картины здесь почти отсутствуют. Ржаной колос, нарисованный Дали, рисунок Фотрье – вот и все. Габриель любила живопись и художников, чему можно было бы привести тьму доказательств, но она не обладала темпераментом коллекционера: владение произведениями искусства как таковое не интересовало ее. Когда же удивленные гости задавали ей вопросы, она отвечала остроумной шуткой: мол, вижу плоховато, мне каждый раз приходилось бы искать очки…
Но кто, скажите, поверил бы в это, взглянув на ее огромную библиотеку? Стены гостиной уставлены сотнями томов в прекрасных переплетах; некоторые из книг подарены ей друзьями, как, например, Реверди и Кокто; но много и сочинений классиков, среди которых Плутарх, Паскаль, Шекспир, «Золотая легенда», полные собрания сочинений Сен-Симона, Теофиля Готье, Мюссе, Гюго – все честь по чести. Но, по словам самой Габриель, она покупала книги, чтобы читать, а не для того, чтобы благодаря им приобрести имидж. По ее собственному выражению, книги – ее лучшие друзья. Чтение было для нее убежищем. Вспомним, как маленькой девочкой она забиралась на раскаленный солнцем чердак в Варение и жадно поглощала романы за четыре су! С той поры художники и писатели, с которыми она дружила – все тот же Кокто, но особенно Реверди, – открыли ей немало любопытного. Сознавая поверхностный характер образования, который она получила – что в Обазине, что в Мулене, – она с еще большей алчностью набрасывалась на книги.
Все комнаты в новом жилище Габриель освещались хрустальными люстрами – отметим среди них светильник, созданный по эскизу Ириба для бюро. Но для того, чтобы их бьющий с потолка свет не казался таким резким, всюду были расставлены напольные светильники, дававшие куда более мягкое освещение. Многочисленные зеркала, усиливающие впечатление от великолепного декора, переносили гостя в феерический мир.
Столовая, в которой гости усаживались за стол эпохи Людовика XIII, была декорирована ширмой, служившей фоном для драгоценного лакированного бюро XVII столетия, многочисленные ящички которого украшали мифологические сцены. С другой стороны находился камин, декорированный зеркалом и бюстом; по бокам от него располагались две покоящиеся на цоколях позолоченные деревянные кариатиды, каждая из которых поддерживала покрытую черным лаком платформу жирандоли.
Третьей большой комнатой был кабинет Мадемуазель, как ее все называли. Все стены в нем были украшены резьбой по дереву. Габриель ничтоже сумняшеся прорубила в такой панели дверь… Акт вандализма? Возможно… Это тоже было не чуждо ее характеру…
В квартире имелись также ванная комната и кухня, ибо хозяйка чаще всего обедала на рю Камбон, где у нее был камердинер. За стол Коко никогда не садилась одна – за трапезой собирались не только друзья-приятели, но и члены персонала, первые швеи, руководители, манекенщицы… Оказаться в числе приглашенных почиталось высокой честью; о том, чтобы отклонить приглашение той, что стала Людовиком XIV в области высокой моды, не могло быть и речи.
Этот декор будет окружать Шанель всю жизнь – исключая 1944–1950 годы. В этом окружении она проведет немалую часть времени, а остальное она посвятит работе – созданию коллекций – у себя в студии на пятом этаже. Возвращаться в «Ритц» она будет только поздно вечером – чтобы назавтра, ближе к полудню, снова покинуть его.
* * *
Нельзя исключить, что Поль Ириб принял некоторое участие в создании декора этой квартиры, ибо его отношения с Габриель становились все более тесными. Летом 1933 года в Сен-Тропе произошла встреча Колетт (которая приобрела там виллу «Мускатная беседка» и держала магазинчик косметических товаров) с Мисей, которая сообщила ей по секрету:
– Знаешь, она выходит замуж!
– За кого?
– За Ириба. Милая, милая, это неслыханная история! Коко полюбила впервые в жизни…
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов бурный темперамент польки, но похоже на то, что Коко серьезно задумывалась о браке со своим новым возлюбленным. Однако требовалось ждать, так как Ириб официально не был разведен, а только «разъехался» со своей супругой, которая возвратилась в Соединенные Штаты. Коротая время в ожидании счастья, Ириб и Шанель любили жить в «Ла Паузе» – Ириб обожал эту удивительную виллу, сочетавшую одновременно черты обители и дворца. В письме к Жозетте Дэ, будущей переводчице «Красавицы и зверя» («La Belle et la Bete»), отправленном летом 1934 года, Поль Моран запечатлел штрих тогдашней жизни на этой вилле: «Вчера вечером я обедал у Шанель – она была так мила в своей маленькой белой курточке, как у бармена.
Проглотив последний кусок, они – Шанель, Ириб, управляющий французским бюджетом и Констан Сэ – сразу же засели за партию в белот Белот – род карточной игры. (Примеч. пер.)
(Ирибу как больному диабетом нельзя было и прикасаться к десерту)».
…И вот счастливая Коко, одетая в панталончики, развлекается тем, что забирается высоковысоко на старую оливу, растушую во дворике. Вспомнила сельское детство? А вообще на кого была внешне похожа Коко летом 1934 года, когда она едва перешагнула полувековой рубеж? Послушаем, как о том вспоминает Колетт: «Если считать, что лицо каждого человека похоже на какое-нибудь животное – с клювом, с мордочкой, с фырчащими ноздрями, с хищной мордой, с хоботом, с гривой, – то мадемуазель Шанель суть маленький черный бычок… по своей упрямой энергии, манере противостоять, слушать, по духу самообороны, который подчас заслоняет ей лицо, Шанель не кто иная, как черный бычок. Темная, курчавая, как у бычка, челочка ниспадает на лоб до самых бровей и танцует при каждом движении головы». Ее глаза – это «два зрачка цвета слюдообразного гранита или цвета горной воды, струящейся из освещенной солнцем расщелины в скале».
В 1934–1935 годах Габриель часто проводила воскресенья вместе с Ирибом у его сестры и племянниц в Барбизоне, где к ним не раз присоединялся Жан Жироду. Ириб, как всегда, занимаясь руководством журналами и оформлением декоров, сочинял также и рекламные слоганы, благо за это хорошо платили. Вот, к примеру, слоган для компании спальных вагонов: «Сон в пути экономит вам время…»
Со своей стороны, Габриель, хоть и нечасто, выезжает в свет, тем не менее участвует в целом фейерверке празднеств, которые охватили высшее французское общество в тридцатые годы. Костюмированные балы и балы-маскарады шли чередой – как, например, «Бал вальсов», организованный в 1934 году князем де Фосиньи-Люсьеном и бароном де Гензбуром. Габриель появилась там в компании Фулько ди Вердура. Но все же это празднество значительно уступило в блеске балу по теме «Великого века», устроенному Этьеном де Бомоном. Серж Лифарь появился в нем в костюме танцовщика Вестриса, а Коко – в костюме «Равнодушного красавца». Однако то, что она не обходила стороною эти мероприятия, объяснялось в значительной мере профессиональными интересами – ведь многие клиенты обращались к ней за советами по поводу выбора нарядов и, разумеется, доверяли ей заботу о создании новых. В те несколько часов, что длился бал, женщине, словно по мановению волшебной палочки, даровалась другая жизнь, она словно жила жизнью другой женщины… Но для Коко, любившей рано ложиться спать, бал был тоже местом работы, где любой ценой нужно показать себя. И уезжала она оттуда с чувством исполненного долга.
* * *
«Ла Пауза», 21 сентября 1935 года, восемь часов утра. Габриель всего несколько дней как живет в Рокебрюне. Полчаса назад Ириб сошел с «Голубого экспресса» на вокзале в Монако. Был последний день лета, и казалось, погода никогда не была такой солнечной. Уважая сон Коко, Ириб не хотел ее будить. Он направился на террасу дома, откуда открывался несравненный вид. Поднявшись, он окинул взором безграничный горизонт, который чаровал его всякий раз, когда он приезжал в Рокебрюн. Слева от него находилась Ментона, а дальше – Италия; там горы, ступень за ступенью, спускаются к самому побережью. Справа – Монако, а далее, за выступом мыса Кап-Ферра, растворялась в дымке Ницца, омываемая водной гладью залива. Перед ним расстилалось бескрайнее море, гладкое как зеркало в столь ранний час. Горизонт окрасился густосиним цветом с фиолетовым оттенком. Невдалеке от побережья вспыхнули алые паруса нескольких одномачтовых лодок…
– Как хорошо было бы провести остаток жизни здесь, возле Габриель! – сказал он, когда та, проснувшись, с загорелым лицом и в белом, как морская пена, пеньюаре прильнула к нему. Позже, когда утро уже переходило в день, он болтал о чем-то возле теннисного корта со своими партнерами по игре, держа в руках ракетку. Тут появилась Коко, желая присоединиться к компании. Он сделал шаг навстречу ей… И тут страшная боль молниеносно пронзила его грудь, словно стиснула тисками. Он схватился за сердце и растянулся на земле. Все бросились к нему на помощь… Он был без сознания. Попытки привести его в чувство оказались безуспешными. Когда подъехала карета «Скорой помощи» и увезла его в клинику в Ментону, он был уже мертв.
Страдание Габриель было безмерным – столь безмерным, что она лишилась дара речи. Эта мгновенная смерть человека – такого живого среди живых, такого восторженного, пытливого разумом и сверкающего остроумием – была вне человеческого разумения, как немыслимым казалось видеть его безжизненное тело, так и уло-женное в гроб в безупречно белом теннисном костюме.
В жизни ей уже пришлось познать подобный ужас – той страшной декабрьской ночью 1919 года. И вот снова – на сей раз под ярким солнцем средиземноморского лета во всем блеске, когда этого меньше всего можно было бы ожидать… Что за проклятье преследует мужчин, которых она любит?! За что ей это все?!
Обессиленная, Коко недвижно сидела на стуле с опущенной головой. Глаза ее были сухими, но было ясно, что она беззвучно плачет. Вытянуть из нее хоть слово было невозможно. И тогда было сделано то единственное, что нужно: о случившемся известили по телефону ее близкую подругу. Не она ли спасла ее пятнадцать лет назад, когда не стало Боя? Не она ли с мужем Жозе Марией Сертом увезли ее в Венецию, вырвав из объятий страшного горя? Услышав о том, что с ее подругой снова произошла беда, Мися тут же примчалась, и благодаря ей удалось избежать самого худшего… Что из того? Габриель снова осталась в трагическом одиночестве. Одинока, как никогда…
9
НАЧАЛО КОНЦА
Она больше не могла даже плакать. Что ей теперь оставалось? Многие годы спустя она скажет о том Раймону Массаро, потомственному мастеру-обувщику, одному из тех профессионалов ремесла, к которым она относилась с любовью, уважением и почтением, потому что в этой среде не могли прижиться хитрость, туфта, мошенничество и небрежение. Узнав, что Массаро недавно потерял отца, она пригласила его к себе. Сказав ему слова утешения и пожелав ему в жизни «много любви», она дала ему последний совет: «Не забывайте, Раймон, что если даже вы окажетесь на самом дне горя, если у вас не останется вообще ничего, ни одной живой души вокруг – у вас всегда есть дверь, в которую вы можете постучаться… Это – работа!»
И, конечно же, сразу после погребения Поля Ириба в Барбизоне она погрузилась с головой в работу. В октябре ей нужно было подготовить коллекцию из 70–80 моделей весеннего сезона, показ которой, как и обычно, намечался на январь. И, как она любила говорить, с этим всегда запаздываешь… Представим-ка себе Габриель посреди ее студии на пятом этаже дома номер 31 по рю Камбон – эта огромная комната была по-истине творческой лабораторией, со стенами, обитыми мольтоном, приглушавшим малейший звук. Тут и там протянулись полки, набитые рулонами ткани; на стульях расположились длинные цилиндры белого атласа, развернутые рулоны джерсовой материи, многие и многие метры тюля, муслина, фая… У одной из стен – большое трехстворчатое зеркало, а чуть подальше – кресло, в которое Мадемуазель редко когда усаживалась, проводя на ногах обыкновенно восемь-девять часов кряду…
В эту пору никому другому не удалось, как Колетт, запечатлеть столь же метко портрет Коко, ухватившейся за работу… и за манекенщицу, непосредственно на которой она выстраивала задуманное платье, поскольку она, как известно, никогда не рисовала предварительных эскизов: «Мадемуазель принялась за ваяние ангела шести футов роста. Свыше 180 см. (Примеч. пер.)
У этого ангела были белокурые с золотом волосы, а сам он был хоть и безличностным, зато красивым, как серафим. (…) Незавершенный ангел порою вздрагивал под действием двух сильных творческих рук, которые нещадно тискали его. Шанель работает десятью пальцами, ногтями, ребром ладони и самой ладонью, булавками, и ножницами, и самою тканью. Порою она падает на колени перед своим творением – не в знак почтения, но для того, чтобы попробовать немного растянуть тюль… Более всего ценится ею страстная готовность тела покоряться всему, что ей только потребуется! Поясница Шанель напряжена, ноги согнуты – она похожа на коленопреклоненную прачку, которая колотит белье, на тех ревностных домашних хозяек, которые привыкли по двадцать раз на дню вставать на колени, как монашки…»
Вокруг Мадемуазель, все во внимании и почтении – первая швея ателье, один-два портных в белых блузах, заведующая складом, которая подносит ткани, и помощница, готовая в любую минуту поднести подносы с украшениями, среди них Мадемуазель выберет нужные.
На шее у Габриель – длинная лента, к которой прицеплены ножницы. Работая, она не устает говорить своим нарочито сдержанным голосом. По словам Колетт, она говорит, объясняет и поправляет «с неким обостренным терпением». «Я различаю, – заявляет Колетт, – повторяющиеся слова», которые она напевала, точно ведущие музыкальные мотивы: «Я боюсь этих маленьких складок… на ткани, которая держится только на самой себе… Прижмите здесь, отпустите там… Нет, не обуживайте… Я два раза не повторяю…»
Нетрудно догадаться, что в такие минуты ее лучше было не беспокоить. Если же какой-нибудь любопытный посетитель пытался это сделать, она мигом спускалась к выходу, бросала вошедшему: «Не поднимайтесь так быстро, не стоит труда, ведь вам все равно придется спускаться», – и авторитарным жестом указывала на выход.
* * *
Парадокс Шанель? Кутюрье, которая не умеет шить… Точнее говоря, если она чему и научилась – хотя бы все в том же Мулене, – то все давным-давно позабыла. Но с тех пор как она – в Довиле, в Париже – посвятила себя сотворению моды, так ли уж нужно ей было шить самой? Кстати, на это поприще ее толкнуло стремление к независимости: она терпеть не могла шляп и нарядов, которые носили ее современницы. «Я была инструментом Судьбы для проведения необходимой чистки», – скажет она впоследствии. Ее рабочим инструментом были в первую очередь ножницы, которые отсекают все ненужное, и иголки, которые шьют и пришивают все эти ненавистные излишества, «шиши» (chichis), как она их называет. Свое отношение к ним она выражает меткой формулой: «Есть ли шиши в белой полосе, остающейся после аэроплана? Нет, и в них нет нужды! Я сочиняю свои коллекции, думая об аэропланах».
Заметим мимоходом, что доктрина и практика Шанель в глубинной основе своей – классические. Мольер, Буало и Лабрюйер, говоря о стиле, не имели другого идеала, кроме простоты и строгости, других врагов, кроме сложности и претенциозности. Габриель, получившая более чем скромное образование, инстинктивно потянулась к основным принципам эстетики Великого века – в этом ее разительное отличие от всех других подруг по ремеслу.
* * *
К несчастью, в ту самую эпоху, когда Габриель пыталась найти спасение от свалившегося на нее горя в работе, грянули политические и социальные события 1936 года, нарушившие ее планы. Разумеется, она, как и большинство ее соотечественников, тяжело переживала реоккупацию немецкими войсками левого берега Рейна в марте 1936 года. Президент французского совета Альбер Сарро яростно изобличал это наглое нарушение рейхсканцлером Гитлером Версальского договора, торжественно заявляя: «Но на деле эта угроза не возымела никакого воздействия». Это было первым из долгой череды отступлений, которые, подогревая пыл вождя нацистов, три года спустя привели ко Второй мировой войне.
Со своей стороны, Габриель очень скоро столкнулась с трудностями, которые имели до нее куда более прямое касательство. В мае 1936 года на выборах одержал победу Народный фронт. В Палату депутатов были избраны 146 социалистов и 72 коммуниста. В июне Леон Блюм формирует новое правительство. Но эта победа не только не охладила умы, а, наоборот, разгорячила их. Предоставление оплачиваемых отпусков, 40-часовая рабочая неделя, коллективные договоры и все прочие меры – которые, кстати, уже существовали в других европейских странах – парадоксальным образом привели к возникновению тысяч забастовок во всех секторах экономической деятельности, к незаконному захвату заводов, к тотальной дезорганизации жизни страны…
Волна конфликтов, приобретя характер цунами, не замедлила докатиться и до рю Камбон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но кто, скажите, поверил бы в это, взглянув на ее огромную библиотеку? Стены гостиной уставлены сотнями томов в прекрасных переплетах; некоторые из книг подарены ей друзьями, как, например, Реверди и Кокто; но много и сочинений классиков, среди которых Плутарх, Паскаль, Шекспир, «Золотая легенда», полные собрания сочинений Сен-Симона, Теофиля Готье, Мюссе, Гюго – все честь по чести. Но, по словам самой Габриель, она покупала книги, чтобы читать, а не для того, чтобы благодаря им приобрести имидж. По ее собственному выражению, книги – ее лучшие друзья. Чтение было для нее убежищем. Вспомним, как маленькой девочкой она забиралась на раскаленный солнцем чердак в Варение и жадно поглощала романы за четыре су! С той поры художники и писатели, с которыми она дружила – все тот же Кокто, но особенно Реверди, – открыли ей немало любопытного. Сознавая поверхностный характер образования, который она получила – что в Обазине, что в Мулене, – она с еще большей алчностью набрасывалась на книги.
Все комнаты в новом жилище Габриель освещались хрустальными люстрами – отметим среди них светильник, созданный по эскизу Ириба для бюро. Но для того, чтобы их бьющий с потолка свет не казался таким резким, всюду были расставлены напольные светильники, дававшие куда более мягкое освещение. Многочисленные зеркала, усиливающие впечатление от великолепного декора, переносили гостя в феерический мир.
Столовая, в которой гости усаживались за стол эпохи Людовика XIII, была декорирована ширмой, служившей фоном для драгоценного лакированного бюро XVII столетия, многочисленные ящички которого украшали мифологические сцены. С другой стороны находился камин, декорированный зеркалом и бюстом; по бокам от него располагались две покоящиеся на цоколях позолоченные деревянные кариатиды, каждая из которых поддерживала покрытую черным лаком платформу жирандоли.
Третьей большой комнатой был кабинет Мадемуазель, как ее все называли. Все стены в нем были украшены резьбой по дереву. Габриель ничтоже сумняшеся прорубила в такой панели дверь… Акт вандализма? Возможно… Это тоже было не чуждо ее характеру…
В квартире имелись также ванная комната и кухня, ибо хозяйка чаще всего обедала на рю Камбон, где у нее был камердинер. За стол Коко никогда не садилась одна – за трапезой собирались не только друзья-приятели, но и члены персонала, первые швеи, руководители, манекенщицы… Оказаться в числе приглашенных почиталось высокой честью; о том, чтобы отклонить приглашение той, что стала Людовиком XIV в области высокой моды, не могло быть и речи.
Этот декор будет окружать Шанель всю жизнь – исключая 1944–1950 годы. В этом окружении она проведет немалую часть времени, а остальное она посвятит работе – созданию коллекций – у себя в студии на пятом этаже. Возвращаться в «Ритц» она будет только поздно вечером – чтобы назавтра, ближе к полудню, снова покинуть его.
* * *
Нельзя исключить, что Поль Ириб принял некоторое участие в создании декора этой квартиры, ибо его отношения с Габриель становились все более тесными. Летом 1933 года в Сен-Тропе произошла встреча Колетт (которая приобрела там виллу «Мускатная беседка» и держала магазинчик косметических товаров) с Мисей, которая сообщила ей по секрету:
– Знаешь, она выходит замуж!
– За кого?
– За Ириба. Милая, милая, это неслыханная история! Коко полюбила впервые в жизни…
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов бурный темперамент польки, но похоже на то, что Коко серьезно задумывалась о браке со своим новым возлюбленным. Однако требовалось ждать, так как Ириб официально не был разведен, а только «разъехался» со своей супругой, которая возвратилась в Соединенные Штаты. Коротая время в ожидании счастья, Ириб и Шанель любили жить в «Ла Паузе» – Ириб обожал эту удивительную виллу, сочетавшую одновременно черты обители и дворца. В письме к Жозетте Дэ, будущей переводчице «Красавицы и зверя» («La Belle et la Bete»), отправленном летом 1934 года, Поль Моран запечатлел штрих тогдашней жизни на этой вилле: «Вчера вечером я обедал у Шанель – она была так мила в своей маленькой белой курточке, как у бармена.
Проглотив последний кусок, они – Шанель, Ириб, управляющий французским бюджетом и Констан Сэ – сразу же засели за партию в белот Белот – род карточной игры. (Примеч. пер.)
(Ирибу как больному диабетом нельзя было и прикасаться к десерту)».
…И вот счастливая Коко, одетая в панталончики, развлекается тем, что забирается высоковысоко на старую оливу, растушую во дворике. Вспомнила сельское детство? А вообще на кого была внешне похожа Коко летом 1934 года, когда она едва перешагнула полувековой рубеж? Послушаем, как о том вспоминает Колетт: «Если считать, что лицо каждого человека похоже на какое-нибудь животное – с клювом, с мордочкой, с фырчащими ноздрями, с хищной мордой, с хоботом, с гривой, – то мадемуазель Шанель суть маленький черный бычок… по своей упрямой энергии, манере противостоять, слушать, по духу самообороны, который подчас заслоняет ей лицо, Шанель не кто иная, как черный бычок. Темная, курчавая, как у бычка, челочка ниспадает на лоб до самых бровей и танцует при каждом движении головы». Ее глаза – это «два зрачка цвета слюдообразного гранита или цвета горной воды, струящейся из освещенной солнцем расщелины в скале».
В 1934–1935 годах Габриель часто проводила воскресенья вместе с Ирибом у его сестры и племянниц в Барбизоне, где к ним не раз присоединялся Жан Жироду. Ириб, как всегда, занимаясь руководством журналами и оформлением декоров, сочинял также и рекламные слоганы, благо за это хорошо платили. Вот, к примеру, слоган для компании спальных вагонов: «Сон в пути экономит вам время…»
Со своей стороны, Габриель, хоть и нечасто, выезжает в свет, тем не менее участвует в целом фейерверке празднеств, которые охватили высшее французское общество в тридцатые годы. Костюмированные балы и балы-маскарады шли чередой – как, например, «Бал вальсов», организованный в 1934 году князем де Фосиньи-Люсьеном и бароном де Гензбуром. Габриель появилась там в компании Фулько ди Вердура. Но все же это празднество значительно уступило в блеске балу по теме «Великого века», устроенному Этьеном де Бомоном. Серж Лифарь появился в нем в костюме танцовщика Вестриса, а Коко – в костюме «Равнодушного красавца». Однако то, что она не обходила стороною эти мероприятия, объяснялось в значительной мере профессиональными интересами – ведь многие клиенты обращались к ней за советами по поводу выбора нарядов и, разумеется, доверяли ей заботу о создании новых. В те несколько часов, что длился бал, женщине, словно по мановению волшебной палочки, даровалась другая жизнь, она словно жила жизнью другой женщины… Но для Коко, любившей рано ложиться спать, бал был тоже местом работы, где любой ценой нужно показать себя. И уезжала она оттуда с чувством исполненного долга.
* * *
«Ла Пауза», 21 сентября 1935 года, восемь часов утра. Габриель всего несколько дней как живет в Рокебрюне. Полчаса назад Ириб сошел с «Голубого экспресса» на вокзале в Монако. Был последний день лета, и казалось, погода никогда не была такой солнечной. Уважая сон Коко, Ириб не хотел ее будить. Он направился на террасу дома, откуда открывался несравненный вид. Поднявшись, он окинул взором безграничный горизонт, который чаровал его всякий раз, когда он приезжал в Рокебрюн. Слева от него находилась Ментона, а дальше – Италия; там горы, ступень за ступенью, спускаются к самому побережью. Справа – Монако, а далее, за выступом мыса Кап-Ферра, растворялась в дымке Ницца, омываемая водной гладью залива. Перед ним расстилалось бескрайнее море, гладкое как зеркало в столь ранний час. Горизонт окрасился густосиним цветом с фиолетовым оттенком. Невдалеке от побережья вспыхнули алые паруса нескольких одномачтовых лодок…
– Как хорошо было бы провести остаток жизни здесь, возле Габриель! – сказал он, когда та, проснувшись, с загорелым лицом и в белом, как морская пена, пеньюаре прильнула к нему. Позже, когда утро уже переходило в день, он болтал о чем-то возле теннисного корта со своими партнерами по игре, держа в руках ракетку. Тут появилась Коко, желая присоединиться к компании. Он сделал шаг навстречу ей… И тут страшная боль молниеносно пронзила его грудь, словно стиснула тисками. Он схватился за сердце и растянулся на земле. Все бросились к нему на помощь… Он был без сознания. Попытки привести его в чувство оказались безуспешными. Когда подъехала карета «Скорой помощи» и увезла его в клинику в Ментону, он был уже мертв.
Страдание Габриель было безмерным – столь безмерным, что она лишилась дара речи. Эта мгновенная смерть человека – такого живого среди живых, такого восторженного, пытливого разумом и сверкающего остроумием – была вне человеческого разумения, как немыслимым казалось видеть его безжизненное тело, так и уло-женное в гроб в безупречно белом теннисном костюме.
В жизни ей уже пришлось познать подобный ужас – той страшной декабрьской ночью 1919 года. И вот снова – на сей раз под ярким солнцем средиземноморского лета во всем блеске, когда этого меньше всего можно было бы ожидать… Что за проклятье преследует мужчин, которых она любит?! За что ей это все?!
Обессиленная, Коко недвижно сидела на стуле с опущенной головой. Глаза ее были сухими, но было ясно, что она беззвучно плачет. Вытянуть из нее хоть слово было невозможно. И тогда было сделано то единственное, что нужно: о случившемся известили по телефону ее близкую подругу. Не она ли спасла ее пятнадцать лет назад, когда не стало Боя? Не она ли с мужем Жозе Марией Сертом увезли ее в Венецию, вырвав из объятий страшного горя? Услышав о том, что с ее подругой снова произошла беда, Мися тут же примчалась, и благодаря ей удалось избежать самого худшего… Что из того? Габриель снова осталась в трагическом одиночестве. Одинока, как никогда…
9
НАЧАЛО КОНЦА
Она больше не могла даже плакать. Что ей теперь оставалось? Многие годы спустя она скажет о том Раймону Массаро, потомственному мастеру-обувщику, одному из тех профессионалов ремесла, к которым она относилась с любовью, уважением и почтением, потому что в этой среде не могли прижиться хитрость, туфта, мошенничество и небрежение. Узнав, что Массаро недавно потерял отца, она пригласила его к себе. Сказав ему слова утешения и пожелав ему в жизни «много любви», она дала ему последний совет: «Не забывайте, Раймон, что если даже вы окажетесь на самом дне горя, если у вас не останется вообще ничего, ни одной живой души вокруг – у вас всегда есть дверь, в которую вы можете постучаться… Это – работа!»
И, конечно же, сразу после погребения Поля Ириба в Барбизоне она погрузилась с головой в работу. В октябре ей нужно было подготовить коллекцию из 70–80 моделей весеннего сезона, показ которой, как и обычно, намечался на январь. И, как она любила говорить, с этим всегда запаздываешь… Представим-ка себе Габриель посреди ее студии на пятом этаже дома номер 31 по рю Камбон – эта огромная комната была по-истине творческой лабораторией, со стенами, обитыми мольтоном, приглушавшим малейший звук. Тут и там протянулись полки, набитые рулонами ткани; на стульях расположились длинные цилиндры белого атласа, развернутые рулоны джерсовой материи, многие и многие метры тюля, муслина, фая… У одной из стен – большое трехстворчатое зеркало, а чуть подальше – кресло, в которое Мадемуазель редко когда усаживалась, проводя на ногах обыкновенно восемь-девять часов кряду…
В эту пору никому другому не удалось, как Колетт, запечатлеть столь же метко портрет Коко, ухватившейся за работу… и за манекенщицу, непосредственно на которой она выстраивала задуманное платье, поскольку она, как известно, никогда не рисовала предварительных эскизов: «Мадемуазель принялась за ваяние ангела шести футов роста. Свыше 180 см. (Примеч. пер.)
У этого ангела были белокурые с золотом волосы, а сам он был хоть и безличностным, зато красивым, как серафим. (…) Незавершенный ангел порою вздрагивал под действием двух сильных творческих рук, которые нещадно тискали его. Шанель работает десятью пальцами, ногтями, ребром ладони и самой ладонью, булавками, и ножницами, и самою тканью. Порою она падает на колени перед своим творением – не в знак почтения, но для того, чтобы попробовать немного растянуть тюль… Более всего ценится ею страстная готовность тела покоряться всему, что ей только потребуется! Поясница Шанель напряжена, ноги согнуты – она похожа на коленопреклоненную прачку, которая колотит белье, на тех ревностных домашних хозяек, которые привыкли по двадцать раз на дню вставать на колени, как монашки…»
Вокруг Мадемуазель, все во внимании и почтении – первая швея ателье, один-два портных в белых блузах, заведующая складом, которая подносит ткани, и помощница, готовая в любую минуту поднести подносы с украшениями, среди них Мадемуазель выберет нужные.
На шее у Габриель – длинная лента, к которой прицеплены ножницы. Работая, она не устает говорить своим нарочито сдержанным голосом. По словам Колетт, она говорит, объясняет и поправляет «с неким обостренным терпением». «Я различаю, – заявляет Колетт, – повторяющиеся слова», которые она напевала, точно ведущие музыкальные мотивы: «Я боюсь этих маленьких складок… на ткани, которая держится только на самой себе… Прижмите здесь, отпустите там… Нет, не обуживайте… Я два раза не повторяю…»
Нетрудно догадаться, что в такие минуты ее лучше было не беспокоить. Если же какой-нибудь любопытный посетитель пытался это сделать, она мигом спускалась к выходу, бросала вошедшему: «Не поднимайтесь так быстро, не стоит труда, ведь вам все равно придется спускаться», – и авторитарным жестом указывала на выход.
* * *
Парадокс Шанель? Кутюрье, которая не умеет шить… Точнее говоря, если она чему и научилась – хотя бы все в том же Мулене, – то все давным-давно позабыла. Но с тех пор как она – в Довиле, в Париже – посвятила себя сотворению моды, так ли уж нужно ей было шить самой? Кстати, на это поприще ее толкнуло стремление к независимости: она терпеть не могла шляп и нарядов, которые носили ее современницы. «Я была инструментом Судьбы для проведения необходимой чистки», – скажет она впоследствии. Ее рабочим инструментом были в первую очередь ножницы, которые отсекают все ненужное, и иголки, которые шьют и пришивают все эти ненавистные излишества, «шиши» (chichis), как она их называет. Свое отношение к ним она выражает меткой формулой: «Есть ли шиши в белой полосе, остающейся после аэроплана? Нет, и в них нет нужды! Я сочиняю свои коллекции, думая об аэропланах».
Заметим мимоходом, что доктрина и практика Шанель в глубинной основе своей – классические. Мольер, Буало и Лабрюйер, говоря о стиле, не имели другого идеала, кроме простоты и строгости, других врагов, кроме сложности и претенциозности. Габриель, получившая более чем скромное образование, инстинктивно потянулась к основным принципам эстетики Великого века – в этом ее разительное отличие от всех других подруг по ремеслу.
* * *
К несчастью, в ту самую эпоху, когда Габриель пыталась найти спасение от свалившегося на нее горя в работе, грянули политические и социальные события 1936 года, нарушившие ее планы. Разумеется, она, как и большинство ее соотечественников, тяжело переживала реоккупацию немецкими войсками левого берега Рейна в марте 1936 года. Президент французского совета Альбер Сарро яростно изобличал это наглое нарушение рейхсканцлером Гитлером Версальского договора, торжественно заявляя: «Но на деле эта угроза не возымела никакого воздействия». Это было первым из долгой череды отступлений, которые, подогревая пыл вождя нацистов, три года спустя привели ко Второй мировой войне.
Со своей стороны, Габриель очень скоро столкнулась с трудностями, которые имели до нее куда более прямое касательство. В мае 1936 года на выборах одержал победу Народный фронт. В Палату депутатов были избраны 146 социалистов и 72 коммуниста. В июне Леон Блюм формирует новое правительство. Но эта победа не только не охладила умы, а, наоборот, разгорячила их. Предоставление оплачиваемых отпусков, 40-часовая рабочая неделя, коллективные договоры и все прочие меры – которые, кстати, уже существовали в других европейских странах – парадоксальным образом привели к возникновению тысяч забастовок во всех секторах экономической деятельности, к незаконному захвату заводов, к тотальной дезорганизации жизни страны…
Волна конфликтов, приобретя характер цунами, не замедлила докатиться и до рю Камбон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40