Однако эту картину в своем сознании Анна выстроила только сейчас, по крупицам, собирая ее из обрывочных воспоминаний и мимолетных наблюдений. До сей поры Александр Егоров никогда не привлекал ее внимания к своей бесцветной персоне. Теперь ситуация сложилась таким образом, что последние три дня она почти все свое рабочее время проводила подле него, отчасти выполняя распоряжение Рокотова, который, надо сказать, звонил по два раза на день, интересуясь состоянием теперь уже бывшего партнера; отчасти следуя собственным устремлениям, основанным на чувстве острой жалости и сострадания, вспыхнувших в ее душе в тот момент, когда, переступив порог кабинета, она стала невольным свидетелем его неожиданных слез.
В ту ночь она так и не уехала домой, поскольку доставленный в свободные апартаменты Егоров не забылся, как можно было предположить, тяжелым полуобморочным сном и не пожелал, как обычно, остаться в одиночестве, а неожиданно заговорил с ней. Речь его, как обычно в таком состоянии, была бессвязной, и Анна присела в кресло возле кровати, на которую он повалился как был – в костюме и ботинках, не мысля поддержать беседу, а просто для того, чтобы успокоить его и предотвратить возможное буйство, о котором предупреждал Рокотов. Впрочем, Егоров буянить вроде не собирался и лишь беспрестанно говорил что-то невнятное. Поначалу Анна слушала его вполуха, просто изображая заинтересованное внимание, однако постепенно она начала понимать смысл его речей, а через некоторое время как-то незаметно для себя втянулась в разговор. Так просидела она до утра. Егоров говорил о вещах самых разных, путаясь, сбиваясь и перепрыгивая с одного на другое. Речь шла о проблемах планетарного масштаба. Он пересказал ей модную в ту пору теорию, выдвинутую двумя высоколобыми московскими технарями, о том, что история человечества в ее общепринятом прочтении имеет серьезные пробелы и неточности, и некоторые исторические этапы описаны дважды, а то и трижды в разных вариантах. Делалось это, по разумению авторов, злонамеренными западными цивилизациями, с тем чтобы преумалить историческую значимость восточных. Россия, к примеру, никогда не ведала татарского ига, а свирепый Чингисхан был не кто иной, как Владимир Мономах, нанимавший монгольских воинов, дабы собирать с собственного народа дань. Анне идеи математиков казались совершенно бредовым порождением их не совсем здорового рассудка – Егоров, напротив, был их яростным сторонником. Более того, он с жаром иллюстрировал их собственными, бог весть на чем основанными примерами, утверждая, в частности, что Христос явился человечеству отнюдь не в Иерусалиме, а в Стамбуле, вернее, тогдашнем Константинополе. В подобном духе он рассуждал довольно долго, а когда Анна попыталась возражать ему, просто заявил, что сегодня – он и есть тот, кому предначертано стать следующим, после Иисуса, мессией, посему истина ведома только ему. Все это было откровенным, пугающим Анну бредом. Но он вдруг отвлекался от своих безумных идей и начинал вспоминать недавнее прошлое, тогда рассказ его становился далее занимателен, и хотя Анне трудно было представить его и Рокотова, едущих в обычном купе пассажирского поезда, следующего в Прибалтику, с огромной спортивной сумкой, набитой деньгами, в эту историю она верила безоговорочно – так начинался капитализм в России. О прошлом Егоров вспоминал с щемящей тоской, однако далее следовал всплеск агрессии, направленной против Рокотова, который это романтическое прошлое перечеркнул, и тогда его снова начинало заносить в лабиринты откровенного бреда. Он туманно намекал на какие-то свои тайные связи, вспоминая о неких хорошо законспирированных могущественных спецслужбах, которые вдруг трансформировались по ходу повествования в крупные синдикаты воров «в законе». Но как бы они ни обозначались, эти крупные силы стояли у него за спиной и ждали только его распоряжения, чтобы немедленно начать действовать, беспощадно уничтожая всех, кто встал у него на пути. Эти больные фантазии Анну не пугали нисколько, напротив, она отлично понимала их природу и от этого испытывала к Егорову все большую жалость. Она и сама, в ранней, правда, юности, придумывала себе сильных и бесстрашных братьев, то ли предводителей грозных банд, то ли отчаянных оперативников с Петровки, которые в нужный момент обязательно поспешат к ней на помощь.
Забылся он, когда из-за плотно задернутых штор просочилась в комнату полоса тусклого света и наступил, с трудом пробиваясь в глубокие колодцы старых московских дворов, хмурый городской рассвет. Анна осторожно выключила светильник возле кровати и на цыпочках поспешила к двери.
Добралась до дома она уже утром и, заставив себя принять ванну и выпить чашку чаю, совершенно обессиленная, поплелась в постель, едва коснувшись которой немедленно провалилась в теплый и вязкий омут сна.
И сразу же ей начал сниться странный и страшный сон. Она просыпалась в испуге, не сразу отличая явь от сновидения, но, едва придя в себя, снова проваливалась в забвение, неизменно возвращаясь в ту же страшную фантасмагорию, будто в зазеркальном мире терпеливо дожидались ее возвращения и лишь после него продолжали жуткое действо.
Снилось Анне, будто оказалась она в каком-то ветхом, грязном, полуразрушенном доме, где вроде бы скрывается ото всех Александр Егоров. Ей же почему-то непременно надо было его отыскать. И вот, с трудом преодолевая страх и омерзение, поскольку перила прогнивших лестниц покрыты какой-то липкой грязью, а на ступенях источают зловоние отвратительные нечистоты, она карабкается вверх по бесконечным лестничным пролетам, заглядывает в пустые, давно оставленные жильцами квартиры, хранящие тем не менее следы давнего присутствия в них людей. Однако и следы эти омерзительны: в ржавых раковинах киснет грязная посуда, покрытая зеленой плесенью и сплошь облепленная живым панцирем каких-то гадких насекомых и жирных, лоснящихся червей. Брошенная хозяевами, гниет убогая мебель, тоже покрытая плесенью: окна в квартирах по большей части выбиты, и потоки дождя проникают сюда беспрепятственно. Пахнет сыростью, тленом, запустением. Кроме того, Анну не покидало странное ощущение, что следом за ней бесшумно крадется кто-то, скрываясь в темных, увитых паутиной углах, прячась за развороченными створками дверей, легко и практически бесшумно перебегая от квартиры к квартире. Тщетно пыталась она разглядеть хотя бы тень своего тайного преследователя, часто останавливаясь и напряженно вглядываясь в сырой липкий полумрак. Но незримое присутствие его заставляло ее сердце жалобно сжиматься в холодеющей груди от страха и предчувствия чего-то неведомого, но, очевидно, губительного для нее. Тем не менее, одержимая намерением во что бы то ни стало разыскать Егорова, она продолжала свой путь по страшному дому, преодолевая все новые лестничные пролеты и последовательно осматривая квартиру за квартирой. Наконец на самом последнем, верхнем этаже, в большой, тоже пустой и заброшенной квартире, она обнаружила комнату, дверь которой оказалась плотно закрытой. Страшась, но не мысля отказаться от своих поисков, она взялась за ручку двери, и тут в пустом длинном коридоре позади себя совершенно отчетливо различила звуки чужого присутствия, – похоже, неведомый преследователь ее не считал более необходимым скрываться. Несколько секунд Анна колебалась – она почему-то была совершенно уверена, что именно там, за закрытой дверью, находится Александр Егоров, и она должна увидеть его как можно быстрее. Будто бы от того, как быстро она отыщет его, зависит в конечном итоге что-то архиважное, возможно – его, а возможно – и ее жизнь. В то же время ей было необходимо распознать и своего тайного спутника, поскольку от него исходила остро ощутимая опасность. В итоге она совершила оба действия одновременно, как возможно только во сне: рывком открыла дверь комнаты и стремительно обернулась. Картина, а вернее сразу две картины, которые открылись ее восприятию, в принципе не заключали в себе ничего страшного, но созерцание их повергло ее в неописуемый, почти животный ужас. Впрочем, зрелище действительно было противоестественным: в углу небольшой, погруженной во мрак комнаты, с ободранными обоями и выщербленным скрипучим паркетом, кособоко притулилась низкая широкая тахта, брошенная хозяевами вследствие очевидной ее непригодности. Когда-то она была обита плотной тканью насыщенного темно-красного цвета, жесткой и шероховатой. Теперь о том, что это было именно так, напоминали лишь клочья обивки, во множестве свисающие с тахты, из-под них выглядывали куски грязного поролона, а кое-где виднелись острые обломки стальных пружин, скрывающихся в недрах дряхлого сооружения. На тахте, прямо на всех этих обрывках, клочках и обломках, лежал. Александр Егоров. Был он в том лее одеянии, в котором оставила она его несколькими часами раньше в заведении «5005», – дорогом темно-сером костюме, некогда белой рубашке, сейчас покрытой пятнами непонятного происхождения, с грязным воротничком, уголки которого неряшливо загибались вверх, с распущенным галстуком приглушенных тонов, изящных ботинках из мягкой тонкой кожи. Сейчас Егоров умирал, это Анна поняла, едва взглянув на него, вернее, она это знала, как тоже бывает только во сне, когда некие знания даются нам a priori, и сомневаться в их достоверности не должно. Сейчас Анна совершенно точно знала, что Егоров умирает, хотя лицо его было спокойно и на теле не было явных признаков какого-либо недуга или увечья, напротив, он был совершенно неподвижен, словно пребывал в ступоре. Единственным подтверждением внезапной гипотезы были его глаза: в них читалась безмерная мука и предсмертная тоска, словно ему уже дано было знать, что ожидает его за пределами этого мира, и будущее оказалось ужасным. Однако, увидев Анну, он попытался преодолеть оцепенение, лицо его исказила мучительная судорога: он силился что-то сказать ей, но – тщетно: тем же данным ей во сне знанием Анна знала, что Егорова разбил инсульт и говорить он не может. Двигалась у него только одна рука, и ею, отчаявшись выговорить хоть слово, он указывал на что – то, возникшее позади Анны. Впрочем, она хорошо знала, что это, поскольку наблюдала обе картины одновременно. Вторая картина явила ее взору того, кто так долго пугал ее, скрываясь в густых тенях старого дома и неотрывно следуя по пятам. Это тоже был Александр Егоров, но странно, до неузнаваемости преобразившийся. Во второй своей ипостаси он был собран, подтянут, моложав, однако лицо его выражало такую безмерную злобу и жестокость, что Анну сковал смертельный ужас, и в том не было преувеличения, ибо в отношении этого, второго, Егорова она совершенно точно знала, что он намеревается причинить ей большое зло. Чувства ее разделились пополам: одна половина – безумно сострадала тому Егорову, что лежал на кровати и пытался предостеречь ее от своего зловещего двойника; вторая – трепетала в ужасе при виде этого злобного существа, в точности воспроизводящего внешность несчастного Егорова, но исказившего ее печатью лютой злобы до неузнаваемости. В то же время она чувствовала себя обязанной оказать этому, второму, сопротивление и спасти от него и себя, и беспомощного Егорова. Потому страх мешался в ней с холодной бешеной яростью и отчаянным стремлением уничтожить противника во что бы то ни стало. В тот момент, когда борьба этих двух начал достигла своего пика, где-то в мрачных лабиринтах старого дома раздался звук, природу которого она поняла не сразу, а поняв, очень сильно удивилась – в доме звонил телефон. «Этого не может быть, – обескураженно подумала Анна во сне, – здесь не может быть никакого телефона». И тут же сама опровергла себя, легко догадавшись, что телефон просто забыли выключить в одной из пустующих квартир.
Телефон звонил настойчиво, и в конце концов этот резкий пульсирующий звук разорвал пелену ее страшного сна. Еще не осознав это окончательно, Анна потянулась к трубке, лежащей в изголовье ее кровати. Не очень послушными пальцами она поднесла ее к уху и окончательно вернулась в действительность, услышав голос дежурного администратора второго этажа:
– Извини, что разбудила, но Егоров…
– Что с ним? – Сознание в считанные доли секунды воспроизвело ее странный сон, вплоть до мельчайших деталей и подробностей. Мысль, что с Егоровым случилось что – то страшное, была посему единственно возможным логическим выводом, и она, не дослушав, резко перебила администратора.
– Да ничего не случилось. Они пробудились, спросили коньяку и сразу же потребовали тебя пред ясны очи, так что не обессудь… Я могу попробовать сказать, что тебя нет дома, а мобильный выключен, но ты же знаешь, какой он бывает в этом состоянии…
– Не надо. Я сейчас приеду, скажи, что скоро…
Анна отключила трубку и только тогда взглянула на часы. Было десять утра. Ей удалось поспать около трех часов, Егорову, стало быть, чуть больше четырех, однако он уже пил коньяк. Анна решила, что ей следует поторопиться.
Ангел явно колебалась. Более того, Бунин почувствовал, что относительно безобидная его просьба ее сильно испугала, и сейчас она мечется, пытаясь принять решение. С одной стороны, в ее же интересах было, чтобы он мог с ней связаться в любое время, – действительно, мало ли как могла повернуться ситуация. С другой – давать свои координаты ей явно и очень сильно не хотелось. Наконец она решилась:
– Послушай, я оставлю тебе номер пейджера, он будет постоянно со мной.
– Пре-елестно, – язвительно парировал Бунин. – Я посвящаю тебя в подробности, которые и упоминать-то при посторонних не вправе. Я бросаю все дела и мчусь в лесные дебри, чтобы вытащить тебя из твоих проблем. Ты же в ответ не можешь мне доверить даже номер твоего телефона. Слушай, ты хоть понимаешь, какую кашу мы с тобой завариваем?
– Я понимаю. Я… прости меня, пожалуйста. – На глазах Ангела навернулись слезы, а губы снова по-детски приоткрылись и набухли. – Я не могу дать тебе телефон. Не могу. Понимаешь? – Она говорила почти шепотом, боясь разрыдаться в голос.
– Почему это, можно поинтересоваться?
– Потому что мобильный телефон дал мне он, и квартиру тоже снимает он. И я… я точно знаю, что он все прослушивает круглые сутки напролет. Он, понимаешь, он ревнивый. Он думает, что, когда его нет – он же дома живет в основном… – так вот, когда его нет, он думает, что я ему изменяю… Понимаешь… Если он услышит твой голос, в смысле – незнакомый мужской, он потом ни во что не поверит и даже слушать не будет… – Слезы уже вовсю катились по ее лицу, и она, отчаявшись скрыть их, просто закрыла лицо салфеткой.
– Да-а, мать. Ну и избранничек у тебя! Ты еще подумай, а нужен ли он тебе такой-то в постоянное пользование?
– Ну-ужен, – тоскливо, с подвыванием донеслось из-под салфетки.
– Ну, дело хозяйское. Человек, как известно, сам творец своего счастья – и несчастья, впрочем, тоже. Ладно, не буду терзать его измученное ревностью сердце. Все, проехали. Вытри нос, и пошли отсюда. Стоп, сказал же, за ресторан плачу я. А ты шла бы пока – привела себя в порядок. – После того как, пугливо убрав обратно в сумку извлеченный было кошелек. Ангел послушно удалилась, Бунин попросил счет и в ожидании его задумался. Мысли его были довольно тревожны: в историю с подслушиванием он почему-то поверил сразу, кроме того, вспомнилась ее ярость, когда она решила, что и у Ларисы в кабинете все разговоры записывают. А кстати, надо бы. Интересный материал можно будет собрать. Об этом подумал он вскользь, занятый более серьезными размышлениями. Ему очень не нравились нравы, царящие в отношениях двух влюбленных ангелочков, один из которых собирался укокошить жену другого. Однако и другой, выходило, тоже недалеко ушел. Он подслушивает ее разговоры… А если он еще и следит за ней? Ситуация требовала серьезного осмысления, и Бунин решил отложить его на потом. Впереди у него было три часа ожидания. Так получалось, что приятного и тревожного одновременно. Но ничего, кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанское. А шампанское Бунин любил, причем очень хорошее и дорогое, французское. Значит, и рисковать следовало по-крупному. По мнению Бунина, это было вполне справедливо.
Женщина вернулась к столику умытая, искусно подкрашенная и вроде бы спокойная.
– Хочешь кофе? Или коньяку, счет все равно еще не готов? – спросил ее Бунин просто из вежливости.
– Нет, мне надо быстрее ехать, иначе я не успею вернуться через три часа. И послушай, ты ведь журналист?
– Да, и что?
– А мог бы ты написать заметку в какой-нибудь из этих модных журналов, ну «Космо…» или «Домовой», например… У них там бывает «Светская хроника» – кто, где, с кем появлялся…
– Я знаю, что такое «Светская хроника», – несколько обиженно заметил Бунин, ибо частенько подвизался в этой рубрике в разных изданиях, неплохо на этом зарабатывая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32