А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

он изучал по ночам право и ушел наверх, в Генеральную прокуратуру штата Массачусетс. Теперь этого последнего шефа — хотя жители Провинстауна вообще-то не склонны к сентиментальности — поминали добрым словом.
Я знал Ридженси не очень хорошо. Впрочем, загляни он ко мне домой в старые времена, мне показалось бы, что он не представляет для меня никакой тайны. Он был достаточно крупен, чтобы играть в профессиональный футбол, да и глаза его блестели, как у заядлого спортсмена: в его натуре смешались Бог, боевой дух и тяга к нанесению увечий. Ридженси был похож на атлета-христианина, который терпеть не может проигрывать.
Я описываю Ридженси так подробно, потому что, честно говоря, не мог его раскусить. Как я не всегда приветствовал наступивший день, так и он не всегда отвечал своему имиджу. Дальше я дополню его портрет еще кое-какими деталями.
Теперь же он с военной четкостью отодвинул свой стул строго назад и вышел из-за стола, чтобы подтолкнуть другой стул ко мне. Потом задумчиво уставился мне в глаза. Точно генерал. Он выглядел бы полным долбаком, если бы на каком-то этапе его карьеры в него не вживили идею, что сочувствие тоже должно входить в арсенал действующего полицейского. К примеру, первым, что он сказал, было:
— Как там Пэтти Ларейн? Слышали о ней что-нибудь?
— Нет, — ответил я. Разумеется, одним этим маленьким вопросцем он сразу лишил меня такой, казалось бы, надежной журналистской установки.
— Не будем развивать, — сказал он, — но я, ей-богу, видел ее вчера вечером.
— Где?
— В Уэст-Энде. Рядом с волноломом. Это было недалеко от «Вдовьей дорожки».
— Любопытно узнать, что она снова в городе, — сказал я. — Но я об этом понятия не имел. — Я закурил сигарету. Мой пульс пошел галопом.
— Я только и разглядел, что блондинка. Далеко был — ярдов за триста, наверное. Может, и ошибся. — Но сам он явно в эту возможность не верил.
Затем он достал сигару и раскурил ее картинно, как старый ковбой в телерекламе.
— Ваша жена, — сказал он, — очень эффектная женщина.
— Спасибо.
Мы с Ридженси познакомились в августе нынешнего года, на одной из вечеринок-со-встречей-рассвета-в-воде, которые мы устраивали ежедневно в течение целой недели (мистер Черняшка тогда уже разнюхивал обстановку). Поводом послужила жалоба на шум. Элвин явился лично. Я убежден, что он слышал о наших вечеринках и раньше.
Пэтти очаровала его в момент. Она объявила всем — пьяным, обкуренным, мужским и женским моделям, полуголым и преждевременно нацепившим маскарадные костюмы в стиле Дня всех святых, — что выключает музыку в честь шефа Ридженси. Потом стала прохаживаться насчет чувства долга, которое не позволяет ему взять стакан. «Элвин Лютер Ридженси, — сказала она. — Блеск, а не имя. Надо быть его достойным, дядя».
Он засиял, как награжденный медалью за доблесть, на щеке которого запечатлела памятный поцелуй Элизабет Тейлор.
«Как вы умудрились заполучить имя Элвин Лютер в Массачусетсе? Это миннесотское имя», — сказала она.
«Ну да, — сказал он, — мой дед по отцу из Миннесоты».
«Что я говорила? Не спорьте с Пэтти Ларейн». — И она живо пригласила его на вечеринку, которую мы собирались устроить завтра. Он пришел после работы. Под конец, у двери, он сказал мне, что чудесно провел время.
Мы разговорились. Он сказал, что до сих пор живет в Барнстабле (от нас до Барнстабла миль пятьдесят), и я спросил его, не чувствует ли он себя неуютно, работая здесь в сутолоке летнего нашествия. (Провинстаун — единственный известный мне город, где можно задать полицейскому такой вопрос.)
«Нет, — сказал он. — Я просил перевода сюда. Я сам этого хотел».
«Почему?» — спросил я. Ходили слухи, что он работал в Бюро по борьбе с наркотиками.
Он отшутился.
«Знаете, Провинстаун называют Диким Западом на Востоке», — ответил он и визгливо заржал.
Потом он иногда заходил к нам на вечеринки на несколько минут. Если празднество не кончалось за сутки, он появлялся и следующим вечером. Приходя после работы, он позволял себе выпить, тихо беседовал с одним-другим гостем и отчаливал. Только раз — а именно уже после Дня труда — он дал нам понять, что пропустил стаканчик до этого. У дверей он поцеловал Пэтти Ларейн и обменялся вежливым рукопожатием со мной. Потом сказал:
«Я за вас волнуюсь».
«Почему?» — Мне не нравились его глаза. В общении с симпатичными ему людьми он проявлял теплоту, очень напоминающую тепло нагретой солнцем скалы — она действительно горяча, вы ей симпатичны, — но глаза его походили на два ввинченных в эту скалу стальных болта.
«Говорят, — пояснил он, — что у вас слишком богатый потенциал».
Так в Провинстауне не выразился бы никто.
«Да, — сказал я, — уж если я влипну, то по-крупному».
«У меня предчувствие, — заметил он, — что ваше время наступит, когда неприятности будут видны издалека».
«Издалека?»
«Когда все поутихнет». — Теперь у него в глазах по крайней мере появился свет.
«Верно», — сказал я.
«Верно. Вы знаете, о чем я. Что верно, то верно». — И он отправился восвояси. Если бы в его натуре было махать рукой на прощание, я увидел бы, как он машет.
Выпивая в баре ВАЗВ, он бывал более собранным. Я даже видел его поединок с нашим чемпионом по арм-рестлингу Бочкой Коста, которого прозвали так за то, что он с легкостью выкидывал бочки с рыбой из трюма на палубу, а при низкой воде и с палубы на причал. Когда доходило до арм-рестлинга, Бочка мог положить любого рыбака в городе, но как-то раз Ридженси принял его вызов, сделанный на пари, и все оценили то, что он не спрятался за свой мундир. Бочка победил, хотя ему пришлось поработать достаточно долго, чтобы ощутить горечь надвигающейся старости, и Ридженси помрачнел. По-моему, он не привык проигрывать. «Вы неудачник, Мадден, — сказал он мне в тот вечер. — Только и знаете, что валять дурака».
Однако на следующее утро, когда я шел по улице за газетой, он остановил рядом патрульную машину и сказал: «Надеюсь, вчера я не слишком много себе позволил». — «Забудем». Он начал меня раздражать. Я уже предвидел конечный результат — большегрудую мамашу с увесистым фаллосом.
Теперь, в кабинете, я сказал ему:
— Если вы позвали меня сюда только затем, чтобы сообщить, что видели Пэтти Ларейн, это можно было сделать и по телефону.
— Я хотел с вами поговорить.
— Мне не идут впрок чужие советы.
— Может, это мне нужен совет. — Следующую фразу он произнес с гордостью, которой не мог скрыть, точно сама мужская суть, истинное клеймо качества заключалось в силе, необходимой для поддержания в себе такого рода неискушенности: — Я не слишком хорошо знаю женщин.
— Это уж точно, если обращаетесь за подсказкой ко мне.
— Мак, давайте напьемся как-нибудь вечерком, да поскорее.
— Ладно.
— Знаете вы это или нет, но кроме нас в городе нет настоящих философов.
— Тогда вы единственный мыслитель, порожденный правым крылом за последние годы.
— Эй, не брюзжите, пока в вас не стреляют. — Он тронулся к двери проводить меня. — Пошли, — сказал он, — прогуляюсь с вами до машины.
— Я без нее.
— Вы что, боялись, что я арестую ваш драндулет? — Это так развеселило его, что он ржал всю дорогу по коридору и перестал только на улице.
Перед тем как распрощаться со мной, он сказал:
— Та делянка с коноплей в Труро еще ваша?
— Откуда вы о ней знаете, Элвин?
На его лице изобразилось недовольство.
— А что это, по-вашему, тайна? Все говорят, что у вас своя травка. Я и сам пробовал. Пэтти Ларейн собственноручно положила мне в карман пару косяков. Качество что надо — примерно такие я курил во Вьетнаме. — Он кивнул. — Слушайте, мне плевать, левый вы или правый, плевать, к какому там крылу вы принадлежите. Я люблю траву. И вот что еще скажу. Консерваторы правы далеко не во всех пунктах. Тут они как раз промахнулись. Думают, что марихуана растлевает души, но я в это не верю — я верю, что благодаря ей туда проникает Бог и борется с дьяволом.
— Ну-ну, — сказал я. — Если вы на секунду перестанете говорить, у нас может получиться беседа.
— На днях, вечерком. Давайте напьемся.
— Заметано, — сказал я.
— А пока — если б я хранил свой урожай на участке в Труро… — Он умолк.
— Ничего я там не храню, — ответил я.
— Я и не говорю, что храните. И знать ничего не хочу. Я только говорю, что если бы у меня там что-нибудь лежало, то сейчас было бы самое время забрать.
— Почему?
— Не могу же я вам все рассказывать.
— Просто решили попугать?
Прежде чем ответить, он выдержал приличную паузу.
— Вот что, — сказал он, — я служил в полиции штата. Вам это известно. И я их знаю. Большинство там — хорошие ребята. Не очень остроумные, и им никогда с вами не сравняться, — но хорошие.
Я кивнул. Подождал. Думал, это еще не все. Но оказалось, что все, и тогда я заметил:
— Но насчет марихуаны они не шибко покладистые.
— Они ее ненавидят, — сказал он. — Так что держитесь от греха подальше. — Он сногсшибательно хлопнул меня по спине и исчез в полуподвале ратуши.
Мне с трудом верилось, что полицейские нашего штата, которые почитали одной из своих служебных обязанностей бить баклуши осенью, зимой и весной ради того, чтобы как следует поохотиться в течение трех изобильных месяцев летнего торгового сезона, сопровождающегося на Кейп-Коде диким ажиотажем, теперь, в ноябре, вдруг примутся рыскать по полуострову и обшаривать каждую мелкую делянку с коноплей в окрестностях Орлинса, Истема, Уэлфлита и Труро. Однако их могла заесть скука. Опять же, они могли знать о моем поле. Иногда мне казалось, что копов из Бюро на нашем полуострове не меньше, чем самих потребителей товара. А уж в Провинстауне бизнес, связанный с продажей информации, дезинформации, заключением сделок и разными надувательствами по этой части, определенно занимал четвертое по доходности место — сразу после упакованных в полиэфир туристов, промышленного рыболовства и массы увеселительных заведений.
Если в полиции штата знали о моем поле — а пожалуй, правильнее было бы спросить иначе: разве могли они не знать? — то стоило ли мне надеяться на их благорасположение ко мне и моей жене? Вряд ли. Наши летние вечеринки были слишком широко известны. Пэтти Ларейн обладала серьезными пороками — слепое безрассудство и хроническая неверность приходят на ум в первую очередь, — но у нее имелось и очень привлекательное достоинство: она не была снобом. Можно, конечно, списать это на ее провинциальное происхождение, но разве оно когда-нибудь кому-нибудь мешало? Если бы после суда она не уехала из Тампы или отважилась перебраться в Палм-Бич, ей осталось бы только применить тактику, отточенную ее амбициозными предшественницами: действуя где безжалостно и грубо, а где вкрадчиво и мягко, залучить под венец еще большую шишку, чем Уодли, — на Золотом Берегу это была единственная игра, победа в которой могла удовлетворить эго богатой и ставшей притчей во языцех разведенки. Интересная жизнь, если вы к ней склонны.
Естественно, я никогда не считал, будто понимаю Пэтти. Возможно, она даже меня любила. Более понятное объяснение трудно найти. Я истово верю в «бритву Оккама» — эта максима утверждает, что простейшее объяснение фактов непременно является правильным. Поскольку в год перед нашей женитьбой я был всего лишь ее шофером и поскольку я «увильнул» (как она выразилась) от варианта, в котором мне полагалось прикончить ее мужа; поскольку я успел отсидеть в тюрьме и явно не смог бы ввести ее по мраморной лестнице в одну из усадеб Палм-Бич, мне всегда казалось, что она, уж конечно, избежала бы сомнительного удовольствия жить в браке со мной, не побуди ее к этому некое целительное умиление в сердце. Не знаю. С постелью у нас некоторое время было недурно, но это само собой разумеется. С чего бы иначе женщине отдаваться замуж? Позже, когда все пошло прахом, я стал гадать, не тянуло ли ее на самом деле обнажить бездну, таящуюся под моим тщеславием. Бесовские штучки.
Но ладно. Сейчас я хочу только сказать, что, будучи снобом, она не поехала бы со мной в Провинстаун. Если вы сноб и хотите шагать вверх по социальной лестнице, в Провинстауне вам не место. Придет время, и я с удовольствием посмотрю, как какой-нибудь социолог обломает зубы об уникальную классовую структуру здешнего общества. Сто пятьдесят лет назад наш город — и если у меня была такая возможность, я наверняка не преминул объяснить это Джессике Понд — был китобойным портом. Тогда нашу верхушку составляли капитаны-янки с Кейп-Кода, а в свои судовые команды они набирали португальцев с Азорских островов. Потом янки и португальцы стали заключать смешанные браки (примерно то же происходило с шотландско-ирландскими выходцами и индейцами, с Каролинским дворянством и женщинами-рабынями, с евреями и протестантами). Теперь у половины португальцев были фамилии янки, вроде Кука и Сноу, и вообще, независимо от фамилий, город принадлежал им. Зимой португальцы составляли большинство почти везде: среди рыболовов, в городском совете, в церкви Св. Петра, среди низших чинов полиции, среди учителей и учеников начальных и средних школ. Летом португальцы вдобавок управляли девятью десятыми пансионов и больше чем половиной баров и кабаре. Однако это был своеобразный истеблишмент — этакая обильно смазанная, не знающая отдыха коробка передач. Они жили скромно и не строили шикарных хором на холмах. Самый богатый португалец в городе мог запросто жить рядом с одним из самых бедных, и его дом выделялся бы среди других только свежепокрашенными стенами. Я не слышал, чтобы какой-нибудь португальский отпрыск поступил в крупный университет. Может быть, они чересчур опасались гнева морской стихии.
Так что, если вы хотели послушать звон монет, вы ждали лета, когда из Нью-Йорка приезжали привилегированные группы психоаналитиков и ориентированных на искусство свободомыслящих богачей, а за ними подтягивалась самая разношерстная веселая публика плюс наркоманы и торговцы наркотиками, а также половина Гринич-Виллидж и Сохо. Здесь появлялись художники, якобы художники, банды мотоциклистов, лоботрясы, хиппи, битники вместе со всеми своими детьми плюс десятки тысяч туристов-однодневок, приезжающих из любых мыслимых штатов посмотреть, на что похож Провинстаун, ибо вот он где — на самом краю карты. Если речь заходит о конце дороги, у людей всегда начинается свербеж.
В такой мешанине, где истеблишмент состоял из обычных горожан, а самыми шикарными летними домиками (за одним-двумя исключениями) были пляжные коттеджи, стандартные пляжные коттеджи; на курорте, где не было ни усадеб (кроме одной), ни роскошных отелей, ни бульваров — в Провинстауне имелись лишь две длинные улицы (остальные были, по сути, просто переулками); в приморском поселке, где роль главной авеню исполнял пирс и при отливе нельзя было без осложнений подвести к берегу прогулочную яхту с большой осадкой; в месте, где мерилом качества одежды служило фирменное клеймо на футболке, — можно ли было рассчитывать на какое-либо социальное продвижение? Поэтому вы устраивали званые вечера не ради того, чтобы повысить свой статус. Вы устраивали их — если вы были Пэтти Ларейн — потому, что как минимум сотня «интересных» (то есть с прибабахами) незнакомцев в вашей летней гостиной была необходима вам для утоления врожденной тяги к желчным выходкам и безоглядным кутежам. Наверное, за свою жизнь Пэтти Ларейн прочла всего с десяток книг, но одной из них была книга «Великий Гэтсби». Догадайтесь, какой она видела себя! Точь-в-точь такой же пленительной, как Гэтсби. Если вечеринка затягивалась и луна была поздней и полной, Пэтти иногда вытаскивала свой старый школьный горн и, выйдя в ночь, трубила луне отбой — и не стоило говорить ей, что час для отбоя неподходящий.
Нет, мы вряд ли нравились полиции штата. Тамошние копы скаредны, как пилоты авиалиний, а в округе не было вечеринок, где тратилось бы столько денег и с такой малой отдачей. Полицию штата не могло не раздражать подобное транжирство. Кроме того, в последние два лета кокаин стоял на нашем столе в открытой вазе, а Пэтти Ларейн, любившая встречать гостей у двери — руки на бедрах, рядом с очередным нанятым нами вышибалой (почти всегда каким-нибудь здоровенным парнем из местных), — никогда не давала чужакам от ворот поворот. Кто только не вваливался к нам без приглашения! Копы из Бюро вынюхали у нас не меньше кокаина, чем вся прочая поддавшая мезга.
Причем я не могу сказать, что относился к этой открытой вазе так уж спокойно. Мы с Пэтти Ларейн ссорились по поводу того, выставлять ее или нет. Пэтти, решил я, запала на кокаин сильнее, чем ей кажется, а я теперь эту дрянь ненавидел. Едва ли не худший год своей жизни я провел, покупая и продавая снежок, — и в тюрьму угодил именно после кокаиновой облавы.
Нет, полиция штата вряд ли питала ко мне теплые чувства. Однако в этот холодный ноябрьский день мне трудно было поверить, что праведное негодование побудит их ополчиться против моей маленькой делянки с коноплей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31