— Какой там табак, сеньора, — сказал доктор Портильо. — Может быть, ящики и были из-под табака, но вы же знаете, что там был каучук.
— Сводня так ничего и не узнала, — сказал Фусия. — Продал нас кто-то из этих падл, которые помогали мне посыпать тальком и запаковывать каучук, В газетах писали, что она тоже моя жертва, потом что я похитил у нее дочь.
— Жаль, что ты не сохранил эти газеты, да и те, в которых писали про Кампо Гранде, — сказал Акилино. — Приятно было бы почитать их теперь и подивиться, как ты прославился, Фусия.
— Ты научился читать, старик? — сказал Фусия. — Ведь когда мы работали с тобой, ты не умел.
— Ты мне прочел бы, — сказал Акилино. — Но как же получилось, что сеньор Реатеги остался в стороне? Почему тебе пришлось бежать, а его и пальцем не тронули?
— Такова жизнь, не ищи справедливости, — сказал Фусия. — Он вкладывал в дело капитал, а я свою шкуру. Каучук считался моим, хотя мне доставались только крохи. И все-таки я разбогател бы, Акилино, дельце было выгодное.
Лалита ей ничего не рассказывала, она засыпала ее вопросами, а девочка: не знаю, не знаю, и это была чистая правда, доктор Портильо, зачем ей было хитрить? Японец был вечно в разъездах, но мало ли кто ездит по своим делам, и потом, откуда ей было знать, Что каучук — это контрабанда, а табак — нет.
— Табак — обыкновенный товар, сеньора, — сказал доктор Портильо. — А каучук — стратегический материал. Мы должны продавать его только нашим союзникам, которые воюют с немцами. Разве вы не таете, что Перу тоже участвует в войне?
— Тогда ты должен был бы продавать каучук гринго, Фусия, — сказал Акилино. — У тебя не было бы неприятностей, и тебе платили бы в долларах.
— Наши союзники покупают у нас каучук по цене, установленной на время войны, — сказал доктор Портильо. — А японец тайком продавал его на сторону, и ему платили вчетверо больше. Вы и этого не знали?
— В первый раз слышу, доктор. Я бедная женщина, политика меня не интересует, но я никогда не допустила бы, чтобы моя дочь связалась с контрабандистом. А это верно, доктор, что он был еще и шпион?
— Раз Лалита была еще совсем девочкой, ей, наверное, было жаль покинуть мать, — сказал Акилино. — Как ты ее уговорил, Фусия?
Может, Лалита и любила мать, но он ее кормил и одевал, а в Белене, старик, она в конце концов стала бы прачкой, шлюхой или прислугой, но Акилино: брось, Фусия, должно быть, он был влюблен в нее, иначе он ее не увез бы. Ему было куда легче скрыться одному, чем тащить с собой женщину, если бы он не любил ее, он ее не похитил бы.
— В сельве Лалите цены не было, — сказал Фусия. — Разве я не говорил тебе, что она была тогда очень хорошенькая? У всех слюнки текли.
— Цены не было, — сказал Акилино. — Как будто ты задумал торговать ею.
Так оно и было, и я сделал на этом неплохое дельце, — сказал Фусия. — Эта шлюха тебе не рассказывала? Пес Реатеги наверняка мне этого никогда простит. Тут я ему отомстил.
— И однажды она не пришла ночевать, и на дующий день тоже, а потом пришло письмо от нее, сказала женщина. — Она писала, что уезжает за границу с японцем и что они поженятся. Я принесла m казать вам это письмо, доктор.
— Дайте мне его, я его сохраню, — сказал доктор Портильо. — А почему вы не сообщили в полю что сбежала ваша дочь, сеньора?
— Я думала, что тут все дело в любви, — сказала женщина, — что он женат и поэтому сбежал с м«дочерью. Только через несколько дней я из узнала, что японец — бандит.
— Сколько денег прислала вам Лалита в письме'
— Много больше, чем стоили обе эти суки, вместе взятые, — сказал Фусия. — Тысячу солей.
— Двести солей. Обратите внимание, какая скупость, дорогой доктор, — сказала женщина. — Но я уже истратила, заплатила долги.
Он знал, что за душонка у старухи. Это была выжига почище того турка, который засадил его в тюрьму, Акилино, а доктор Портильо хотел знать, заявила ли она в полицию то же самое, что рассказала ему, слово в слово, сеньора?
— Только про двести солей умолчала, доктор, — сказала женщина. — Вы ведь знаете, что за люди полицейские.
— Дайте мне спокойно изучить дело, — сказал доктор Портильо. — Как только что-нибудь выяснится, дам вам знать. Если вас вызовут в суд или в полицию, я пойду с вами. Без меня не делайте никаких заявлений, сеньора. Никому, вы меня понимаете?
— Понимаю, доктор, — сказала женщина. — А как насчет возмещения убытков? Все говорят, что я имею на это право. Он меня обманул и похитил у меня дочь.
Когда его поймают, тогда мы и потребуем возмещения, — сказал доктор Портильо. — Не беспокойтесь, и но возьму на себя. Но если вы не хотите осложнений, помните, ни единого слова без вашего адвоката.
— Так, значит, ты опять увиделся с сеньором Хулио Реатеги, — сказал Акилино. — А я думал, что из Икитоса ты сразу подался на остров.
Как же, старик, он мог попасть на остров? Вплавь, ню ли, пройдя пешком через всю сельву? У него было при себе всего несколько солей, и он знал, что пес Реатеги умоет руки, потому что по бумагам он не имел к этому делу никакого отношения. Хорошо еще, что он взял с собой Лалиту, ведь у людей есть свои слабости. А Хулио Реатеги был там и все слышал, но точно ли старуха ничего не знала? Ее внешность, дружище, не вызывает доверия. И кроме того, его беспокоит, что Фусия взял с собой женщину, влюбленные делают глупости.
— Тем хуже для него, если он наделает глупости, — сказал доктор Портильо. — Тебя он при всем желании не может скомпрометировать. Все продумано.
— Он ни слова не говорил мне ни про какую Лалиту, — сказал Хулио Реатеги. — Ты знал, что он живет с этой девчонкой?
— Понятия не имел, — сказал доктор Портильо. — Должно быть, он ревнив и держал ее за семью запорами. Хорошо, что эта глупая старуха витает в облаках. Не думаю, чтобы была какая-нибудь опасность, молодожены, наверное, уже в Бразилии. Поужинаешь со мной сегодня?
— Не могу, — сказал Хулио Реатеги. — Меня срочно вызывают в Учамалу. Прислали нарочного, не знаю, что там стряслось. Постараюсь вернуться в субботу. Я думаю, дон Фабио уже приехал в Сайта-Мария де Ньеву, надо передать ему, чтобы он сейчас не покупал каучука Пусть подождет, пока эта история утрясется.
— А где же ты спрятался с Лалитой? — сказала Акилино.
— В Учамале, — сказал Фусия. — Это усадьба пса Реатеги на Мараньоне. Мы проплывем поблизости от нее, старик.
Гурты выходят из асьенд после полудня и вступают в пустыню, когда начинает темнеть. Всю ночь пеоны в пончо и широкополых шляпах, защищающим от ветра и песка, гонят к реке тучных медлительным животных. На заре показывается Пьюра, она как мираж маячит на другом берегу. По обветшалому Старому Мосту гнать скот опасно. Когда река пересыхает, гурты проходят прямо через русло, вздымая облака; пыли. В месяцы полноводья они ждут перевозчика. Животные шарят мордами по земле, ломают рогами нежную поросль рожковых деревьев, уныло мычат. Погонщики спокойно болтают, закусывают, отпивая время от времени глоток-другой тростниковой водки, или дремлют, завернувшись в свои пончо. Им не приходится долго ждать; иногда Карлос Рохас на своей барке даже раньше них добирается до переправы с другого конца города, где находится его ранчо. Он пересчитывает скот, прикидывает его вес и соображает, сколько ездок понадобится сделать, чтобы переправить его. На другом берегу рабочие бойни уже готовят веревки, топоры, ножи и котел, где будет кипеть густой бульон из бычьей головы, от которого только у скотобойцев не лезут глаза на лоб. Окончив свою работу, Карлос Рохас привязывает барку к одной из свай Старого Моста и направляется в таверну Гальинасеры, куда обыкновенно заходят те, кого работа заставляет рано вставать. В это утро там уже было полно народу: водовозы, метельщики, рыночные торговцы — все гальинасерцы. Ему подали тыквенную бутылку с козьим молоком. Что это у него такое лицо? Здорова ли его жена? А ребенок? Спасибо, все в порядке, Хосефино уже ходит и говорит «папа», но он должен им кое— что рассказать. Лицо у него было такое, как будто он только что увидел лукавого и не может прийти в се6я от изумления — челюсть отвисла, глаза выпучены. Вот уже десять лет он работает перевозчиком и в такую рань, когда он встает, еще никого не встречал ил улице, если не считать скотобойцев. Солнце еще не всходит, кругом темным-темно, а песок так и сыплется, кому же придет в голову прогуливаться в это время? И гальинасерцы: твоя правда, друг, никому это в голову не придет. Он выпаливал слова, помогая себе энергичными жестами, а когда останавливался, лицо у него снова приобретало изумленное выражение -рот раскрыт, глаза вытаращены. Вот потому он и испугался, уж очень это было диковинно, черт побери. Что такое? Прислушался опять — точно, подковы цокают, он, слава Богу, еще с ума не сошел. Посмотрел по сторонам — подождите, дайте ему рассказать — и увидел, как она входит на Старый Мост, он ее сразу узнал. Лошадь Мельчора Эспиносы? Та, белая? Ну да, оттого-то ее и было так хорошо видно в темноте — прямо как призрак. И разочарованные гальинасерцы — наверное, отвязалась и ушла, подумаешь новость, разве дону Мельчору взбредет в голову разъезжать в потемках? Он так и подумал -не иначе как у него лошадь ушла, надо поймать ее. Выскочил из барки, взбежал вверх по откосу и, благо она шла шагом, двинулся за ней потихоньку, чтобы не испугать: сейчас обгонит, встанет перед ней, схватит за гриву и — тпру, тпру, не балуй, вскочит на спину и прямиком к дону Мельчору — получай, хозяин, свою пропажу. Вот, значит, он тихонько идет за ней — а видно было плохо, песок глаза застилал, — под конец поравнялся, вместе с ней сошел с моста на стороне Кастильи и было хвать ее. Снова заинтересовавшись, гальинасерцы: ну и что, Карлос, что ты увидел? Только тут он разглядел, что на лошади сидит дон Ансельмо, честное слово. Лицо у него было обвязано какой-то тряпкой, и я первую минуту Карлос просто остолбенел: простите, дон Ансельмо, я думал, лошадь сбежала. А гальинасерцы: что же он там делал? Куда он ехал? Неужели' удирал из Пьюры тайком, как вор? Да дайте же ему кончить, черт побери. Дон Ансельмо от души рассмеялся — смотрит на него и смеется, прямо умирает от смеха, а лошадка под ним так и танцует. Знаете, что; он ему сказал? Не бойся, Рохас, не делай такое лицо, мне что-то не спалось, вот я и решил прокатиться. Слышали? Так и сказал. Ветер обжигал, как огонь, будто плетьми полосовал, а он, видите ли, решил покататься. Его подмывало ответить: что же он, за дурака его принимает, думает, так он ему и поверил?1 И один из слушателей: ну, этого не стоило говорить, Карлос, не надо обзывать людей вралями, да и какое тебе дело. Но это еще не все. Немного погодя он опять увидел его; на этот раз вдалеке, на пути в Катакаое. И какая-то женщина: в песках? Бедняга, наверное, у него все лицо изъедено, и глаза, и руки, ведь нынчебыл страх какой ветер. Если его будут перебивать, он' вообще замолчит и уйдет. Да, он ехал на лошади все выписывал круги, смотрел на реку, на Старый Мост на город. А потом спешился и стал играть своим пончо. Он был похож на ребенка, который чему-то радуется, — прыгал и скакал, как Хосефино. И гальинасерцы: уж не рехнулся ли дон Ансельмо? Было бы жаль — такой хороший человек. А может, он был пьян? И Карлос Рохас: нет, он не был похож ни на сумасшедшего, ни на пьяного, на прощанье пожал ему руку, спросил, как поживают его домашние, и велел передать им привет. Ну посудите сами, разве у него не было причины удивляться?
В это утро дон Ансельмо в обычный час появился на Пласа де Армас, улыбающийся и словоохотливый. Было видно, что он очень весел, — он пил за здоровье всех, кто проходил мимо террасы кафе. Им владела неудержимая шутливость, он так и сыпал двусмысленными анекдотами, от которых Хасинто, официант «Северной звезды», покатывался со смеху, да и сам хохотал на всю площадь. Известие о его ночной экскурсии уже повсюду распространилось, и пьюранцы осаждали его вопросами, но он отвечал уклончиво или просто отшучивался.
Рассказ Карлоса Рохаса заинтриговал весь город и на несколько дней стал главной темой разговоров. Нашлись даже любопытные, которые отправились расспросить Мельчора Эспиносу. Старый фермер ничего не знал. И кроме того, он не собирался задавать своему жильцу никаких вопросов, потому что не был нахалом и сплетником. Утром он нашел свою лошадь расседланной и чистой, а больше он ничего не хотел знать, и пусть его оставят в покое.
Когда люди перестали говорить об этой истории, распространилась еще более удивительная новость. Дон Ансельмо купил у муниципалитета земельный участок, расположенный по ту сторону Старого Моста, за самыми последними ранчо Кастильи, среди песков, там, где он приплясывал в то утро, когда его видел перевозчик. В том, что приезжий, решив обосноваться в Пьюре, захотел построить себе дом, не было ничего странного. Но строить его в пустыне! Ведь песок в короткое время поглотит этот дом, как он поглощал старые, гнилые деревья или умерших жителей Гальинасеры. Пески здесь зыбучие. Дюны каждую ночь меняют место, ветер по своей прихоти их создает, уничтожает и приводит в движение, ветер их уменьшает и увеличивает. Вот их много, и они угрожающе надвигаются, окружают Пьюру стеной, белой на рассвете, красной в сумерки, коричневой ночью, а назавтра они уже отхлынули и редкой сыпью рассеялись по пустыне. По вечерам дон Ансельмо будет оторван от всех, и ему житья не будет от пыли.
Многие пьюранцы от всей души хотели помешать этому безумию и всячески пытались отговорить его. Пусть он не упрямится, пусть купит участок в городе. Но дон Ансельмо пренебрегал всеми советами и на доводы собеседников отвечал загадочными фразами.
Примерно в полдень подходит лодка с солдатами, они сдуру хотят пристать носом, а не бортом, как надо, их кружит и сносит, обождите, начальники, Адриан Ньевес сейчас им поможет. Он бросается в воду, хватает весло, подводит лодку к берегу, а солдаты, не сказав доброго слова, заарканивают его, оставляют связанным и бегут в селение. Поздно, начальники, почти все успели скрыться в лесу, удается схватить только пять-шесть человек, а когда они прибывают в Форт Борха, капитан Кирога сердится — что это они привезли инвалида? А хромому Вилано: ступай себе, ты к военной службе не годен. На следующее утро начинается обучение. Их подымают спозаранок, стригут наголо, дают им штаны и рубахи цвета хаки и грубые ботинки, которые жмут ноги. Потом капитан Кирога говорит им о родине и разбивает их на группы. Его и еще одиннадцать человек уводит капрал, и начинается: равняйсь, шагом марш, кругом, стой, смирно, черт побери, вольно, черт побери. И так каждый день, и нипочем не сбежишь, с новобранцев глаз не спускают и чуть что — в морду, а капитан Кирога: еще не было дезертира, которого не поймали бы, а поймают — служи двойной срок. И ют однажды утром приходит капрал Роберто Дельгадо: который тут лоцман? Шаг вперед, и Адриан Ньевес — к вашим услугам, господин капрал, это он лоцман. Хорошо ли он знает реку вверх по течению? А он: как свои пять пальцев, господин капрал, и вверх по течению, и вниз по течению. Тогда пусть собирается, они отправятся в Багуа. И он про себя: ну, Адриан Ньевес, настал подходящий момент, сейчас или никогда. Двинулись в путь на следующее утро — они с капралом, лодчонка и слуга — агварун из Форта. Вода в реке прибыла, и плывут они медленно, избегая песчаных наносов, зарослей водяных трав, стволов деревьев и коряг, которые течение несет им навстречу. Капрал Роберто Дельгадо радехонек, говорит и говорит — приехал как-то лейтенант с побережья и захотел посмотреть пороги, ему толкуют -опасно, большие дожди были, а он стоит на своем, ну поплыли, и на стремнине лодка перевернулась, и все потонули, а капрал Дельгадо уцелел, потому что притворился, что у него лихорадка, чтоб не ехать, — и говорит, и говорит. Слуга рта не раскрывал, разговор поддерживал Адриан Ньевес: а капитан Кирога родом из сельвы, господин капрал? Какое там, месяца два назад они по служебным делам ездили в Сантьяго, и капитану москиты так ноги искусали, что они у него распухли. Красные были, в прыщах, он их все в воде держал, а капрал стращал его: берегитесь якумам, господин капитан, смотрите, как бы они вас не окорнали, эти удавы подбираются незаметно, вытягивают голову, точно хобот выпускают, и одним махом заглатывают ногу. А капитан — ну и пусть жрут. Ноги у него до того горели, что ему была жизнь не мила, только от воды легчало, что за проклятая судьба, пропади все пропадом. А капрал: ноги у вас раскровянились, господин капитан, а кровь пираний приманивает, что, если они сдерут у вас мясо с костей? Но капитан Кирога взбеленился: хватит меня пугать, сукин сын, а капралу было тошно смотреть на его ноги: распухшие, в струпьях, ослизлые — чуть заденет веточка, ранки открывались, и из них текла белая жижица. А Адриан Ньевес: потому его и не трогали пираньи, чуяли, что отравятся. Слуга помалкивает, сидит на носу и знай себе меряет веслом глубину, и спустя два дня они добираются до Уракусы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46