе. А этот, последний, самый сладкий, — Ганне… Ганна! — позвала. — Где Ганна?
— А она на базаре осталась, — сказала Конопушка.
— Как же так? — растерялась тетка Харыта.
— Я ей говорила: пойдем, Ганна!
— А она?
— На меня рукой махнула: уходи, мол. Она песню свою не допела… — объяснила Конопушка. — Видно, допевать осталась!
— Идти за ней надо, — стала собираться тетка Харыта, платок накинула, к дверям пошла. — А то потеряется…
К дверям подошла, а дверь — будто вышибло ее — вдруг сама открылась: Тракторина Петровна грозно в дверь ввалилась. Следом Председатель и сторож Ганну ввели.
— Харитина Савельевна! — закричала Тракторина Петровна на тетку Харыту. — Объясните мне: что Ганна делала на базаре? Ее привел Председатель. Это вы ее послали? Что она там делала?
— Побирались они, — сказал Председатель. — И эта старушенция ваша. И вот этот пацан, — указал на Чарли. Оглянулся. — Да все они там были. Все.
— Побирались?! Пионеры побирались?! — вскричала Тракторина Петровна.
— Покушать и пионерам хочется. Что ж они — не люди? — сказала тетка Харыта. — С голоду скоро опухнут твои пионеры…
— Вас не спрашивают! Им дают здесь все необходимое для их организма. Витамины, белки, калории. Все, что положено. Понятно?
— Калорией жив не будешь…
— А это что такое? — вдруг увидела Тракторина Петровна еду на столах.
— Люди дали.
— Нет, вот это что такое? — Тракторина Петровна с брезгливостью взяла крашеное яйцо. — Харитина Савельевна, я вас спрашиваю!
— Яйцо, — кратко ответила тетка Харыта.
— Я вижу, что яйцо. Но почему оно синее?
— Крашеное оно.
— Так. А почему оно крашеное?
— Праздник сегодня. Ты что, нехристь, Петровна?
— Вон! — закричала Тракторина Петровна. — Чтобы ноги твоей в детдоме не было! Вон! Егорыч, собери эту всю антисанитарию! Нормальное яйцо должно быть белым! Белым! Белым!
Тракторина Петровна сбрасывала со столов яйца, топтала их ногами. Кричала в истерике:
— Белым! Белым! Белым!
Сторож сваливал в мешок еду: хлеб, сало, лук, картошку. Хотел и огромную тыкву в мешок положить. Сестры обняли тыкву, не отдают:
— Это тыква не общая! Это тыква наша!
Молча длинной рукой тыкву заграбастал, выдернул ее у сестер, закатил в мешок.
— Белым! Белым! — кричала, топчась на крошеве, Тракторина Петровна.
Выдохлась, выскочила. Сторож с Председателем следом за ней ушли.
Дети посидели за пустыми столами, помолчали. Опустились на пол. Собирали раздавленные яйца:
— Вот мое — красненькое…
— А вот мое — желтое…
— А от моего ничего не осталось…
Сидели, соскабливая с пола крошево, — ели.
— Тетя Харыта! А чего она так? — спросила Конопушка.
— Рогатый бес в ней дом себе нашел, поселился, тешится. Силе-е-ен!
— Ты теперь от нас уедешь?
— Нет, я вас одних не оставлю теперь. Поборюсь…
17
Ночью в палате дети не спали. Конопушка сказала шепотом:
— А давайте в дочки-матери поиграем?
— Давайте, — согласились сестры. — Чур, мы будем дети. А Марат будет нашим отцом!
— Хорошо, — согласилась Конопушка. — А я буду вашей матерью… Дети! Садитесь ужинать!
— А что у нас на ужин? — заинтересовалась Люба.
— На ужин у нас огромный-огромный пирог с повидлом, сто котлет и мороженое…
— А что такое мороженое? — спросила Надя.
— Это сладкий снег. — Конопушка губами ловила как бы падающий с неба сладкий снег. — Марат, что же ты? Садись за стол, как будто ты только пришел с работы. Пальто надень, будто ты с улицы. А потом снимешь его. Вставай!
Конопушка Марату горло в шарф закутала, пальто на все пуговицы застегнула, кепочку на голову ему напялила.
— Ох, хорош муженек, — вздохнула совсем по-женски. — Глаз да глаз нужен: как бы не украли! — сказала и застыдилась, зарделась вся, засмеялась. — Раздевайся быстрее! Ужин стынет!
Стала Марата из шарфа раскутывать: крутила Марата, как куклу, — туда покрутила и обратно — только запутала.
Марат рассердился.
— Ты не можешь быть матерью моих детей! — сказал он по-взрослому. — Матерью моих детей будет Ганна.
— Ой! Ну и нашел себе жену! — оскорбилась Конопушка. — Ни мычит ни телится. Дуру себе в жены взял!
— Зато красивая! — сказал Марат, поглядел выразительно на Конопушку: поняла ли?
Та зашмыгала острым носиком, обижаясь.
— Сам-то на себя посмотри! Урод! — прошептала.
— Мужчина должен быть умным и сильным. А женщина — доброй и красивой. Тогда и дети будут умные, добрые, сильные и красивые. Понятно тебе, злюка? — сказал ей Марат самодовольно.
К Ганне подошел, уверенно спросил:
— Ганна, хочешь стать моей женой?
Ганна сидела на кровати, молчала.
Марат заглянул ей тревожно в глаза:
— Ганна, будешь ли ты моей женой? Да или нет? Говори! Я тебя никогда не обижу! Пальцем не трону! Я тебе всю получку отдавать буду! Все до копейки!
Ганна молчала.
— Так тебе и надо, — зло радовалась Конопушка.
Упал Марат на колени, крикнул отчаянно, будто судьба его и вправду решалась:
— Ганна! Стань моей женой! Прошу твоей руки и сердца!
Ганна помедлила. Потом кивнула чуть, руку навстречу его руке протянула.
Счастливый, подводил ее Марат к столу.
— Это наши дети, Ганна. Это наши с тобой дочки. Это вот Верочка. Это Надя. Это Люба.
Заглянула каждой дочке Ганна в глаза, каждую погладила по голове, поцеловала. Побежала, принесла из угла все свои сокровища: гребешок, конфетку, китайский мячик на резинке, — разложила перед ними. Миски с водой перед каждой поставила, будто то борщ. Кормила их из ложки, дула на воду, чтобы борщ остыл. Сестры от ложки с водой увертывались, есть не хотели и хихикали. Ганна ласково и настойчиво их кормила, руки целовала, упрашивая.
— Что ты их целуешь! — не вытерпела Конопушка. — Ты их выпори! Ишь расфулиганились!
— Тук-тук-тук! — постучал Марат по столу. — Это ваш папа с работы пришел.
Кинулась птицей Ганна к мужу, пальто ему расстегивала, шарф разматывала. Усадила Марата во главе стола, подала с поклоном миску с водой.
— Ух, уморился, — рассказывал семье Марат. — Двадцать две резолюции наложил да тридцать три партийных поручения выполнил. Устал!
— Ишь как устроился! На чистую работу, лентяй, — завистливо сказала Конопушка. — Контора пишет, а денежки идут.
Ганна расшнуровала Марату ботинки. Поставила тазик с водой. Помыла Марату ноги, вытерла. Потом вдруг подняла тазик с водой, хотела выпить из него воду.
— Не пей! — закричал на нее Марат. — Не надо, это грязная вода…
— Раньше древние жены мыли ноги мужу и эту воду пили, — сказала Конопушка. — Я сама читала.
— Мы же не древние! Зови Чарли и Булкина! — Конопушка выбежала за дверь.
В дверь постучали.
Испуганной птицей глянула на дверь Ганна. Сестры затихли. Марат напряженным, каким-то деревянным голосом спросил:
— Кто там?
— Открывайте! А не то дверь сломаем!
В дверь забухали.
Марат подошел, открыл. В дверь ввалились Чарли и Булкин. Злые, страшные. Все в доме перевернули, что-то искали.
— Кто вы такие? И что вы делаете в моем доме? — спросил их Марат.
— Мы — «черный ворон»! — закричали те, показали белую бумагу. — А ты — враг народа. И ты — арестован! — скрутили Марату руки. Потащили к дверям.
Разом заплакали сестры в голос:
— Папа! Папа! Папочка! Не уходи!
Заплакала вся палата. Плакали по-настоящему, укрывшись с головой одеялами.
Одна Ганна стояла, не плакала. Стояла-стояла, застыв: будто не здесь она, будто думу думает… Бросилась вдруг коршуном на Чарли и Булкина, налетела, била их изо всех сил, в лица плевала, царапалась и кусалась, била, била, била…
— Это же игра! — кричал, отбиваясь, Чарли. — Дура! Мы же играем! Мы понарошку его уводим! Игра! Понимаешь? Ты испортила всю игру!
А Ганна не слушая била и била. Покуда не убежали.
Обняла Марата, подвела к столу, посадила за стол. Сестер успокоила, налила им в миски «борща». Погрозила кулаком двери.
Села рядом с Маратом.
Семья начала есть.
Мокрые глаза детей следили за ними со всех сторон.
18
Утром Тракторина Петровна всех будила:
— Подъем!
Дети спали.
— Подъем! — кричала Тракторина Петровна, срывая одеяла. — Ночью надо было спать! На линейку — марш! Марш! Марш!
Дети сонно вскакивали, одевались нехотя.
Тракторина Петровна сорвала одеяло с Ганны. Ганна лежала мокрая: обмочилась.
— Ах ты дрянь! — Тракторина Петровна даже руками всплеснула. — Обоссала всю кровать! Тебе что? Ночью лень было встать? Лень?!
Ганна закрыла лицо руками от стыда.
— Нет, ты смотри! — отводила ее руки Тракторина Петровна. — Ты ссаться будешь, а я стирать? Ну-ка понюхай! Чем пахнет? Нюхай! — Ткнула Ганну лицом в мокрое: — Нюхай! Так щенков учат, чтоб не гадили! Нюхай! — Она вошла в раж: — Нюхай!
Марат дотронулся до руки Тракторины Петровны. Та оглянулась, потная, красная.
— Чего тебе?
— Она сама постирает. Я ее на реку поведу. Можно? После завтрака?
Тракторина Петровна кряхтя вставала:
— Ладно. Только завтрака не будет. Разгрузочный день сегодня. Яблоки будете грызть. Витамин! — Пошла к дверям, остановилась. — Только смотри у меня! Чтобы не ты! Чтобы она сама стирала! Сама! Я по глазам узнаю!
Тракторина Петровна вышла. Потом почти сразу открылась дверь. Сторож с порога, не заходя, высыпал из мешка яблоки на пол. Мелкими круглыми блестящими ядрами заплясали зеленые яблоки по полу, покатились по палате.
Каждый взял по яблоку. Марат откусил, поморщился.
— Кислятина! Выплюньте! — сестрам сказал. — Мы на речку с Ганной пойдем, там в саду сладких вам нарвем!
Ганна послушалась, выбросила яблоко.
Чарли и Булкин набросились на яблоки: Чарли кидал их себе за пазуху, Булкин набивал карманы. Конопушка бегала между ними, яблоки надкусывала одно за другим — чтоб никто не взял.
— Это мое яблочко, — говорила. — И это мое. И это.
Лицо ее кривилось от кислого, а она все надкусывала, остановиться не могла.
Надкусывала и жевала, приговаривая:
— Витамин! Вита-а-амин! Потому и кислый!
19
Ганна с Маратом подошли к реке, к Ахтубе.
— В воду положи, — показал Марат на простыню, — пусть отмачивается. Мы ее камнем придавим. А сами пойдем купаться. Не бойся — не уплывет.
Марат разделся, стоял в трусах. Ганна разделась донага. Стояла голышом, крестик на груди.
— Ты что? Совсем? Хоть трусы надень, — застеснялся за Ганну Марат.
Ганна смотрела, не понимая, чего он хочет.
— Ну, поплыли, — вздохнул Марат.
Ганна покачала головой: нет.
— Ты плавать не умеешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11