Увлёкшись потешными походами, царь объявил, что всё должно быть «по-настоящему». Поэтому все тяготы походов он без остатка возложил на крестьян.
- Солдат дан государям для брани с басурманами и расправы с крамолой, - тоном, не допускающим возражения, изрёк он по наущению Бориса Алексеевича на мирском сходе, - а крестьяне даны нам Богом для прокорму солдатского!
Наталья Кирилловна по-прежнему была недовольна поведением сына, жившего не так, как «положено государям», но пока не спорила с ним, терпеливо ждала лучшего времени. А «лучшее время», по её убеждению, было не за горами. Вести, приходившие с поля брани, сулили большие радости, окрыляли надеждой. От верных языков царица знала, что поход на Крым грозит завершиться бедственным поражением для России.
И доподлинно: страшная жара в диком поле, безводье, невозможность прокормить людей и лошадей в стане, увеличивающееся с каждым днём число нетчиков и разбойных ватаг привели к тому, что Василий Васильевич не только не помышлял добраться до Крыма, но и не знал, как уйти поскорей восвояси.
Его надежды на помощь казаков также не оправдались. Все рядовое казачество было явно настроено против «москалей».
- Хан хоть и басурман некрещёный, - открыто роптали всюду, - да противу казацкой вольности не замышляет. Бояре ж московские, не успели мы под руку ихнего государя поддаться, Украину вотчиной своей обернули.
До Голицына дошли слухи, будто запорожцы заключили против Москвы союз с Селим-Гиреем. Это вскоре подтвердил «регент» канцелярии гетмана Василий Леонтьевич Кочубей.
«Регент» неожиданно приехал к полководцу и попросил «авдиенции».
Князь тотчас же принял казака.
Разглаживая сивые, падающие рогами на грудь усы, Кочубей поклонился князю в пояс и, несмотря на приглашение сесть, стал как вкопанный у окна.
- Дозволишь ли молвь держать?
Василий Васильевич нетерпеливо кивнул.
Шёпотом, то возмущённо, то со сладенькою улыбочкою рассказывал казак от имени Мазепы, какие козни строит гетман Самойлович против Москвы.
Окончив доклад, он достал из кармана увесистый свёрток, поиграл им, бросил небрежно на подоконник, да так и позабыл его там.
Голицын сидел в глубокой задумчивости и не знал, на что решиться. Ему была слишком хорошо известна преданность гетмана Софье, чтобы по первому доносу поверить в его измену. Но пренебречь сообщением Кочубея все же нельзя было.
Перед самым отъездом «регент» почтительно взял князя за руку.
- А и недели не пройдёт, как дикое поле загорится великим пожаром. А чёрное дело то затеяно Селим-Гиреем да изменником Самойловичем!
Проводив Кочубея, князь запер дверь на засов и, точно борясь с собой, тяжело шагнул к окну.
Рука нащупала свёрток и отдёрнулась, как будто коснулась пламени. Лицо Голицына залилось жгучей краской стыда. Он закрыл глаза и попятился к двери.
- Нет! Не будет больше сего! - вырвалось с мучительным стоном из его груди. - Не купить родовитейших князей русских Голицыных мшелом!
Он повалился на лавку и очнулся только когда, к великому своему удивлению, очутился снова у окна.
- Знать, судьбой так положено, - выдохнул князь и, точно подчиняясь неизбежности, потянулся за свёртком. - Тысяча! - улыбнулся он невольно, подсчитав мшел. - Ровнёхонько тысяча в золоте!
И вдруг заткнул пальцами уши, отчётливо услышав голос монаха, подскочившего к нему когда-то в соборе:
- Гадина, гадина, сколь тебе дадено?
Сунув свёрток в карман, Василий Васильевич выбежал на двор.
- Молебен! - приказал он подвернувшемуся офицеру - Немедля вели попу молебен служить!
Предсказание Кочубея сбылось. Не прошло и трёх дней, как дикое поле заполыхало пожарищем. Русские рати, гонимые смертельным ужасом, побросали оружие и обратились в бегство. Но всюду, со всех сторон, их окружали непроницаемые стены огня. Круг с каждым часом сжимался все теснее и беспощаднее. Свинцовые тучи дыма ползли по раскалённой земле, взбесившиеся кони сбрасывали всадников, метались по кругу, топтали, грызли людей и друг друга.
Огонь все пожрал: людей, хлеб, снаряжение. Из края в край, на многие вёрсты, остались лишь пепел, смрад, кости и обуглившиеся черепа.
Среди уцелевших остатков рати начался мор.
Самойлович, поражённый обрушившимся на русских несчастьем, поскакал к полководцу за распоряжениями. Но едва он приблизился к ставке князя, его окружила засада.
- Иуда! - заревел откуда-то появившийся Кочубей и полоснул нагайкой по лицу гетмана.
Голицын понимал, что, взвалив вину за поражение на Самойловича, он всё же не смоет с себя позора, который ждёт его на Москве, как побеждённого.
«Утаить правду, - твёрдо решил он. - Такую пустить молву добрую серед людишек, чтоб каждый почитал меня Самсоном-богатырём».
На Москву поскакал гонец.
Выслушав донесение о победе Голицына и измене гетмана, Софья, не задумываясь, низвергла Самойловича.
Гетманская булава была вручена Мазепе.
Неспокойно стало на Москве. То и дело в застенки приводили языков и людишек. Их пытал сам Шакловитый, на глазах у народа закапывал в землю живьём, четвертовал, вырезывал языки, ломал суставы, выжигал калёным железом глаза.
А успокоение не приходило. Народ охотнее верил слухам, исходившим от Нарышкиных, чем утверждениям Софьи о победах над Селим-Гиреем.
- Сказывал я, - сердито выговаривал Шакловитый царевне, - для чего вместе с братьями в первый бунт царицу не уходили? - И настойчиво долбил одно и то же: - Чем тебе, государыня, не быть, гораздей Наталью Кирилловну с Петром извести!
Твёрдого согласия на убийство Натальи Кирилловны и Петра царевна, однако, не давала.
- То ли дело, ежели бы сызнова со стрельцами сдружиться да помазанной царицею стать, - вздыхала она. - Кабы на царство венчаться! Кабы впрямь быть самодержавицей всея Русии!
Дьяк, по настоянию Софьи, резко изменил свои отношения со стрельцами. Он выдал им жалованье за полгода вперёд, ввёл снова круг, на котором решал важнейшие дела приказа, и подружился с выборными.
Но стрельцы, памятуя прошлые горькие дни, держались холодно, не доверяли больше ни Милославскому, ни Петру Андреевичу Толстому, ни даже снова вызванной Софьей из деревни постельнице, а касательно Шакловитого постановили на тайном сходе: «козням лживого дьяка не поддаваться».
Фёдор Леонтьевич пригласил как-то выборных в Кремль. В трапезной, за чарой вина, он уронил вдруг, среди смеха, лову на грудь и изо всех сил сжал в кулаке кадык.
- Братья! - сдушенно вырвалось у него. - Вы единые застались други короны царской. Присоветовали бы вы хоть, как быть!
Он жестом приказал челяди выйти из трапезной и, переждав, осенил себя крестом.
- Я тут да вы. Да Бог вездесущий. Даёте ли обетование, что никому глаголов моих не разболтаете?
Не дождавшись ответа от выборных, он обвёл их преданнейшим и детски чистым взглядом.
- Так слушайте ж и судите. Вопрошаю я вас о том, имам ли мы государя на царском столе?
- Как же не имам? - угрюмо ответил один из гостей. - И не единого, но двух помазанников.
- То-то же, двух! - точно обрадовался дьяк. - На словах - двух, а на деле - ни одного: ибо один немощен, в государственности неразумен, другой же - порченый, опричь потех да зелья табачного, ни о чём заботы не имат.
Стрельцы исподлобья поглядели на начальника, туго соображая, к чему он клонит речь.
В трапезную, не постучавшись, вошёл Сильвестр Медведев. Он помолился на иконы и благословил присутствовавших.
Шакловитый изобразил на лице восторжённое удивление.
- Не Бог ли прислал к нам глашатая своего?
Поднявшись из-за стола, стрельцы поклонились монаху. Они от всей души обрадовались его приходу, думали, что Шакловитый в его присутствии не будет продолжать неприятного для них разговора.
Медведев присел на лавку и взбил пятернёй спадавшую на плечи каштановую гриву.
- Не в помеху ль я вам, что вы умолкли?
Всегда трезвый, строго соблюдающий закон, со всеми ласковый, Сильвестр пользовался почтением у стрельцов, был для них чем-то вроде заступника и молитвенника. Ещё в пору, когда полки стрелецкие подверглись опале, выборные не раз ходили в монастырь к Медведеву с печалованьями и челобитными. Монах проводил с ними долгие часы в «душеспасительных» беседах, как мог, утешал, а потом, подробно передавая царевне все, что выпытывал у них на исповеди, радовал доверчивых людей какою-либо ничтожною царской милостью. Вопрос Сильвестра обескуражил стрельцов.
- Не бывает отец чадам в помеху, - ответили они в один голос и поклонились Шакловитому. - Досказывай, что мыслил поведать нам.
- А досказывать, так досказывать! - с неожиданной решимостью хлопнул дьяк ладонью по столу. - И выходит, хоть и два у нас государя, а государит одна правительница - государыня, царевна Софья! - Он шагнул к образам и опустился на колени. - Была уже единожды на Русии премудрая правительница - святая княгиня Ольга. Ныне, Господним соизволением, володычит единая Софья Алексеевна, государыня.
Чуть повернув голову, он скользнул мимолётным взглядом по лицам стрельцов и стукнулся об пол лбом.
Стрельцы, поняв наконец, встали из-за стола и молча потянулись за шапками.
«Сарынь! Гады ползучие! Гниды!» - ожесточённо выругался про себя Шакловитый, отбивая поклон перед киотом…
Софья с «честью» выполнила совет Голицына. Много ефимков и вина ушло на подкуп языков, трезвонивших на всех перекрёстках о «славных победах, кои даровал Господь князю Голицыну».
Внешне царевна держалась, как человек, достигший высшего счастья, и превозносила до небес доблести Василия Васильевича.
И Москва торжественно встретила вернувшегося из похода Голицына.
Подьячие, рейтары и стремянные выгнали на улицы всех, от глубоких старцев до малых ребят.
На перекрёстках хрипли от крика глашатаи:
- По-бе-да! По-беда! По-о-беда!
Языки сбились с ног, выискивая крамолу. Батожники без устали работали дубинками и бичами.
- Веселитесь и радуйтесь, православные! Господь бо даровал государям на врагов одоление!
Народ толпами бежал к заставе, кричал «ура», высоко в воздух взлетали шапки.
На Красной площади Голицын взобрался на помост, поклонился на все четыре стороны и принялся рассказывать о необычайных подвигах воевод, о поспешном сборе ратных людей, горевших жаждой померяться силой с татарами за государскую честь, о стремительном наступлении на крымские юрты до самых дальних краёв их земли, об ужасах, которые нагнало русское воинство на хана и крымские орды.
Шакловитый впервые за всё время знакомства с Голицыным с неподдельным восхищением и завистью слушал его.
«Хоть бы поперхнулся единожды! - умильно думал он про себя. - Ей же Богу, и в мыслях не держал, что сей еуропеец-князь умельством врать любого дьяка за пояс ткнёт».
Вдруг всё стихло на площади. Из Спасских ворот, в полном царском облачении, окружённая толпами бояр, думных дворян, стольников и стремянных, выплыла Софья.
- Ниц! - махнул рукой Шакловитый.
Пономарь, подстерегавший на звоннице Василия Блаженного «выход», ухнул во все колокола.
Царевна, поддерживаемая ближними, взобралась на помост, надела на шею князя золотую цепь и передала ему усыпанную изумрудами золотую медаль, весом в триста червонцев.
- Сие тебе, Василий Васильевич, за верные службы государям и русской земле! - напыщенно изрекла Софья и перекрестилась.
- Да за полста тысящ воинов убиенных! Да за мшел, что ляхи дали тебе в бытность ещё у нас на Москве! Да за мшел от Кочубея! Да за спалённых в дикой степи! - прокричал кто-то полным ненависти страшным криком и замешался в обомлевшей толпе.
Глава 42
«ЖЕНИТСЯ - ПЕРЕМЕНИТСЯ»
Наталья Кирилловна обманулась: думала, вырастет сын, остепенится, поймёт, что «не царёво дело перед смерды казаться во образе простых человеков», а Пётр не только не исправился, но окончательно отбился от рук.
Раньше, когда он был моложе, можно было ещё сдерживать его, в случае нужды даже прикрикнуть, - в шестнадцать же годов нрав его резко изменился. Ни уговоры, ни слёзы не могли заставить его отказаться от раз принятого решения. Как-то само собою складывалось так, что слово царя становилось законом для всех окружающих. Особенно доставалось тем ближним, которые возмущались его дружбой с немцами.
- Сходили бы в Немецкую слободу, - цыркал он сквозь ровную пилку стальных зубов. - Там каждый человечишко - словно бы книга премудрости. А вы, - его блуждающий взгляд с омерзением бегал по бородатым лицам бояр, - а вы, точно слякоть какая: опричь дедовской плесени ничто вам не любо!
Единственными друзьями Петра из среды высокородных людей были Борис Голицын и Фёдор Юрьевич Ромодановский.
Ромодановского царь любил за то, что тот не вмешивался в его личную жизнь и был во всём послушен ему.
Сам Фёдор Юрьевич жил укладом старого боярина, почитал древние обычаи и терпеть не мог иноземцев. Так он однажды чистосердечно и признался Петру, сидя с ним за корцом вина, до которого, между прочим, был великий охотник.
Царь недоумённо поджал губы.
- Чудной ты, Фёдор! Иноземцев людишками не почитаешь, а меня за дружбу с ними не оговариваешь.
- Государь мой, - приподнялся, чуть пошатываясь от хмеля, боярин. - Ежели б ты не токмо с басурманами побратался, а и у всех нас бороды срезал да в кафтаны ихние обрядил, то и тогда превозносил бы я имя твоё и також усердно молился царю небесному о благоденствии царя моего!
Ромодановский не льстил, был искренен, как всегда.
Молодой князь Борис Иванович Куракин, спальник Петра, дозоривший за дверью и слышавший слова боярина, ткнулся губами в ухо другого дозорного, барабанщика Семёновского полка, князя Михаила Голицына:
- Хоть сказывают немцы про Ромодановского, что он видом, как монстра, хоть норовом он, доподлинно, злой тиран превеликий нежелатель добра никому и пьян во вся дни, а до того любит царя, что по единому хотенью его в омут кинется с головой.
Михаил приложил палец к губам и сурово поглядел на товарища.
- Не приведи Бог, услышит монстра - обоих забьёт нас!
Куракин приник глазом к щёлочке в двери и затаил дыхание.
- А ведь ты дело, князь, сказываешь! - весело рассмеялся государь. - Как одолею сестрицу да один на царстве останусь, абие бороды прочь отсеку!
Он вдруг нахмурился. Между глаз, на лбу, залегли две резкие продольные борозды, ямочка на раздвоенном, чуть выдавшемся подбородке стала глубже, темнее.
- Об чём, государь мой? - поцеловал боярин руку царя.
- Об стрельцах. Как поведу беседу про бороды, так тут же стрельцы мне блазнятся. Все вспоминаются Кремль и стрелец бородатый с секирою предо мною…
И, налив в корец вина, залпом выпил.
Лицо его вытянулось, на правой щеке, точно встревоженный паучок, запрыгала родинка. Как живой, встал перед ним образ покушавшегося на него стрельца.
Он сорвался с места и побежал в опочивальню царицы.
Наталья Кирилловна, испуганная мертвенной бледностью сына, послала в ту же минуту за фон дер Гульстом, придворным лекарем, а духовнику велела читать молитву об изгнании бесов.
Уткнувшись, как бывало в детстве, в грудь матери, государь глухо выл, отбиваясь ногами от явившегося немедленно на зов Гульста.
«Едино спасенье - женить! - думала Наталья Кирилловна, нежно водя рукой по встрёпанным кудрям сына. - Женится - переменится. Не зря глаголы сии от древлих времён идут».
Раз укрепившись в решении, царица с того дня только и лелеяла мечту увидеть Петра под венцом. Она кропотливо перебирала с Тихоном Никитичем имена всех родовитых домов, сторонников Нарышкиных, достойных породниться с царской фамилией, пока не остановилась на дочери окольничего Федора Абрамовича Лопухина - Евдокии.
И сам-то Фёдор строг, и дщерь свою в страхе Божьем содержит, - облегчённо вздохнула она.
Стрешнев одобрил выбор и послал за окольничим. Фёдор Абрамович долго не мог понять, почему так чрезмерно ласкова с ним царица. Но когда Наталья Кирилловна ловко перевела разговор на семью его и поинтересовалась здоровьем Евдокии, он едва сдержался, чтобы не выдать бурного своего счастья.
- Что ей делается, - устремил он близорукие глаза на иконы. - Как положено стариной, пребывает Евдокиюшка моя тихая в молитве да церкви Божией служит: то цветики бумажные творит к образам, то плащаницы жемчугом да бисером расшивает.
Разговор становился прямей, откровенней. Царица, не стесняясь уже, допытывалась о каждой мелочи, касавшейся девушки.
Лопухин отвечал так, как будто речь шла о залежавшемся товаре, который можно выгодно сбыть с рук, и выбивался из сил, расхваливая достоинства невесты.
Прощаясь с окольничим, Наталья Кирилловна ударила с ним по рукам.
- Добро ужо! Буду свекровью дочери твоей Евдокии. - И опустилась на колени перед киотом.
Распластавшийся на полу Фёдор Абрамович сонно поцеловал каблук царицына сапожка.
- За великую честь благослови тебя Бог во вся дни живота, государыня!
Словно подхваченный вихрем, позабыв о сане своём, бежал Лопухин через широчайший двор царский на улицу, к колымаге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100