в Америке, в Германии или еще где, у меня не будет свободной минутки. Сам знаешь – днем репетиция, вечером – представление… Если же я поеду по гостевому вызову – я смогу там хоть немного подлечиться. В Мюнхене, говорят, есть одна потрясающая клиника. А у меня от прошлых поездок скопилось немного валютки, и я хотел бы…
– Эдик, у меня просто нет времени слушать всю эту херовину, – прервал меня Женька. – Хочешь темнить? Бога ради! Тебе так удобнее? Нет проблем. Я же тебя ни о чем не спрашиваю. А все эти справки можешь свернуть с трубочку и засунуть себе в жопу. Мне они – до фонаря. Итак?
Он подвинул к себе блокнот и стал деловито записывать:
– Значит, первое. Гостевой вызов в Мюнхен?
– Да, Хотя бы на месяц.
– На три. Можешь не успеть сориентироваться. Второе – паспорт. Третье – билет на самолет. Сейчас с этой позицией такая заморочка, тебе самому не осилить. Что еще?
– Да все, вроде…
– Нет, не все. – Женька открыл вделанный в стену небольшой сейф, вынул оттуда тоненькую брошюрку и бросил ее на стол. – Это тебе от меня на память. Бесплатно. Тут ты найдешь все, что тебе нужно.
Я проглядел брошюрку. Это была подробнейшая инструкция о том, как просить в Германии политического убежища, куда нужно идти, что нужно говорить, как нужно держаться, перечень возможных вопросов, примеры правильных ответов, адреса, телефоны и даже фамилии чиновников всех немецких учреждений, занимающихся приемом беженцев в основных крупных городах Германии. Включая и Мюнхен.
– Мне-то это зачем? – фальшиво спросил я, не находя в себе сил выпустить эту брошюру из рук.
– Эдик! Ты – классный акробат, – сказал Женька и налил еще по рюмке. – Сегодня – ты лучший эквилибрист в «совке». Но как драматический актер – ты полное говно! И глядя в твои лживые глаза, я могу ответить тебе только словами гения русской сцены Станиславского: «Не верю!».
Я молча пожал плечами и сунул инструкцию в карман куртки.
– Теперь о деле. – Женька жестко посмотрел на меня. – Как ты понимаешь, все стоит денег. Я завязан на очень солидных людей во всех этих сферах…
Он потыкал пальцем в список необходимых для меня бумаг.
– Вызов – три тысячи, паспорт в ОВИРе – пятнадцать, консульская виза без очереди – пять, за билет в одну сторону – четырнадцать плюс две с половиной сверху. Инструкция, которая тебе так «не нужна», – полторы. Но это тебе приз за решительность, конспиратор хуев. И торопись! Цены растут каждый день!
Я быстро прикинул общую сумму – получалось что-то около сорока тысяч. У меня была заначка на черный день – тысяч двадцать, но я рассчитывал еще кое-что продать…
Женька будто бы прочитал мои мысли:
– Есть другой эквивалент расчета: вызов – пятьдесят долларов, паспорт – двести, виза – сто, билет – за рубли, сверху пятьдесят зеленых. Это немного не соответствует курсу, но такие ставки, старик, и я ничего не могу поделать. Если будешь распродавать свои видики-шмидики, «тачку» и хату – могу устроить серьезных клиентов. Платят любой валютой в разумных пределах. Двадцать пять процентов – мои. Но зато и я постараюсь выбить из них побольше. Так что ты ничего не теряешь. О'кей?
– О'кей, – сказал я и выпил свою рюмку.
– Давно бы так, – рассмеялся Женька.
Он тоже поднял рюмку и только хотел выпить, как его невероятный телефон щелкнул, и голос референта произнес:
– Евгений Алексеевич. Вашингтон на проводе. Мистер Саймонс.
– Все, Эдик! Чеши по холодку. Я тебе через пару дней позвоню.
Он отставил в сторону рюмку с коньяком и поднял телефонную трубку. И вдруг, неожиданно для меня, бойко заговорил по-английски. Вот это да! Кто бы мог подумать?!

Все-таки я жутко беспринципный тип!
Всю дорогу от Женькиного офиса до дома я говорил себе: какое счастье, что у меня есть старый приятель Женя Овчаренко! Какое счастье, что он может избавить меня от целого комплекса чудовищных предотъездных унижений, с которыми сталкиваются тысячи наших несчастных эмигрантов, не имеющих такого Жени Овчаренко!
А приехав домой, я понял, что если бы мне пришлось перечислить пункты, по которым я хочу навсегда уехать из этой страны, то одним из таких пунктов был бы – Женька Овчаренко. Конечно, нельзя чтобы государством управляли кухарки, но нельзя это государство отдавать и Женьке Овчаренко. Или ему подобным. Даже если кто-то из них бойко говорит по-английски.
И вот это отсутствие четкой позиции и твердых, принципиальных убеждений во мне самом меня иногда очень и очень пугает…

На следующий день я захватил с собой маленькую узбекскую дыньку, которую привез из Ташкента, подъехал на Бородинскую в «валютник», купил за одиннадцать долларов большую бутылку шведского «Абсолюта» и помчался в район стадиона «Динамо» – в наши Центральные мастерские по изготовлению цирковой аппаратуры и реквизита – к Павлу Петровичу. На Пал Петровича нельзя жалеть денег – ни «деревянных», ни конвертируемых. Особенно, если ты хочешь смылиться и рассчитываешь там работать по своей профессии.
Не потащишь же ты туда пьедестал, который в манеж выносили пятеро униформистов. В нем только механических премудростей да электрических моторов – килограмм на полтораста! Там мне нужно совершенно другое.
Поэтому я и бросился к Пал Петровичу. Пал Петрович – механик Божьей милостью! Прозвище – «Кулибин», возраст – семьдесят, отличительная особенность – пол-литра водки ежедневно при совершенной ясности творческого мышления и недельный запой один раз в три месяца с полным отключением от реальной жизни.
– Не боись, Эдуард, – сказал мне Павел Петрович. – Я тебе сделаю такой аппаратик, что все уссутся от зависти!
Он уже выпил стакан «Абсолюта» и теперь деликатно закусывал тоненько нарезанными ломтиками дыни. Потом вытер заскорузлые пальцы ветошью и стал набрасывать на клочке оберточной бумаги эскиз, сразу же проставляя предполагаемые размеры.
– Вся эта хреновина будет вроде плоского чемодана… – комментировал он. – Вот тута кнопку нажал – он раскрывается, и уже не чемодан, а столик с ножками. Тама же две трости с кубиками… Отработал на двух, вот отсюда выдернул их, а вот сюда – в центральную дырку – одну вставил. Тама будет вертушка с трещоткой и стопором. На этой трости – делаешь копфштейн, стоишь одну руку, как хочешь выгибаешься. И все это с вращением. Ты в какую сторону обычно вертишь? Я уж подзабыл малость…
– По часовой стрелке.
– Ага! Точно… Тады нет вопросов. Отработал номер, спрыгнул со стола, вот на эту штуковинку нажимаешь, и твой столик обратно превращается в чемодан! Ну, как?
– Замечательно!
Я вспомнил, что в самолет по «бизнес-классу» принимают всего двадцать килограмм багажа, и спросил:
– Он килограмм десять потянет?
– Ты что, Эдуард? Куды тебе такую тяжесть? Пять – пять с половиной – не больше. Я тута в авиационном институте малость хагээс-тридцать достал, так неужто я для тебя пожалею?!
– Что это за «хагээс»?
– Сталь такая. Только на космос идет. Тоненькая, легонькая, трех слонов выдержит. У тебя какой рабочий вес? Твой личный?
– Семьдесят три – семьдесят четыре.
– Вот и считай, что у тебя будет двадцатикратный запас прочности. Хватит тебе?
– Хватит. Налить?
– Не, рано пока. Я еще в обед стакан шлепну и будя. Вот я говорю – с таким портативным реквизитом можешь где хочешь работать – что в манеже, что на сцене в Кремлевском дворце, что на любой эстрадной халтуре!
Я подумал о том, что если мне удастся продать квартиру, машину и все остальное барахло за валюту, то после расчета с Женькой Овчаренко у меня еще останутся кое-какие деньжата. И надо будет их как-нибудь вывозить за пределы нашей великой и необъятной. И я спросил:
– А ножки будут трубчатые?
– Трубчатые. И неразборные, – Пал Петрович внимательно посмотрел на меня поверх очков. – Но тебе я могу одну ножку сделать с хохмой. Запихнешь туда – чего хочешь. Наварю фальшивые головки от винтов, а стыки заполирую так, что никто сто лет не догадается! Сделать?
– Да мне, вроде, как-то ни к чему…
– Сделаю! Глядишь и пригодится, – Пал Петрович что-то пометил в эскизе. – Слыхал – Левка Гаврилиди в Канаде остался? Пацан один из подкидных досок – в Египте. Я ему только-только ходули с амортизатором сотворил – он на них с подкидной доски тройной сальто-морталь с пируэтом делал… И на тебе! На хер ему там ходули?
– А тебе неохота уехать, а, Пал Петрович? – осторожно спросил я.
– Не, Эдик. Я там с голоду подохну.
– С твоими-то руками?!
– Хоть с руками, хоть без них. Я – человек пьющий. А тама этого не уважают. Это у нас чем больше закладываешь, тем больше с тобой нянькаются. А тама – извини-подвинься.
Словно в подтверждение сказанного Пал Петрович налил себе полстакана «Абсолюта»:
– Эх, Эдуард, нарушаю я с тобой свой регламент!
И выпил. Отрезал кусочек дыньки, понюхал его, но есть не стал. Отложил в сторонку и спросил меня тихо:
– Как думаешь, Эдик, война будет?
– Какая?
– Гражданская.
– Так она уже идет. Весь юг полыхает. Тебе этого мало?
– Не, Эдуард… Я тебя про нас спрашиваю – про Россию.
– Не знаю. Не думаю.
– А вот я так полагаю – будет. Ты глянь чего творится! Это же уму непостижимо! Не могут люди так долго выдерживать. Кака-никака отдушина, а должна произойти! Да и начальникам это на руку. Они под это дело чего хошь спишут.
– Да Бог с тобой, Петрович!
– Точно, Эдик, точно… По первости начнут, как всегда, жидов резать, а потом и брат на брата пойдет…
Я готов был подписаться под всем этим, но на всякий случай трусливо промолчал.
– Но мы с тобой уже свое отвоевали, – Петрович решительно завинтил пробку на «Абсолюте» и отставил бутылку в сторону. – И ты, и я. Хватит! Только мне жить с гулькин хер осталось, а у тебя еще лет сорок впереди. Уезжай, Эдуард, отсюда. А я тебе такой реквизитик заделаю – пальчики оближешь! С ним на любой манеж не стыдно будет выйти. Уезжай…

Все, все! Пора вызванивать какую-нибудь бабу! А то мне уже которую ночь мерещится эта молоденькая автобусная поблядушка. Так и вижу ее круглые коленки в заштопанных колготках, ее потрясающие ляжки из-под короткой кожаной юбочки…
Конечно, можно раскрыть мой замечательный секс-блокнотик, сесть на телефон и начать планомерно обзванивать весь список одноразовых телок. Но мне нужен был четкий «верняк». И я позвонил Юльке.
– На ловца и зверь бежит, – рассмеялась она. – Я уже даже в ваш вонючий «Союзгосцирк» звонила, или как там он у вас теперь называется. Мне сказали, что ты в Ташкенте заболел и вот-вот должен появиться в Москве. Что с тобой?
– Острый, очень болезненный приступ хронического желания увидеть тебя в своей койке.
– Состояние тяжелое, температура повышена, дыхание частое и прерывистое?
– Да, да, да!
– Еду, – сказала Юлька.

…После ранения я год не работал в цирке. Тогда еще была жива мама, и мы вдвоем ютились в нашей однокомнатной квартирке на Усиевича. Мама потихоньку пропивала обе наши пенсии – и свою цирковую, и мою военкоматовскую. Жить было почти не на что, и когда мне за какие-то небольшие деньги предложили вести кружок акробатики в Доме пионеров и школьников в Подлипках, в тридцати километрах от Москвы, я с радостью согласился. И мотался на электричке три раза в неделю туда и обратно почти восемь месяцев. Там у меня была группа ребятишек – в основном дети сотрудников известного всему миру и совершенно секретного в нашей стране ракетно-космического завода.
Вот в этой группе у меня занималась и Юлька.
Ей тогда было, кажется, лет тринадцать. Она обладала безрассудной смелостью, абсолютной бездарностью к акробатике и фантастической кошачьей грациозностью.
По-моему, уже в то время она вовсю трахалась с мальчишками-старшеклассниками, и каждый раз после занятий у выхода из спортивного зала ее ожидали несколько юных подлипкинских пижонов, которые беспрестанно курили, длинно сплевывали и переговаривались с искусственной приблатненной хрипотцой.

Пять лет спустя я работал в международной программе артистов цирка социалистических стран в Варшаве. Цирк стоял в паршивом, жлобском районе, на Товаровой улице, реклама была слабенькая, но народ валил как на пожар, и это было единственным нашим утешением. Платили нам, советским, такие жалкие гроши, что покупка лишней пачки сигарет становилась глобальной финансовой проблемой. Жили мы в «Доме хлопа» – что-то типа нашего «Дома колхозника», по два-три человека в комнате, и не могли дождаться окончания этих нищенских «заграничных» гастролей.
И вот, когда до закрытия сезона оставалось три дня, за кулисами вдруг появилась почти взрослая, элегантная и очень красивая Юлька. И сказала:
– Я увидела вашу фамилию в афише и подумала…
– Ох, черт побери! Какое счастье, что ты увидела афишу!.. – прервал я ее, и последние трое суток в Варшаве мы провели с этой Юлькой в каком-то загородном доме какого-то ужасно важного поляка, который вывез Юльку в Варшаву на месяц, а теперь в силу каких-то своих служебных обязанностей был вынужден покинуть ее на неделю и улететь в Италию.
Трое суток мы не вылезали из широченной постели этого поляка.
Три оставшихся представления, на которые меня привозила Юлька, я отработал из рук вон плохо. Обессиленный и вымотанный, я заваливал трюк за трюком, а на последнем, заключительном, представлении чуть не грохнулся с шестиметровой высоты, куда меня в стойке на одной руке поднимала механическая штанга моего тяжеленного аппарата. Но Бог миловал, и я остался цел и невредим для того, чтобы последнюю ночь с этой проклятой Юлькой вообще не сомкнуть глаз…

Теперь мы с Юлькой – друзья-приятели.
Сегодня Юлька – одна из самых дорогих и роскошных валютных проституток Москвы. Сегодня у Юльки свои массажисты и парикмахеры, свои тренеры на корте и в бассейне, свои автомеханики и свои люди во всех нужных дырках Москвы. И квартирка у нее в Каретном обставлена своими комиссионщиками. И своя постоянная, не случайная, клиентура из-за бугра. Юльку заказывают по телефону из Стокгольма и Мадрида, из Парижа и Нью-Йорка. И все по высшему классу, по самому дорогому разряду! И Юлькины дни и ночи расписаны по минутам, а это требует жесточайшей дисциплины…
Но раз в три-четыре месяца в Москве появляюсь я, и Юлькина железобетонная система деловых встреч и свиданий, весь Юлькин математически выверенный график существования летит к чертям собачьим!
Я много раз пытался понять – почему это так происходит? Любви между нами нет никакой, считать себя лучшим сексуальным партнером для Юльки вряд ли я имею право. Думаю, что ей встречались мужчины покрепче и поизощреннее… А у меня мало ли было девочек, к которым я относился значительно нежнее и трепетнее, чем к Юльке.
Как-то я попытался поговорить с ней об этом, но она весело послала меня к чертовой матери и посоветовала не разлагать гармонию алгеброй. Когда же год тому назад я заговорил об этом вторично, она уже раздраженно предложила мне обратить внимание на родство наших душ и профессий и там поискать ответы на мои идиотские вопросы.
– Мы с тобой оба – эквилибристы! – нервно сказала она. – Мы каждый день рискуем жизнью и здоровьем только для того, чтобы понравиться публике, которая платит нам за наше мастерство! Мы в одинаковой степени торгуем собой, своим телом – и ты, и я. К нам каждый вечер приковано восторженное внимание десятков и сотен наших покупателей, а мы остаемся чудовищно одинокими… Неужели ты этого сам не понимаешь?!

Из окна я увидел, как к моему дому подкатил чистенький белый «мерседес», и из-за руля вылез Юлькин телохранитель Витя – амбал килограмм в сто двадцать, бывший призер первенства Европы по боксу в тяжелом весе.
Он помог Юльке выйти из машины, взял у нее из рук большую сумку, аккуратно запер «мерседес» и пошел за Юлькой к парадной. Витя всегда провожает Юльку до самых дверей моей квартиры.
В прихожей Юлька расцеловала меня в обе щеки:
– При всей тяжести недомогания ты прекрасно выглядишь! – сказала она, взяла у Вити сумку и по-хозяйски пошла в кухню. – Я тут кое-какой жратвы привезла, чтобы нам с тобой потом не дергаться.
– Да есть у меня все, напрасно ты… Привет, Витя!
– Здорово, Эдик! – Витя протянул мне ладонь величиной с саперную лопату.
– Проходи в комнату, выпьем по рюмке, – сказал я.
– Обойдется!
1 2 3 4 5 6