Выхода почти не было… «Почти» – потому что тот выход, на который ему намекали, он принять не мог.
Этот выход указывал ему капитан Ханыков. Следуя данному ему поручению, Ханыков всеми силами старался залучить Мельникова в число заговорщиков: это было важно уже потому, что рота Мельникова считалась одной из лучших во всём полку. Но вместе с тем нельзя было не считаться и с опасностью открытого посвящения Мельникова в заговор. Василий Сергеевич открыто держался правительства регентши и мог разрушить всё дело переворота. Поэтому приходилось заводить речь исподволь и понемножку.
Ханыков, знавший денежные затруднения товарища, не раз заводил с ним разговор о неблагодарности теперешнего правительства. Ведь вот он, Вася, выдающейся храбростью и сообразительностью значительно способствовал аресту опасного Бирона. Что толку от этого? Повысили не в очередь в чине – и только, но никакой материальной выгоды от этого для него не получилось.
– То ли дело было при великом Петре, – говорил Ханыков. – Сам-то он, батюшка, скромнее скромного был, а отличившихся за малейшую услугу щедро награждал. Да, сразу видно, что не его родная кровь нами теперь правит.
Затем, кинув несколько незначительных фраз, соблазнитель мельком рассказывал, что встретил недавно в Летнем саду царевну Елизавету и был снова поражён, насколько её высочество фигурой, манерами и повадкой напоминает своего державного отца. А доброта-то, доброта! И Ханыков принимался перечислять всех тех, которые в затруднительных случаях обращались за помощью к царевне и неизменно уходили от неё обласканные, утешенные и одаренные. Он намекал, что этот путь не закрыт и для него, Васи.
Мельников знал, что вокруг царевны что-то затевалось – ведь слухи о заговоре носились в воздухе и не тревожили пока ещё только одной правительницы Анны, – а потому понимал, куда клонит Ханыков. При других обстоятельствах Василий Сергеевич дал бы решительный отпор товарищу и наотрез предложил бы ему не заводить таких опасных речей. Но в данное время он был слишком подавлен личным несчастьем и, по большей части вздыхая, отмалчивался от какого-либо ответа.
Ханыков же объяснял себе его молчание и вздохи тем, что семена падают на благодарную почву, и с каждым разом становился всё откровеннее.
Отчасти он не ошибался: в душе Мельникова действительно происходил большой разлад. Натуре Василия Сергеевича была противна мысль о заговоре вообще, а о заговоре ради корыстных целей тем более. Но необходимость и безысходность – великие советчики.
«Неужели всё-таки придётся пойти этим путём?» – тоскливо думал Мельников, стоя на карауле.
Эта мысль так мучительно поглощала всё его внимание, что капитан даже и не заметил подошедшего принца Антона, как не расслышал обращённого к нему вопроса.
– Эй, капитан, капитан! – весело окликнул его принц Антон, дотрагиваясь до плеча молодого офицера. – Да ты и впрямь загрустил! Что с тобой?
Мельников вздрогнул, испуганными глазами посмотрел на принца Антона и вытянулся в струнку.
А принц тем временем продолжал с добродушной весёлостью:
– Когда молодой, цветущий здоровьем и стоящий на отличной дороге человек начинает задумываться и грустить, то этому может быть весьма немного причин: во-первых, плохой желудок, о чём не может быть и речи ввиду отличного цвета лица капитана, во-вторых – несчастная любовь.
– Капитан Мельников – счастливый жених, ваше высочество! – вставил Стрешнев.
– Значит, и эта причина отпадает. Остаётся третья: денежные затруднения. Но вылечить от подобной болезни всегда в наших силах. На, капитан, возьми и не грусти! – с этими словами принц Антон сунул капитану свёрток в пятьсот червонцев и поспешно удалился со Стрешневым, не дожидаясь выражений благодарности окаменевшего от радости Мельникова.
С трудом дождавшись смены, Василий Сергеевич полетел к Наденьке. По счастью, он застал её дома и одну. Самого графа не было дома, а графиня очень благосклонно смотрела на юную любовь молодой парочки, внутренне не одобряла злобной суровости мужа и в отсутствие последнего всегда давала жениху и невесте возможность побыть наедине.
Захлёбываясь от восторга, Мельников выложил перед Наденькой объёмистый свёрток, вручённый ему принцем. Ведь здесь была большая часть той суммы, которую требовал её дядя для начала шитья приданого. Может быть, он переменит гнев на милость и удовольствуется этим, прикажет начать заготовку? Господи, хоть бы видеть, что предпринимается что-нибудь, что они хоть идут навстречу своему счастью!
Наденька, обрадованная не меньше жениха, выражала твёрдую уверенность, что дядя удовольствуется пока этой суммой, так как на него непременно должно произвести сильное впечатление то обстоятельство, что деньги исходят от принца Антона: ведь, значит, можно рассчитывать и далее на милость его высочества?
– Ты понимаешь, Наденька, – сказал ей Мельников, когда улеглись первые взрывы радости, – меня в этом случае радует не только то, что есть деньги, а также то, что достались они вполне честным путём. Ведь в последнее время я стоял перед тяжким соблазном, и не умудри Господь принца оказать мне эту милость сегодня, так не знаю, на какой дороге стоял бы я завтра!
Наденька встревожилась и принялась расспрашивать жениха. Его слова навели её на ужасную мысль: Вася, должно быть, собирался стать разбойником, о какой же другой дороге говорил он?
Когда Мельников рассказал ей о речах Ханыкова, Наденька пришла окончательно в ужас.
– Как? – вскрикнула она. – Ты говоришь, что он уже давно разговаривает с тобою об этом, и ты до сих пор не сказал никому ни слова? Да ведь замышляется преступление, а ты молчишь, покрываешь?
– Полно, Наденька, – смущённо ответил жених, – неужели мне доносить на друга и товарища по службе?
– Неужели товарищ тебе дороже, чем я?
– Но при чём же здесь ты?
– Вот это мне нравится! Я при чём? Да ведь если заговор удастся, то первым делом всех Головкиных поразит немилость. Я-то Головкина или нет? А не удастся заговор, раскроется он помимо тебя да выяснится, что ты обо всём знал, то, как ты думаешь, погладят тебя по головке? А я тогда как же без тебя буду?
Мельников пытался слабо отговариваться, но Наденька не на шутку расстроилась. Она принялась доказывать жениху, что раз он ест хлеб теперешнего правительства и пользуется его милостью, раз он хочет войти в семью рьяных верноподданных малолетнего царя, то для него не может быть и вопроса о том, как действовать далее.
Василий Сергеевич и сам сознавал это, но, с одной стороны, ему претила мысль стать доносчиком, с другой – он боялся, как бы его не заставили и далее играть роль шпиона, каким он в сущности оказался, не закрыв рта Ханыкову в тот самый момент, когда тот начал откровенничать.
Однако Наденька довольно быстро разогнала последнюю тень сомнений и колебаний. Она рассмотрела вопрос со всех сторон: с государственной, служебной и материальной, – и Мельников должен был признаться, что она – ангел, что она, как и всегда, права и что ему не остаётся ничего иного, как немедленно пойти и доложить обо всём графу Головкину, который уже сам изберёт дальнейший путь.
– Только вот что, Наденька, – опасливо заметил Мельников, – вдруг меня спросят, почему же я до сих пор молчал?
– А ты скажешь, что хотел сначала иметь твёрдую уверенность, тогда как Ханыков только вчера вечером сделал тебе окончательные признания… Будь же умником! – сказала она, ласкаясь к жениху. – Ведь дело идёт о тебе и обо мне. Ну, какое тебе дело до всех остальных? Ты исполнишь свой долг офицера и верноподданного и обеспечишь нам счастливую будущность. Ты только подумай: наша свадьба, которая казалась нам такой далёкой, такой несбыточной, теперь сразу становится близкой и осуществимой…
– Для тебя – всё на свете! – восторжённо воскликнул окончательно покорённый жених.
Наградой ему были страстное объятие полненьких, мягких ручек Наденьки и поцелуй её пухленьких губок. Полный самой твёрдой решимости, Мельников сейчас же велел доложить о себе графу Головкину, который только что вернулся домой.
Граф всегда охотно принимал Мельникова, так как ему нравилось играть в кошки-мышки с влюблённым женихом. Но теперь первые слова офицера заставили его вздрогнуть, насторожиться и внимательно прислушиваться.
– Я должен сообщить вашему сиятельству секрет государственной важности, – начал Мельников. – Уж давно носятся слухи, что вокруг царевны Елизаветы собираются некоторые недовольные офицеры и солдаты, которые замышляют совершить государственный переворот в пользу её высочества…
– Это – старая песня, – небрежно кинул граф.
– Да, ваше сиятельство, и тем более странно, что этой старой песне не придают надлежащего значения. Дело не в том, что уже давно один из моих товарищей, капитан Ханыков, делал мне намёки на те выгоды, которые я мог бы иметь, если бы перешёл на сторону её высочества. Я ничего не отвечал ему – не соглашался, но и не отказывался. Я хотел, чтобы он высказался до конца. Только вчера вечером Ханыков окончательно открыл мне свои карты. Заговор растёт, ждут только помощи от иностранных держав, чтобы приступить к выполнению переворота, и, может быть, недалёк тот час, когда задуманное будет приведено в исполнение.
Головкин, сразу ставший серьёзным, задал Мельникову ряд вопросов и из ответов на них мог действительно убедиться, что к сообщению капитана надо отнестись серьёзно.
– Вот что, – сказал он, – ты сейчас же поедешь со мной во дворец к его высочеству принцу Антону. Там мы поговорим и вырешим, что надо делать.
– Ещё одну минуту внимания, ваше сиятельство, – остановил его Мельников. – Теперь я хочу сказать два слова по личному делу. Вот, – он выложил на стол свёрток с червонцами, – его высочеству благоугодно было подарить мне сегодня пятьсот червонцев. Благоволите принять эту сумму для того, чтобы можно было начать шить приданое Наденьки!
Головкин подошёл к молодому человеку, ласково положил ему руку на плечо и сказал:
– Я возьму эти деньги и жду, что ты принесёшь мне и остальную часть. Но ни единой полушки из этих денег истрачено не будет: я сам сделаю Наденьке всё, что нужно. Если же я беру эти деньги, то для того, чтобы вручить скопленную тобой сумму Наденьке после венца. Ведь я хотел этого обеспечения только для того, чтобы убедиться, дельный ли ты человек или нет. Что ты беден, это неважно; важно, можешь ли ты перестать быть им. Сейчас я вижу, что можешь, и спокоен за судьбу Нади. Ну а теперь едем!
Принц Антон не на шутку встревожился, когда Мельников по приказанию Головкина изложил ему всё дело. Он принялся ахать и охать, разливаясь жалобами на супругу-правительницу, которая всех их погубит своим легкомыслием. Он сказал, что постоянно твердит ей о том, что царевна злоумышляет против Брауншвейгского дома; она же только отмахивается и уверяет, будто Елизавета Петровна занята исключительно интрижками с гвардейцами, причём эти интрижки отнюдь не политического, а исключительно амурного свойства.
– Но надо же что-нибудь делать! – с пафосом воскликнул принц в конце концов. – И если она не хочет сама заниматься вопросом безопасности императора, то этим должен заняться я.
Не успел принц окончить эту фразу, как дверь отворилась, и в кабинет мужа вошла правительница Анна Леопольдовна. Принц поспешил изложить ей то, что рассказал ему Мельников.
Поблагодарив капитана за преданность ласковым кивком головы, правительница задумчиво сказала:
– Да, в последнее время мне и самой кажется, что там затевается что-то скверное. Но ведь я бессильна… Какая польза предпринимать что-либо против царевны? Ведь за границей всё равно остаётся вечная угроза нашему спокойствию в виде молодого принца Голштинского, и если даже мы обезопасим себя от Елизаветы, то наши недруги не успокоятся и начнут интриговать за этого чертёнка… Нет, наоборот, нам надо как можно больше ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать в сетях, когда придёт тому время!
– Но нельзя ограничиваться рассуждениями, когда надо действовать! – заметил принц Антон.
– А кто говорит вашему высочеству, что я ограничиваюсь только словами? – холодно возразила правительница. – Как принцесса, так и её друзья бессильны сделать что-либо без помощи иностранных держав. Ну а мы скоро лишим её возможности получить эту помощь. Шетарди заупрямился и хочет вручить верительные грамоты прямо императору; мы же отказали ему в этом, и ему остаётся только уехать. Нолькен получил от нас не один щелчок в нос, и я знаю из верных источников, что он уже просил о своём отозвании. А затем мы постараемся залучить к нам в гости принца Голштинского; если же это не удастся, то попросту похитим его и заставим формально отречься от всяких прав на российскую корону, а тогда уже и по отношению к царевне наши руки будут совершенно развязаны.
– Но в этом плане тот недостаток, что в нём слишком много «если», – упрямо твердил принц Антон. – Нолькена могут не отозвать или прислать вместо него интригана похуже. Шетарди может получить от своего правительства приказание пойти на уступки и ограничиться представлением аккредитивов не прямо императору, а правительству; похищение принца Голштинского может не удасться, да и наверное не удастся, так как его хорошо стерегут. Что же тогда?
Анна Леопольдовна вспыхнула; её лицо, и без того подурневшее от беременности, пошло красными пятнами. Обыкновенно принц Антон говорил глупости, и ей легко бывало отделываться насмешками от его попыток вмешаться в государственные дела. Теперь же он случайно говорил совершенно дельно, и Анна Леопольдовна отлично сознавала, что муж совершенно прав, так как его слова в совершенстве отражали её внутренние сомнения и опасения. Но именно это-то и раздражало её.
– Ваше высочество, – начала она, стараясь казаться совершенно спокойной, хотя высокий вибрирующий тон голоса свидетельствовал, насколько она была взволнована, – в силу своего положения я должна воздерживаться от лишних волнений, которые могут пагубно отразиться на ребёнке, а потому я отказываюсь вступать в пререкания с вами. Скажу только, что один дурак может предложить вопросов больше, чем в состоянии ответить десять мудрецов. До свидания! – и она вышла, с силой хлопнув дверью.
– Вот всегда она так! – сконфуженно и жалобно сказал принц. – Ей говоришь дело, а она только ругается. Ах, женщины, женщины!.. Какой-то древний мудрец говорил: «Моя жена – лучшая женщина в мире; вот потому-то я считаю себя вправе утверждать, что и лучшая женщина в мире ровно ничего не стоит». Я всецело могу присоединиться к нему… Но надо же что-нибудь предпринять! – перебил он сам себя. – Вот что: нам надо привлечь к совещанию одного человека. Это – большая умница и очень преданная душа, Кстати, он должен быть где-нибудь здесь.
Действительно, Семён Никанорович Кривой, которого имел в виду принц Антон, оказался во дворце. Его приход принёс как раз то, чего так опасался Мельников: было решено, что капитан сделает вид, будто склоняется к увещаниям Ханыкова, постарается проникнуть в заседания заговорщиков, вызнает досконально все их планы и намерения и будет по мере накопления сведений сообщать через Головкина принцу. Пока что никаких арестов производить не будут, чтобы не испугать пташек, которых потом накроют сразу всех. Кроме того, Мельников получил ещё одно специальное поручение от Кривого: ему поручалось между прочим разведать, где именно и под каким обличием скрывается некий дворянин Столбин, какова на самом деле роль переводчика Шмидта при шведском посольстве и не представляют ли оба одно и то же лицо?
Что же было делать? Мельникову приходилось подчиниться необходимости и взять на себя роль шпиона, которая крайне претила ему. Конечно, он не боялся выдать себя – полная интриг и подводных камней жизнь дворян, так или иначе близко стоявших к трону, приучила их скрывать свои истинные чувства и отлично играть комедию. Но дорого дал бы Мельников, чтобы не быть вынужденным пускаться на это дело. Даже мысль о счастье назвать Наденьку через каких-нибудь полгода своей женой меркла перед сознанием, какой ценой покупается это счастье…
XV
СТАРЫЕ СЧЁТЫ
Прошёл май, кончался июнь, но в положении наших героев ничто существенно не изменилось; если же и изменилось, то скорее к худшему, а не к лучшему.
Маркиз де ла Шетарди начинал серьёзно думать, что ему придётся уехать из России ни с чем. Его домогательства получить аудиенцию у малолетнего императора были решительно отклонены, и он жил теперь на положении частного лица, так что был вне покровительства личной неприкосновенности посла. Между тем из сообщений Любочки Олениной он узнал, что граф Линар настаивает на принятии решительных мер против маркиза-интригана, вплоть до ареста последнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91