- Степка? Степке добавку надо. Такой конь. Чего ты сразу с одним котелком пришел?
В походной кухне было пусто. Кухонный наряд драил ее мочалкой. Повар открыл термос, навалил Альке в котелок каши.
- Ты стюдент, что ли? Следующий раз придешь, два котелка захватывай. Степка поесть горазд...
Когда Алька вернулся на задворки какого-то бывшего магазина, где располагался их первый взвод, и по голосу балалайки отыскал Степана, было уже совсем темно. Степан подал ему ложку, такую же небольшую и ловкую, как у него.
- Эти хохломчане - маляры они, а не ложечники. А может, стылую пищу любят. Ихними ложками только тюрю хлебать. - Степан устроился у котелка солидно, вздохнул, будто начинал серьезное, важное дело. - С краев обирай, - сказал он. - С краев прохладнее... Ух, какой дух...
Ночью бригаду подняли. Называлась она моторизованной, но моторов у нее никаких не было. Солдаты торопливо скатывали шинели, становились повзводно, сосали самокрутки "в рукав". На шоссе грохотали телеги, храпели кони. И всюду горбатились, колыхались спины с вещевыми мешками.
Капитан Польской обошел строй роты. Остановился перед сержантом Елескиным.
- Степан, пулемет взял?
- Так точно.
- А где стюдент?
- Здесь я, - сказал Алька.
Капитан посмотрел на него.
- Грудь колесом. Ну, ну... Скоро запоешь: "Как хороши, как свежи были розы..." Ма-арш!
Руки оттягивала железная коробка с пулеметными дисками.
- У нас с тобой все не как у людей, - сказал сержант Елескин. - У людей-пулеметчиков первый номер глазастый, прицельный и злой. Второй номер - "нечистая сила": неумытый, но мускулистый и покладистый обязательно. Чтобы на него тяжесть класть, как на телегу. Давай... - Он отобрал у Альки коробку, повесил ему на плечо свой автомат.
Сердце у Альки разрывалось не столько от ходьбы и тяжести, сколько от сознания своей причастности и тревоги. Пекло пятку. Жесткий рубец неумело обернутой портянки впивался чуть ли не в самую кость. Боль разгоралась, охватила ногу сначала до голени, потом резкой струей поднялась вверх, и теперь с каждым шагом жаркие молнии ударяли от пятки в бедро. Алька попытался наступать на носок. Стало еще хуже, сбился ритм, возникло чувство, что ему не дойти.
- Ходить в строю не люблю и окопы рыть ненавижу, - сказал Степан.
Дорога, казалось, усыпана раскаленной щебенкой, залита огненной лавой. Алька жарко, со стоном дышал. Губы и язык, похоже, обызвестковались. Ремни автоматов врезались в плечи, казалось, они уже протерли шинель. Вещмешок ломил спину. Алька думал, что вот-вот упадет, задымится и его расшвыряют ногами, как расшвыривают прогоревший костер.
Шаг - огонь... Шаг - огонь...
Алька не заметил, как притерпелся к этой обильной боли, может быть, блокада приучила его существовать отрешенно от телесных страданий.
Сержант Елескин шагал, подремывая. Алька попытался задремать тоже...
Его грубо толкнули, более того, как бы смяли, словно хотели смести с дороги.
- Куда?! - закричал Алька.
- Привал... На обочину-у...
Сержант Елескин улегся, задрав ноги кверху, упер их в какой-то неразличимый в темноте ствол дерева. Альке он приказал:
- Перемотай портянку. Разомни рукой натертое место. Никакой травы не прикладывай. Собьется в комок, еще хуже натрет.
Алька перемотал портянку: он разглаживал ее, ласкал, как котенка. Потом улегся и погрузился в темную воду сна. Вода была теплая, и девчонка Лялька прыгала с его плеч. После ее прыжка он терял равновесие, падал на спину - вода забивалась ему в ноздри, он кашлял, согнувшись. Лялька с визгом топила его и требовала: "Давай распрямляйся, я еще нырну". И снова взбиралась к нему на плечи. Потом она перелезла на Гейку Сухарева, ныряла с его плеч и его топила.
И опять в темноте:
- Становись! Марш...
И опять качаются перед глазами черные горбатые спины. Боль, разгораясь в ногах и в плечах, окружает его горячим тулупом; идти тяжело, и он задыхается. И возникает новая боль, ноющая, пока не страшная, она не объединяется ни с какой другой болью, и он понимает, что именно она отзовется, что она-то и есть беда.
К утру он уже не шел, не шагал - переставлял ноги механически, с бессмысленной обреченностью. Когда командовали: "Привал!" - ложился. Командовали: "Становись!" - вставал.
На рассвете роте разрешили отдых в рощице, на краю скошенного пшеничного поля. Алька закутался в шинель, и все ушло... Его растолкали. Он вяло приподнялся:
- Пора?
- Солнце вышло из-за ели, время в бой, а мы не ели.
- В бой?
- Я говорю, вставай, поедим. - Сержант Елескин поставил на землю два котелка. От одного пахло горохом, от другого - пшенной кашей с консервами. - Выспишься еще. Мы здесь до ночи проваландаемся. Днем "мессершмитты" шуруют.
Опираясь на руки, Алька подполз к котелкам - телу было удобнее передвигаться таким образом. Боли не было. Был стон всего тела. Алька улыбнулся этакой бодрой улыбкой, вытащил ложку.
Они аккуратно и молча ели гороховую похлебку. Затем пшенную кашу, горячую, как огонь. "Собственно, что такое огонь?" - Алька задал такой вопрос с иронией, но тут же представил танкиста на винтовом табурете, что ставят к роялям, и поперхнулся - язык обжег.
- Пятьдесят километров за ночь преодолели, - сказал Степан, облизывая ложку.
Алька не понял, много это или мало; на всякий случай, впрочем искренне, возразил:
- Рано стали. Могли бы и побольше пройти.
Степановы голубые глаза заголубели еще сильнее. Лицо его как бы расцвело.
- А что? - сказал Алька. - Я думаю, факт...
- Поди котелки вымой. Вон речушка под горкой.
Алька встал на четвереньки. Попробовал подняться в рост, но позвоночник словно разобрали по позвонкам. Зажмурившись, он все же рванулся, выпрямился, но шага сделать не смог - ноги не слушались, не желали.
- Ты их руками двигай.
Алька не рассердился и не обиделся, ему уже приходилось переставлять ноги руками, когда он, истощенный, поднимался домой по лестнице.
- Еще есть такая система, - сказал Степан, - хождение вилкой. - Он расставил два пальца и, ворочая кисть, пошел ими по днищу котелка.
Алька попробовал. Вот она, та ноющая боль. Мускулы разрываются волокно за волокном. Ему казалось, что он слышит треск и хлопки...
"Не делайте резко шпагат, - говорила в младшей группе их тренер стройная перворазрядница, - растяните паховые кольца, и все, конец спортивной карьере... - Взмахивала ногой выше головы, прямо с такого маха садилась на шпагат и, проведя ногой плавный полукруг, выходила в очень красивую стойку на кистях. - Вообще у мужчин шпагат не глубокий, да он им, право, не нужен..."
Зато девчонки садились в шпагат, как в люльку, и стойку на кистях они делали на одном легком вздохе. В их движениях преобладали мах, прогиб, сложение дуг и спиралей в некое изящное подвижное хитросплетение. Иногда Алька ловил себя на мысли, что он не воспринимает девчонок в зале как девчонок, но лишь как людей, занимающихся другим, недоступным ему видом спорта.
"Мальчики приближаются к совершенству в гимнастике, когда девочки уже сходят со сцены известными мастерами", - говорила их тренер - стройная перворазрядница.
Алька двигался вилкой. Котелки гремели, кости и сухожилия стонали, мускулы выли...
Когда, помыв котелки, он вернулся, возле сержанта Елескина сидел ординарец комроты Иван.
- Молодец, стюдент. Далеко было слышно, как все твои жилы скрипели и верещали.
- Не дразни меня стюдентом, пожалуйста.
- Усвоил... Пополнение все обезножело. Столько пройти... Степан, ты бы коробку с дисками на телегу к старшине кинул... Парня бы разгрузил. Гранат набрал! Жадный ты, сержант Елескин.
- Гранатки-то легкие, вшивенькие. Они мне консервы напоминают. Я консервы люблю...
Ординарец принес комротову балалайку, и Степан почти целый день чикал по струнам своим костяным пальцем.
В сумерки роту подняли. Обезножевшие парни из пополнения бесстыдно смотрели на старшинскую телегу, груженную патронами, гранатами и съестным припасом. Но попроситься в нее никто не решался. Рядом с телегой, держась одной рукой за грядку, шел капитан Польской, в другой руке он держал ручной пулемет за пламегаситель и опирался на него, как на узловатую тяжелую трость. Лицо у капитана было белым и губы белыми.
- Язва у него, - сказал Алька сержанту Елескину. - Блуждающая. Все время не заживает. Затянется - и снова в другом месте.
Рядом с командиром роты шагал старшина, легкий, вызывающе элегантный.
Ночью бригада вступила на местность, где накануне был бой. Пахло угаром, горелым валенком, пережженной печной глиной. Люди шли молча. До этого они тоже шли молча, молчали от дремы, от бесконечного однообразного ритма - сейчас молчание было другое: молча ложились на привалах, держали оружие в руках, изготовленное на всякий случай, - может быть, вон за той порушенной хатой разорвет тишину пулеметная очередь.
Когда случилась заминка в передних рядах, Алька сдернул с плеч автоматы; он совал Степану то один, то другой, с ужасом пришептывая:
- Который твой-то, ну говори же! Может, зарубку поставить?
- Нацепи бантик. - Сержант Елескин был очень спокоен, даже легкомыслен, так Альке казалось. - Чего суетишься, как клоп на ладони? Ненароком пальнешь - отделение в госпиталь, а то и к дяде Петру. Ночь спокойно переживем. Впереди танки. Фриц сейчас "драпен вестен", как нашпаренный чешет. Он на машинах, на полном газу. Мы на своих двоих. Этой ночью нам его никак не нагнать. Вдумайся, голову-то зачем наращивал?
Степановы слова Альку обидели, он губы надул, но тревога ушла. Алька почувствовал вдруг, что, кроме пожара, в воздухе пахнет яблоками, конским навозом, осенним лиственным лесом. Где-то драчливо промычал бычок, чертыхнулся женский охрипший голос, хлопнула дверь - наверно, загоняли бычка пинками в сарай.
- Берегут, - сказал Алька.
- Правильно берегут, - ответил Степан. - Им жизнь начинать надо. Колхоз заводить...
На заре бригада вошла в Кременчуг. Мертвый город лежал вдоль асфальта по обеим его сторонам. Пепельные курганы с черными и охряными пятнами, иногда белый кусок мазаной стены с узором, наведенным синькой, - похоже, курилась, наполняя воздух душным запахом, городская свалка.
Алька остановился было, его поразил вид покалеченной "тридцатьчетверки". Собственно, танк был целехоньким, кроме пушки: пушка лопнула вдоль, и каждая ее половинка скрутилась кольцом, как расщепленное луковое перо. Такого Алька увидеть не ожидал: в его представлениях сталь пушечного ствола была нерушима. И уже совсем нелепо выглядела рядом с танком покосившаяся трансформаторная будка с предупреждающим рисунком череп и под ним скрещенные кости. Символ смерти казался здесь детским, как деревянная сабля.
Степан потянул Альку за рукав, он был угрюм и заперт для разговоров.
Колонна молча, невольно подравнивая строй и ритм, вошла в центр города. Кирпичные беленые дома были розовыми в рассветном небе, солнце еще не показалось над горизонтом, но уже коснулось их. Они отстояли порядочно друг от друга, видимо, соединяли их в улицу выгоревшие до земли деревянные строения. Так и поднимались редкие розовые зубья причудливыми утесами. В оконных проемах ярко светилось небо.
Не было никого: ни людей, ни животных, ни птиц, только страшный мираж, по которому проходили солдаты.
Жуткая красота розовых зданий холодом вошла в Алькино сознание, пригнула его голову - так, глядя под ноги, и шагал он, пока колонна не сошла с дороги и не углубилась в редкий лесок.
За молодыми стволами, над зарослями лозняка густо синел Днепр.
Было велено отдыхать, готовить оружие, ждать дальнейших распоряжений.
Сержант Елескин поставил коробку с дисками перед Алькой.
- Есть развалины, есть руины. Руины - понятие философское. В них живут миражи будущих городов... Каким должен быть второй номер?
- Нечистой силой - неумытым, сильным и покладистым, как телега.
Степан засмеялся.
- Неумытый - вычеркни. Займись - проверь диски. Протри, чтобы ни единой песчинки. Потом автоматы почистим.
Степан расстелил шинель, поставил на нее пулемет и принялся его разбирать. Алька тоже шинель расстелил, вытащил из железной коробки диски, черные и маслянистые, местами они отливали синим цветом, идущим, казалось, из глубины металла. Алька вытолкнул щепочкой патроны на шинель. Протер все вафельным полотенцем, зарядил снова и занялся автоматами.
Солдаты под кустами ивняка сидели или лежали, но в основном проверяли оружие, перематывали портянки, говорили замедленно, то ли с ленцой, то ли в задумчивости. Алька заметил - некоторые пришивают к гимнастеркам чистые подворотнички, спросил:
- Что за пижоны?
Степан плечами пожал.
- Эти пижоны с сорок первого года воюют, привычка у них такая.
Степан долго и старательно умывался, и Алька рядом с ним фыркал, плеща водой на свое тощее тело. Степан вытащил из мешка командирскую сумку, достал из нее чистый подворотничок, пришил его ловким стежком и громко перекусил нитку. Растянул гимнастерку за плечи, потряс перед собой, как бы любуясь, затем осторожно проткнул ножом на ее груди три аккуратные дырочки - две справа, одну слева. Промурлыкав под нос что-то вроде частушки, извлек из командирской сумки ордена, завернутые в носовой платок. Орден Красного Знамени старого образца на винте, такой можно было заслужить только в самом начале войны (у Альки челюсть беззвучно отвисла и слюна струйкой выкатилась на подбородок), орден Красной Звезды и орден Отечественной войны, совсем новенький.
- Как на парад, - прошептал Алька, томясь от восторга и удивления.
- Почему "как"? - с ухмылкой сказал Степан, посмотрел на снаряжающихся разведчиков, на синий Днепр позади леска. - Наступление самый главный парад... Для кого-то он будет последним. - В разговорах с Алькой у Степана никогда не проскальзывали такие мотивы, наверно, поэтому он вздохнул и опустил глаза к своей гимнастерке.
У Альки защемило в носу.
В начале войны они с Гейкой Сухаревым несколько дней толклись возле Василеостровского райвоенкомата, с завистью поглядывали на восьмиклассников, которые, выпятив грудь, проникали внутрь, бывали выставлены, но все же имели повод для выкриков и воинственных возражений. Там они в последний раз увидели стройную девушку-перворазрядницу, которая тренировала их в младшей группе, Светлану Романовну; у нее было два кубика на петлицах.
Завуч Лассунский обнял их сзади за плечи. Они обернулись и долго моргали - высокий моряк с суровым лицом улыбался им грустно и ласково. Шевроны на рукавах капитанские.
- Куда же вы? У вас сердце! - воскликнул Гейка испуганно.
- А у вас?.. У вас тоже сердце. - Он поцеловал их в маковки, стиснул пальцами их плечи и неожиданно легко побежал догонять уходивших по Большому проспекту морских командиров, их было человек десять, пожилых, мрачноватых, но не утративших морской спокойной осанки.
На поляне с пожухлой травой составили друг на друга патронные ящики, покрыли их куском кумача. К ящикам встал молодой лейтенант - помпотех роты. Помпотех был, а техники - четыре броневичка, которые то и дело застревали в колдобинах или валялись в кюветах. В основном их использовали для связи. Чуть в отдалении от ящиков толпилась группка солдат, все молодые, все в каком-то смущении и строгости. Помпотех откашлялся, заговорил, круто жестикулируя. К нему по очереди подходили. Он вручал что-то и жал руку.
Алька сообразил: "Комсомольские билеты!"
- Степан, что будем делать? - спросил он, осознав с тревогой, что все неспроста.
- Днепр форсировать.
Днепр синел за кустами, широкий и неслышный.
- Его же форсировали в районе Киева и еще где-то.
- Давай обеги кругом. Там, наверно, и мост уже есть.
В кустах хрястнула мина. Она разорвалась в расположении второго взвода. Ни стонов, ни криков не было, только чертыхнулся кто-то. А правый берег Днепра казался светлым и дружелюбным.
Пришли от командира роты командиры взводов. Своего командира Алька толком не знал. При первом построении, сразу же после знакомства с сержантом Елескиным, командир взвода лейтенант Зубарев оглядел его с вежливым интересом, не более того, и спросил:
- Степан, донесешь?
- Дойдет, - ответил Степан.
Степана почему-то все называли либо по имени, либо сержант Елескин. Просто Елескин не называли.
- Пошли грузиться, - сказал командир. - Поплывем на тот берег.
Гуськом потянулись солдаты к воде, к ожидающим их железным понтонам.
- Мы же разведчики, - прошептал Алька, приподнявшись на цыпочки, чтобы дотянуться до Степанова уха. - Что же нас, как пехоту?
- Это и есть разведка. Называется - разведка боем. По нас будут бить изо всех видов. Артиллеристы их засекут и подавят...
- А если мы все же доедем? - спросил Алька, проглотив жесткий комок.
- Закрепимся на том берегу. Будем удерживать плацдарм. Или развивать успех. Действовать будем.
Взвод уже влез в понтон; стараясь не наступать на ноги, Степан пробирался вперед, солдаты поджимались, давая ему дорогу, на носу Степан поставил пулемет на сошники.
1 2 3 4 5