Точно я его не знал – собачьего нрава не изменишь. Разумеется, это Пален приказал меня освободить, как я ему очень нужен…»
Беспрестанно вспоминая и обдумывая всё, что сказал ему граф Пален, Штааль пришёл к убеждению, что против государя составлен заговор. Об этом поговаривали давно. В таинственную связь с заговором ставили и скоропостижную смерть адмирала де Рибаса, и другую взволновавшую всех недавно новость: отставку и опалу вице-канцлера Панина. Но положение графа Палена, по общему отзыву, было чрезвычайно крепким. Он считался первым сановником империи и любимцем государя. Штаалю потому было трудно поверить, что именно Пален стоит во главе заговора. Пытался он и по-иному, естественным образом, объяснить странную сцену в кабинете военного губернатора, двусмысленные слова и непонятные интонации Палена. Приходило ему в голову, что Пален, быть может, его и с п ы т ы в а л, и Штааль с волнением себя спрашивал, что должен был о нём, в таком случае, подумать царский любимец. Но это предположение казалось всё же маловероятным Штаалю. «Если б Пален вправду хотел меня испытать, он говорил бы яснее. Верно, он просто предложил бы мне соучаствовать, а то какие же делать резоны из молчания в ответ на намёки?.. Нет, дело сурьёзное», – думал Штааль, холодея при этой мысли. После ночи в Тайной экспедиции он особенно ясно представлял себе, чем может грозить такое страшное дело.
Один из посетителей, проходивших в аллее мимо экзерциргауза, посмотрел на Штааля. Штааль беспокойно проводил его глазами. «Нет, это он так посмотрел. Не всякий же человек в Петербурге шпион… Да ведь я ещё и не дал согласия… Опять же и не донёс по долгу присяги… Конечно, я не доносчик, но эти живодёры в Тайной не будут так рассуждать… Предположим, я их не боюсь… Хотя как их и не бояться? Однако, если мне напрямик предложат участвовать в деле, соглашусь я или не соглашусь?» Он с ужасом чувствовал, что не может ответить. Штааль пробовал рассуждать и взвешивать. Он не любил царя, не прощал своего дела в Тайной экспедиции. Но и ненависти к царю у него не было. Да и в деле этом царь не был, собственно, виноват. «Точно при государыне не было Тайной экспедиции? Ведь Новикова, говорят, пытали, и Княжнина драли за „Вадима“. Не только у нас, везде мучают, истязают почём зря, везде, во всём свете, а всех монархов не опровергнешь… Ведь речь у них, конечно, идёт об опровержении царя. Не об убийстве же, в самом деле? Ужель у Палена руки поднимутся на венценосца, который его осчастливил?»
Штааль задумался, припоминая награды, которые в это царствование выпали на долю Палена.
«Да на какого дьявола мне нужна эта штука? – нерешительно спросил он себя… – Ну, не сделаю карьера, умру безвестным, как миллионы других, не всё ль одно? Точно мне уж так хочется стать новым Паленом и править Россией! Ещё и счастлив ли сам Пален? Может, гораздо лучше прожить свой век богатой приватной персоной…»
Мысли эти сильно его взволновали. Ноги в лакированных сапогах стыли на морозе. Штааль поднялся и пошёл к Михайловскому замку. Перед укреплением в конце аллеи стояло несколько человек. Один из них нетерпеливо оглянулся на Штааля. Здесь у подъёмного моста, через который впускали посетителей, другой чиновник снова спросил пропуск и, проверив, оставил его у себя. Штааль почувствовал себя стеснённым, оставшись без зеленоватой бумажки: вдруг чиновник не знает, и там опять спросят.
– Пять? – сказал чиновник, пересчитав стоявших. – Опустить!
Дежурный с явным удовольствием стал опускать подъёмный мост. Посетители с любопытством и страхом смотрели на невиданную штуку. Первый в очереди, почему-то на цыпочках, перешёл через мост. За мостом открывалась перед замком большая площадь. С облегчением соскакивая с моста, посетители нерешительно оглядывались друг на друга. Штааль отстал от кучки, прошёл вдоль красной громады, вернулся, заглянул через перистиль во внутренний двор, затем вошёл в замок.
Его сразу охватило тяжёлое чувство. Пахнуло сыростью. Солнце исчезло. В овальной зале горели огни. В замке стоял густой туман и на небольшом расстоянии ничего не было видно. Штааль, осторожно ступая, медленно шёл по залу – и неожиданно поймал себя на том, что старается зачем-то запомнить дорогу. Он вздрогнул и ускорил шаги. В тумане вырисовывались растерянные фигуры посетителей. Штааль шёл туда, куда шли все. Он понемногу осваивался с туманом: в других покоях замка сырости было меньше, всюду горели огни. Штааль быстро переходил из одной комнаты в другую, нигде не останавливаясь и ничего не осматривая. Видел только, что всё было чрезвычайно богато. Мрамор, порфир, золото, хрусталь, необыкновенная мебель, огромные зеркала, расписные потолки, колонны, вазы, балдахины – обычная нежилая обстановка дворцов – сливались в общее впечатление роскоши и скуки. Стены почти везде были затянуты великолепным бархатом самых ярких цветов, голубым, розовым, пурпурным, то с серебряным, то с золотым шитьём. Этот бархат особенно поразил Штааля. В тех европейских дворцах, которые ему приходилось видеть, стены обычно бывали голые. Штаалю не приходило в голову, что можно затягивать стены бархатом. Бархат местами темнел мокрыми пятнами. Посетители вполголоса обменивались впечатлениями и все куда-то торопились. Тоскливое чувство в душе Штааля нарастало. «Да в чём дело?» – нервно спрашивал он себя, ускоряя шаги.
– Как жаль, что не пускают в покои государя императора, – сказал у дверей кто-то вполголоса. Сердце у Штааля почему-то забилось сильнее. «В самом деле, государь ведь живёт в верхнем этаже», – подумал он. Он небрежным тоном спросил служителя, для кого предназначаются эти покои. Оказалось, что в нижнем этаже будет жить наследник престола, а также некоторые высшие лица свиты, как их сиятельства граф Кутайсов и князь Гагарин.
Усталость Штааля всё росла от бесконечной вереницы зал. Он чувствовал себя нехорошо: в ногах была слабость, в ушах шумело. В самом мрачном настроении он повернул назад и пошёл по направлению к лестнице. Вдруг его по-французски окликнул знакомый старческий голос. Он удивлённо оглянулся и увидел Ламора. Штааль подошёл к нему и поздоровался.
– Всё живописью любуюсь, – сказал Ламор. – Немало дряни, но есть и превосходные картины… Особенно портреты… Лукавые люди ваши портретисты… Рисует человек этакого вельможу: какой блеск, что за величие! А смотришь – чего-то вельможе не хватает. Чего бы? Да кольца в носу – перед тобой точно разодетый дикарь. Я преувеличиваю, конечно, но что-то есть дикое и страшное в некоторых из этих портретов. Может быть, ваши художники о б л и ч а ю т высшее общество? У нас перед революцией все обличали двор: писатели обличали, художники обличали, музыканты обличали… Вестрис тот и танцевал не иначе как с обличением и с патриотической скорбью. В вашей гостеприимной стране вдобавок все просвещённые люди думают, что Россия отстала от Европы на целые столетия. Это происходит оттого, что Россию вы знаете, а Европу нет. Конечно, Россия отстала, но так лет на тридцать, не больше.
– Да, у нас теперь есть прекрасные живописцы. Рублей за триста вы можете купить хорошего художника, ежели без жены, – деловито сказал Штааль. Он с напряжением поддерживал разговор.
– Как? Ах, да… Нет, я не торгую художниками. Что ж, пойдём?.. В общем, я должен признать, что этот замок – один из самых прекрасных, своеобразных и поэтических дворцов, какие я когда-либо в жизни видел. Его тоже Растрелли строил?
– Нет, что вы, Растрелли давно умер.
– Да? Я потому, видите ли, спрашиваю, что всю Россию, кажется, выстроил Растрелли. По крайней мере, у всех моих знакомых русских, либо в Петербурге, либо в имении, Растрелли непременно строил дом. Этот архитектор, по моему приблизительному расчёту, должен был жить лет триста и всё, днём и ночью, строил русским дворцы. А мы в Европе и не слыхали о таком архитекторе… Но кто бы ни строил Михайловский замок, поздравляю. Весь ваш Петербург точно из «Тысячи и одной ночи», а Михайловский замок едва ли не лучше всего. У вашего императора есть то, что в искусстве лучше вкуса: у него есть размах.
– Ну, размаха у покойной государыни было побольше, – сказал Штааль, оглянувшись.
– Я не нахожу. Монархи, как поэты, рождаются: nascuntur, non fiunt. Екатерина II родилась захудалой немецкой принцессой и такой же осталась на русском троне. Вы скажете: её победы. Но с кем она воевала? С турками, с поляками, со шведами. Турок, поляков побеждала – невелика заслуга. А шведов уж не очень и побеждала. Поверьте, никто в Европе не знает по названию ни одержанных Екатериной побед, ни заключённых ею мирных трактатов. Ведь это очень важно: что такое слава, если её нельзя обозначить двумя словами? Ну, какой мир заключила она с турками? Ку?.. Кутшу?..
– Кучук-Кайнарджа, – подсказал с улыбкой Штааль.
– Вот видите, разве это можно запомнить? То ли дело император Павел! Воевать – так против французской республики, во главе европейской коалиции. Итальянская кампания, ваш переход через Альпы – это запомнится.
– Да, конечно, – сказал Штааль, вспыхнув от удовольствия.
– И имя хорошее: Суворов. Отличное имя для полководца. Оно звучит как трубный звук. Очень важная вещь… Прекрасное имя у нашего первого консула, у генерала Бонапарта.
– Какое? Ах да, Наполеон.
– Да, прекрасное имя, звучное, необыкновенное и несмешное. Оно очень ему пригодится. Что, если б его звали Жан-Селестен-Мари? Вы за себя не тревожьтесь, молодой человек. У вас фамилия так себе, но жаловаться не на что… Да, мы говорили об Екатерине? Ведь она, кажется не выстроила ничего особенно грандиозного? Это её вельможи строили настоящие дворцы: Орлов, Потёмкин, Строганов, ещё мне называли каких-то князей и графов. Эти точно были люди со вкусом и с размахом. А Екатерина и строила, кажется, больше для того, чтобы от них не отставать…
Они медленно шли по залам. Ламор часто останавливался и не умолкал ни на минуту, объясняя Штаалю достоинства и недостатки всего того, что им попадалось. Эта медленная ходьба с остановками и говорливость старика всё больше утомляли Штааля. Богато одетая дама, с тройной длинной ниткой жемчуга на шее, шла им навстречу. Штааль проводил её взглядом и увидел, что Ламор также смотрел ей вслед. Штааль усмехнулся.
– Вы смотрите на даму, а я на жемчуг, – пояснил Ламор. – Какое изумительное свидетельство человеческой глупости… Вы знаете, что такое жемчуг? Я в молодости был на острове Цейлоне и видел ловлю. Это очень интересное зрелище. Под палящими лучами солнца от берегов Манарского залива отходят десятки лодок. Слышится заунывное пение: это специалисты заклинают акул, которыми кишит в тех местах море. На лодках ловцы, так называемые д а й в е р ы, самые несчастные из людей. К ногам их привешивают тяжёлый камень – для того, чтоб им было легче нырять. В левой руке у дайвера сигнальный шнурок. В правой – кол для защиты от неверующих акул, не поддавшихся чарам заклинания. Ловец зажимает рот, нос и, зацепив пояс за верёвку, бросается в воду. Опустившись на большую глубину, он набирает в сеть раковины, затем даёт сигнал. По сигналу дайвера вытаскивают, если на счастье его милует акула. Впрочем, виноват: сначала вытаскивают сеть с драгоценными раковинами (она на особом шнурке), а уж потом самого ловца. К концу рабочего дня у дайвера обычно кровь идёт изо рта, из носа, из ушей… Живут ловцы очень недолго: не акула, так апоплексический удар. Затем раковины складываются на берегу и там гниют: пока они не сгнили и не высохли, из них нельзя вытащить жемчужины, не оставив на ней знака, который, видите ли, её портит. От гниения раковин стоит на милю расстояния такое зловоние, что жители бегут от берегов, пока не пройдёт муссон и не очистит воздух. Делается же всё это для того, чтобы та толстая дама могла своим великолепием огорчить других дам. Правда, даме всё это неизвестно, и, по птичьему своему уму, она ничего такого и не понимает. Но для кого же существуют виселицы, если не для торговцев жемчугом?
– Да вы, сударь, говорите, как эгалитер, – сказал иронически Штааль. «Не велика мудрость толстую купчиху изобличать», – подумал он.
– Нет, какой я эгалитер! Разве коллекционер человеческой глупости, и то нет: надоело и это.
Солнечные лучи вспыхнули, прорезав туман, осветили голубой бархат стены, хрусталь люстры, золото тяжёлых канделябров. Штааль невольно сошёл с дорожки, проложенной по средине узкой длинной комнаты, и заглянул в окно. День был ослепительно светлый. Вдали на Царицын луг проходил кавалергардский полк. Он шёл по новому порядку, «колено с коленом сомкнувшись», с дистанцией в одну лошадь между шеренгами. В первой шеренге в середине каждого эскадрона чуть колыхались штандарты. Люди, в великолепных мундирах, украшенных белыми крестами, на тяжёлых гнедых лошадях с красными вальтрапами, двигались медленно, непостижимо ровно. Солнце сверкало на пиках и кирасах.
– Вот это прекрасно! – сказал Ламор, с любопытством вглядываясь в даль утомлёнными прищуренными глазами. – Сколько красоты и поэзии во всём этом! Вот, мой юный друг, истинное назначение армий: парады. Подумайте, как безобразна война: как на ней всё нелепо, бестолково, до ужаса грязно… Не надо больше войн, мой друг, повоевали, и будет. Я неизменно говорю это и другому моему приятелю, генералу Бонапарту. Жаль, что он плохо слушает, как и вы, впрочем… Хорошо идут, а? Удивительный, на редкость красивый полк. Пожалуй, другого такого нигде не сыщешь. В дни моей молодости хорошо ходил наш Royal-Cravates, синяя кроатская кавалерия на французской службе… Мудро, мудро устроена эта отдушина: какая дивная система для уловления молодых душ! Нет человека, который в семнадцать лет всем этим не грезил бы – и слава Богу! Если б вы не грезили этим, то грезили бы чем-нибудь похуже – похождениями Картуша, величием Робеспьера…
Кавалергарды медленно уходили вдаль.
– Не дай Господь, чтоб на это прошла мода, – продолжал Ламор. – Быть может, именно это спасёт вас от колеса или гильотины… Впрочем…
Он замолчал и оглянулся. В комнате никого не было.
– Что, мой друг, плачут царские кони?
– Как вы говорите? Я не понимаю…
– Это не я, это Плиний… Плиний говорит, что лошади льют слёзы, когда их хозяевам грозит опасность. А другой древний лгун, Светоний, утверждает, что незадолго до мартовских ид заплакали горькими слезами кони, на которых Цезарь перешёл Рубикон.
– Что вы хотите сказать?
Ламор пожал плечами.
– То, что говорит, кажется, весь Петербург. Мой друг, носятся упорные слухи о заговоре против императора Павла.
– Я ничего не знаю! Может быть, вам что-либо…
Голос Штааля дрогнул. Ламор посмотрел на него внимательно.
– Это весьма удивительный заговор. Все о нём говорят – и ничего… Я иностранец, по-русски не понимаю ни слова, а слышал. А вот ваша страшная Тайная экспедиция…
Он опять взглянул на побледневшее лицо Штааля и замолчал.
– Вот что, мой милый друг, – заговорил снова Ламор серьёзным тоном. – Меня всё это не касается, но я втрое старше вас и видел побольше вашего. Ничего я этого не знаю и не хочу знать… Впрочем, нет, очень хочу знать, но не знаю… – Он опять помолчал, вопросительно глядя на Штааля. – Я, конечно, ни о чём вас не спрашиваю, я так говорю, на случай чего: не лезьте вы в это дело, – вы, шальной юноша, господин Питтов агент, – вставил он с усмешкой. – Поверьте, ничего хорошего из этого не выйдет. А выйдет, так вас не очень поблагодарят… Других, может быть, поблагодарят, а вас едва ли… Не напоминаю вам, конечно, о присяге – это пустяки. Когда вас приводили к присяге, то, верно, не спрашивали, согласны ли вы присягать или нет, правда? Вы тотчас присягнёте другому царю, и дело с концом… При всех переворотах первым делом те же люди присягают новой власти, и она всегда чрезвычайно этому рада – я никогда не мог понять почему… Однако причины вам лезть в эту петлю я не вижу решительно никакой. Правда, осведомлённые люди утверждают, что ваш монарх сошёл с ума. Но, во-первых, ещё нужно доказать, что страна не может п р о ц в е т а т ь при сумасшедшем монархе. По моим наблюдениям, народы и страны более или менее одинаково п р о ц в е т а ю т при всяких правителях и правлениях. А во-вторых, не во всём верьте и осведомлённым людям. Помните мудрое изречение: «Qui veut noyer son chien, L'accuse de la rage». Я вот недавно беседовал с одним либеральным помещиком. Уж так он бранил все ваши порядки – и верно, поделом, – пуще всего бранил разрыв дипломатических сношений с Англией: безумие, кричит. А потом выяснилось, что вследствие разрыва дипломатических сношений с Англией у всех русских помещиков доходы уменьшились втрое: некому продавать хлеб, дерево, лён. Я и думаю: хороший помещик, либеральный помещик, но, может быть, разрыв с Англией и не такое уж безумие, а? С английской точки зрения, конечно, безумие; как с русской, я не знаю, а с мировой – это вещь полезная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Беспрестанно вспоминая и обдумывая всё, что сказал ему граф Пален, Штааль пришёл к убеждению, что против государя составлен заговор. Об этом поговаривали давно. В таинственную связь с заговором ставили и скоропостижную смерть адмирала де Рибаса, и другую взволновавшую всех недавно новость: отставку и опалу вице-канцлера Панина. Но положение графа Палена, по общему отзыву, было чрезвычайно крепким. Он считался первым сановником империи и любимцем государя. Штаалю потому было трудно поверить, что именно Пален стоит во главе заговора. Пытался он и по-иному, естественным образом, объяснить странную сцену в кабинете военного губернатора, двусмысленные слова и непонятные интонации Палена. Приходило ему в голову, что Пален, быть может, его и с п ы т ы в а л, и Штааль с волнением себя спрашивал, что должен был о нём, в таком случае, подумать царский любимец. Но это предположение казалось всё же маловероятным Штаалю. «Если б Пален вправду хотел меня испытать, он говорил бы яснее. Верно, он просто предложил бы мне соучаствовать, а то какие же делать резоны из молчания в ответ на намёки?.. Нет, дело сурьёзное», – думал Штааль, холодея при этой мысли. После ночи в Тайной экспедиции он особенно ясно представлял себе, чем может грозить такое страшное дело.
Один из посетителей, проходивших в аллее мимо экзерциргауза, посмотрел на Штааля. Штааль беспокойно проводил его глазами. «Нет, это он так посмотрел. Не всякий же человек в Петербурге шпион… Да ведь я ещё и не дал согласия… Опять же и не донёс по долгу присяги… Конечно, я не доносчик, но эти живодёры в Тайной не будут так рассуждать… Предположим, я их не боюсь… Хотя как их и не бояться? Однако, если мне напрямик предложат участвовать в деле, соглашусь я или не соглашусь?» Он с ужасом чувствовал, что не может ответить. Штааль пробовал рассуждать и взвешивать. Он не любил царя, не прощал своего дела в Тайной экспедиции. Но и ненависти к царю у него не было. Да и в деле этом царь не был, собственно, виноват. «Точно при государыне не было Тайной экспедиции? Ведь Новикова, говорят, пытали, и Княжнина драли за „Вадима“. Не только у нас, везде мучают, истязают почём зря, везде, во всём свете, а всех монархов не опровергнешь… Ведь речь у них, конечно, идёт об опровержении царя. Не об убийстве же, в самом деле? Ужель у Палена руки поднимутся на венценосца, который его осчастливил?»
Штааль задумался, припоминая награды, которые в это царствование выпали на долю Палена.
«Да на какого дьявола мне нужна эта штука? – нерешительно спросил он себя… – Ну, не сделаю карьера, умру безвестным, как миллионы других, не всё ль одно? Точно мне уж так хочется стать новым Паленом и править Россией! Ещё и счастлив ли сам Пален? Может, гораздо лучше прожить свой век богатой приватной персоной…»
Мысли эти сильно его взволновали. Ноги в лакированных сапогах стыли на морозе. Штааль поднялся и пошёл к Михайловскому замку. Перед укреплением в конце аллеи стояло несколько человек. Один из них нетерпеливо оглянулся на Штааля. Здесь у подъёмного моста, через который впускали посетителей, другой чиновник снова спросил пропуск и, проверив, оставил его у себя. Штааль почувствовал себя стеснённым, оставшись без зеленоватой бумажки: вдруг чиновник не знает, и там опять спросят.
– Пять? – сказал чиновник, пересчитав стоявших. – Опустить!
Дежурный с явным удовольствием стал опускать подъёмный мост. Посетители с любопытством и страхом смотрели на невиданную штуку. Первый в очереди, почему-то на цыпочках, перешёл через мост. За мостом открывалась перед замком большая площадь. С облегчением соскакивая с моста, посетители нерешительно оглядывались друг на друга. Штааль отстал от кучки, прошёл вдоль красной громады, вернулся, заглянул через перистиль во внутренний двор, затем вошёл в замок.
Его сразу охватило тяжёлое чувство. Пахнуло сыростью. Солнце исчезло. В овальной зале горели огни. В замке стоял густой туман и на небольшом расстоянии ничего не было видно. Штааль, осторожно ступая, медленно шёл по залу – и неожиданно поймал себя на том, что старается зачем-то запомнить дорогу. Он вздрогнул и ускорил шаги. В тумане вырисовывались растерянные фигуры посетителей. Штааль шёл туда, куда шли все. Он понемногу осваивался с туманом: в других покоях замка сырости было меньше, всюду горели огни. Штааль быстро переходил из одной комнаты в другую, нигде не останавливаясь и ничего не осматривая. Видел только, что всё было чрезвычайно богато. Мрамор, порфир, золото, хрусталь, необыкновенная мебель, огромные зеркала, расписные потолки, колонны, вазы, балдахины – обычная нежилая обстановка дворцов – сливались в общее впечатление роскоши и скуки. Стены почти везде были затянуты великолепным бархатом самых ярких цветов, голубым, розовым, пурпурным, то с серебряным, то с золотым шитьём. Этот бархат особенно поразил Штааля. В тех европейских дворцах, которые ему приходилось видеть, стены обычно бывали голые. Штаалю не приходило в голову, что можно затягивать стены бархатом. Бархат местами темнел мокрыми пятнами. Посетители вполголоса обменивались впечатлениями и все куда-то торопились. Тоскливое чувство в душе Штааля нарастало. «Да в чём дело?» – нервно спрашивал он себя, ускоряя шаги.
– Как жаль, что не пускают в покои государя императора, – сказал у дверей кто-то вполголоса. Сердце у Штааля почему-то забилось сильнее. «В самом деле, государь ведь живёт в верхнем этаже», – подумал он. Он небрежным тоном спросил служителя, для кого предназначаются эти покои. Оказалось, что в нижнем этаже будет жить наследник престола, а также некоторые высшие лица свиты, как их сиятельства граф Кутайсов и князь Гагарин.
Усталость Штааля всё росла от бесконечной вереницы зал. Он чувствовал себя нехорошо: в ногах была слабость, в ушах шумело. В самом мрачном настроении он повернул назад и пошёл по направлению к лестнице. Вдруг его по-французски окликнул знакомый старческий голос. Он удивлённо оглянулся и увидел Ламора. Штааль подошёл к нему и поздоровался.
– Всё живописью любуюсь, – сказал Ламор. – Немало дряни, но есть и превосходные картины… Особенно портреты… Лукавые люди ваши портретисты… Рисует человек этакого вельможу: какой блеск, что за величие! А смотришь – чего-то вельможе не хватает. Чего бы? Да кольца в носу – перед тобой точно разодетый дикарь. Я преувеличиваю, конечно, но что-то есть дикое и страшное в некоторых из этих портретов. Может быть, ваши художники о б л и ч а ю т высшее общество? У нас перед революцией все обличали двор: писатели обличали, художники обличали, музыканты обличали… Вестрис тот и танцевал не иначе как с обличением и с патриотической скорбью. В вашей гостеприимной стране вдобавок все просвещённые люди думают, что Россия отстала от Европы на целые столетия. Это происходит оттого, что Россию вы знаете, а Европу нет. Конечно, Россия отстала, но так лет на тридцать, не больше.
– Да, у нас теперь есть прекрасные живописцы. Рублей за триста вы можете купить хорошего художника, ежели без жены, – деловито сказал Штааль. Он с напряжением поддерживал разговор.
– Как? Ах, да… Нет, я не торгую художниками. Что ж, пойдём?.. В общем, я должен признать, что этот замок – один из самых прекрасных, своеобразных и поэтических дворцов, какие я когда-либо в жизни видел. Его тоже Растрелли строил?
– Нет, что вы, Растрелли давно умер.
– Да? Я потому, видите ли, спрашиваю, что всю Россию, кажется, выстроил Растрелли. По крайней мере, у всех моих знакомых русских, либо в Петербурге, либо в имении, Растрелли непременно строил дом. Этот архитектор, по моему приблизительному расчёту, должен был жить лет триста и всё, днём и ночью, строил русским дворцы. А мы в Европе и не слыхали о таком архитекторе… Но кто бы ни строил Михайловский замок, поздравляю. Весь ваш Петербург точно из «Тысячи и одной ночи», а Михайловский замок едва ли не лучше всего. У вашего императора есть то, что в искусстве лучше вкуса: у него есть размах.
– Ну, размаха у покойной государыни было побольше, – сказал Штааль, оглянувшись.
– Я не нахожу. Монархи, как поэты, рождаются: nascuntur, non fiunt. Екатерина II родилась захудалой немецкой принцессой и такой же осталась на русском троне. Вы скажете: её победы. Но с кем она воевала? С турками, с поляками, со шведами. Турок, поляков побеждала – невелика заслуга. А шведов уж не очень и побеждала. Поверьте, никто в Европе не знает по названию ни одержанных Екатериной побед, ни заключённых ею мирных трактатов. Ведь это очень важно: что такое слава, если её нельзя обозначить двумя словами? Ну, какой мир заключила она с турками? Ку?.. Кутшу?..
– Кучук-Кайнарджа, – подсказал с улыбкой Штааль.
– Вот видите, разве это можно запомнить? То ли дело император Павел! Воевать – так против французской республики, во главе европейской коалиции. Итальянская кампания, ваш переход через Альпы – это запомнится.
– Да, конечно, – сказал Штааль, вспыхнув от удовольствия.
– И имя хорошее: Суворов. Отличное имя для полководца. Оно звучит как трубный звук. Очень важная вещь… Прекрасное имя у нашего первого консула, у генерала Бонапарта.
– Какое? Ах да, Наполеон.
– Да, прекрасное имя, звучное, необыкновенное и несмешное. Оно очень ему пригодится. Что, если б его звали Жан-Селестен-Мари? Вы за себя не тревожьтесь, молодой человек. У вас фамилия так себе, но жаловаться не на что… Да, мы говорили об Екатерине? Ведь она, кажется не выстроила ничего особенно грандиозного? Это её вельможи строили настоящие дворцы: Орлов, Потёмкин, Строганов, ещё мне называли каких-то князей и графов. Эти точно были люди со вкусом и с размахом. А Екатерина и строила, кажется, больше для того, чтобы от них не отставать…
Они медленно шли по залам. Ламор часто останавливался и не умолкал ни на минуту, объясняя Штаалю достоинства и недостатки всего того, что им попадалось. Эта медленная ходьба с остановками и говорливость старика всё больше утомляли Штааля. Богато одетая дама, с тройной длинной ниткой жемчуга на шее, шла им навстречу. Штааль проводил её взглядом и увидел, что Ламор также смотрел ей вслед. Штааль усмехнулся.
– Вы смотрите на даму, а я на жемчуг, – пояснил Ламор. – Какое изумительное свидетельство человеческой глупости… Вы знаете, что такое жемчуг? Я в молодости был на острове Цейлоне и видел ловлю. Это очень интересное зрелище. Под палящими лучами солнца от берегов Манарского залива отходят десятки лодок. Слышится заунывное пение: это специалисты заклинают акул, которыми кишит в тех местах море. На лодках ловцы, так называемые д а й в е р ы, самые несчастные из людей. К ногам их привешивают тяжёлый камень – для того, чтоб им было легче нырять. В левой руке у дайвера сигнальный шнурок. В правой – кол для защиты от неверующих акул, не поддавшихся чарам заклинания. Ловец зажимает рот, нос и, зацепив пояс за верёвку, бросается в воду. Опустившись на большую глубину, он набирает в сеть раковины, затем даёт сигнал. По сигналу дайвера вытаскивают, если на счастье его милует акула. Впрочем, виноват: сначала вытаскивают сеть с драгоценными раковинами (она на особом шнурке), а уж потом самого ловца. К концу рабочего дня у дайвера обычно кровь идёт изо рта, из носа, из ушей… Живут ловцы очень недолго: не акула, так апоплексический удар. Затем раковины складываются на берегу и там гниют: пока они не сгнили и не высохли, из них нельзя вытащить жемчужины, не оставив на ней знака, который, видите ли, её портит. От гниения раковин стоит на милю расстояния такое зловоние, что жители бегут от берегов, пока не пройдёт муссон и не очистит воздух. Делается же всё это для того, чтобы та толстая дама могла своим великолепием огорчить других дам. Правда, даме всё это неизвестно, и, по птичьему своему уму, она ничего такого и не понимает. Но для кого же существуют виселицы, если не для торговцев жемчугом?
– Да вы, сударь, говорите, как эгалитер, – сказал иронически Штааль. «Не велика мудрость толстую купчиху изобличать», – подумал он.
– Нет, какой я эгалитер! Разве коллекционер человеческой глупости, и то нет: надоело и это.
Солнечные лучи вспыхнули, прорезав туман, осветили голубой бархат стены, хрусталь люстры, золото тяжёлых канделябров. Штааль невольно сошёл с дорожки, проложенной по средине узкой длинной комнаты, и заглянул в окно. День был ослепительно светлый. Вдали на Царицын луг проходил кавалергардский полк. Он шёл по новому порядку, «колено с коленом сомкнувшись», с дистанцией в одну лошадь между шеренгами. В первой шеренге в середине каждого эскадрона чуть колыхались штандарты. Люди, в великолепных мундирах, украшенных белыми крестами, на тяжёлых гнедых лошадях с красными вальтрапами, двигались медленно, непостижимо ровно. Солнце сверкало на пиках и кирасах.
– Вот это прекрасно! – сказал Ламор, с любопытством вглядываясь в даль утомлёнными прищуренными глазами. – Сколько красоты и поэзии во всём этом! Вот, мой юный друг, истинное назначение армий: парады. Подумайте, как безобразна война: как на ней всё нелепо, бестолково, до ужаса грязно… Не надо больше войн, мой друг, повоевали, и будет. Я неизменно говорю это и другому моему приятелю, генералу Бонапарту. Жаль, что он плохо слушает, как и вы, впрочем… Хорошо идут, а? Удивительный, на редкость красивый полк. Пожалуй, другого такого нигде не сыщешь. В дни моей молодости хорошо ходил наш Royal-Cravates, синяя кроатская кавалерия на французской службе… Мудро, мудро устроена эта отдушина: какая дивная система для уловления молодых душ! Нет человека, который в семнадцать лет всем этим не грезил бы – и слава Богу! Если б вы не грезили этим, то грезили бы чем-нибудь похуже – похождениями Картуша, величием Робеспьера…
Кавалергарды медленно уходили вдаль.
– Не дай Господь, чтоб на это прошла мода, – продолжал Ламор. – Быть может, именно это спасёт вас от колеса или гильотины… Впрочем…
Он замолчал и оглянулся. В комнате никого не было.
– Что, мой друг, плачут царские кони?
– Как вы говорите? Я не понимаю…
– Это не я, это Плиний… Плиний говорит, что лошади льют слёзы, когда их хозяевам грозит опасность. А другой древний лгун, Светоний, утверждает, что незадолго до мартовских ид заплакали горькими слезами кони, на которых Цезарь перешёл Рубикон.
– Что вы хотите сказать?
Ламор пожал плечами.
– То, что говорит, кажется, весь Петербург. Мой друг, носятся упорные слухи о заговоре против императора Павла.
– Я ничего не знаю! Может быть, вам что-либо…
Голос Штааля дрогнул. Ламор посмотрел на него внимательно.
– Это весьма удивительный заговор. Все о нём говорят – и ничего… Я иностранец, по-русски не понимаю ни слова, а слышал. А вот ваша страшная Тайная экспедиция…
Он опять взглянул на побледневшее лицо Штааля и замолчал.
– Вот что, мой милый друг, – заговорил снова Ламор серьёзным тоном. – Меня всё это не касается, но я втрое старше вас и видел побольше вашего. Ничего я этого не знаю и не хочу знать… Впрочем, нет, очень хочу знать, но не знаю… – Он опять помолчал, вопросительно глядя на Штааля. – Я, конечно, ни о чём вас не спрашиваю, я так говорю, на случай чего: не лезьте вы в это дело, – вы, шальной юноша, господин Питтов агент, – вставил он с усмешкой. – Поверьте, ничего хорошего из этого не выйдет. А выйдет, так вас не очень поблагодарят… Других, может быть, поблагодарят, а вас едва ли… Не напоминаю вам, конечно, о присяге – это пустяки. Когда вас приводили к присяге, то, верно, не спрашивали, согласны ли вы присягать или нет, правда? Вы тотчас присягнёте другому царю, и дело с концом… При всех переворотах первым делом те же люди присягают новой власти, и она всегда чрезвычайно этому рада – я никогда не мог понять почему… Однако причины вам лезть в эту петлю я не вижу решительно никакой. Правда, осведомлённые люди утверждают, что ваш монарх сошёл с ума. Но, во-первых, ещё нужно доказать, что страна не может п р о ц в е т а т ь при сумасшедшем монархе. По моим наблюдениям, народы и страны более или менее одинаково п р о ц в е т а ю т при всяких правителях и правлениях. А во-вторых, не во всём верьте и осведомлённым людям. Помните мудрое изречение: «Qui veut noyer son chien, L'accuse de la rage». Я вот недавно беседовал с одним либеральным помещиком. Уж так он бранил все ваши порядки – и верно, поделом, – пуще всего бранил разрыв дипломатических сношений с Англией: безумие, кричит. А потом выяснилось, что вследствие разрыва дипломатических сношений с Англией у всех русских помещиков доходы уменьшились втрое: некому продавать хлеб, дерево, лён. Я и думаю: хороший помещик, либеральный помещик, но, может быть, разрыв с Англией и не такое уж безумие, а? С английской точки зрения, конечно, безумие; как с русской, я не знаю, а с мировой – это вещь полезная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94